Низенькая женщина мелко семенила ногами в грубых, стоптанных ботинках и постоянно поправляла узелок на цветастом платке, покрывающем седеющую голову. То и дело поглядывая на часы, она быстро спустилась с лестницы железнодорожной станции и зашагала по тротуару.
Большая сумка, бесформенная, потертая по углам, оттягивала руку женщины, била по ногам, мешая идти.
А в сумке — подарки для племянниц. Три маленькие девочки ждали свою тетю Олю в маленькой комнатке коммунальной квартиры. Сестра Ольги, Зоя, рано вышла замуж, родила погодок, да и осталась с ними одна. Муж Зои погиб. Матери-одиночке помогали соседи, родственники и Бог.
А тетя Оля спешила. Растает в сумке сладкая, пахнущая подмосковными яблоками, корицей и немного дымком от садового костра, пастила, зачерствеют пирожки с капустой…
Но все казалось Ольге, что мало подарков везет она сиротам. Хотелось чем-то удивить сестру и племянниц.
Ольга вышла на две остановки раньше и быстро повернула за угол большого, с колоннами и статуями, дома. Там, чуть в стороне от оживленной улицы с трезвонящими трамваями и спешащими людьми, притаился небольшой рынок-барахолка. Кто знает, может быть там подвернется женщине то самое, незабываемое, ценное…
Самодельные прилавки — сколоченные большими ржавыми гвоздями ящики, старые столы, доски, уложенные на раздобытые где-то стулья — были заставлены, завалены, засыпаны товаром.
Мужчина, хмурый, с желтушным цветом лица, кутающийся в пальто, стоял перед своим прилавком. Часы, зеркальца, расчески, посуда — все было кое-как разложено на большой скатерти, хлюпающей по краям стола облезлой бахромой.
Почему именно его товар привлек внимание Ольги, она и сама потом не могла объяснить. Почему не прошла дальше, толкаемая другими покупателями. Тяжелые складки шалей, тонкая паутинка вязаных платков, бусы и колечки — всего было вдоволь в этом калейдоскопе человеческих жизней. Но тетя Оля сразу остановилась перед тем мужчиной. Он, покашливая, выжидательно молчал. Глаза женщины перебегали с одной вещи на другую и, наконец, остановились на трех чашечках. Изящные, чуть розоватые, фарфоровые чашки с золотой каймой по бортику стояли, как будто прижавшись друг ко другу. Солнечный луч подсвечивал их сбоку, вызывая чувство, будто чашечки горят изнутри.
-Берите! Тонкий фарфор! Сами видите, графские чашки-то! — продавец быстро взял одну из них и перевернул донышком вверх. Там был какой-то рисунок, клеймо ли владельца, знак ли завода, Ольга не знала. Но сама посуда, такая изящная, тонкая и нежная, какой ее племянницы и в руках-то не держали, приковывала к себе взгляд.
Ольга быстро сторговалась с хмурым мужчиной, и вот уже подарки для девочек качаются вместе с пастилой в большой сумке, спешат к своим новым владелицам.
Аня — самая старшая девочка, недавно отметившая свой десятый день рождения, встретила тетю Олю во дворе. Сестры копошились в куче песка, у старенького, прогнившего сарая.
Завизжав от радости, Аня побежала к тетке, врезалась со всего размаху в ее выцветший плащик и крепко обняла.
-Здраствуй, моя хорошая! — Ольга, нагнувшись, поцеловала девочку в щеку, вытерла песчинки с ее лица и, взяв за руку, повела домой. Лена и Даша тоже повисли на руках тети, что-то наперебой рассказывая и уводя женщину в душный, пахнущий краской подъезд.
-Мама на работе? — Ольга стояла перед дверью их комнаты, пока Аня, сняв с шеи веревочку с ключом, аккуратно вставляла его в замочную скважину.
-Да, она сказала, что сегодня придет пораньше, будем с тобой чай пить!
Девочки уже тащили из буфета баранки, кусочки сухарей, неровные, поблескивающие на солнце осколки сахара в стеклянной вазочке.
Ольга, любуясь племянницами, разложила на столе свои угощения, а потом, посадив девочек на стулья, вынула из сумки купленные фарфоровые чашки и поставила на подоконник. Заходящее солнце залилось в них светло-розовыми бликами, лизнуло золотую каемку и, отпрянув, спряталось за штору.
-Ой, какие красивые! Мы прямо сегодня из них будем чай пить?
-Да, надо только помыть…
Девочки, схватив свои подарки помчались на кухню. Ольга налила им в таз воды…
Аня, Лена и тетя Оля уже выходили из кухни, когда за их спинами раздался легкий звон, а потом громкий, хрипловатый от постоянной ангины Дашин плач. Фарфоровая чашка младшей племянницы разлетелась по полу острыми, тонкими на срез и блестящими от воды осколками.
-Ну, как же ты так, Дашка!? — Аня, на правах старшей, отчитывала сестру, а та рыдала во весь голос.
-Ладно, не расстраивайся! — Лена обняла Дашу и добавила. — Я тебе из своей разрешу попить. Только самую чуточку. Один глоточек!
Даша буркнула что-то в ответ.
Тут в квартиру вошла Зоя. Все сели за стол. Понеслась, потекла, заполняя комнату уютом и теплом тихая, женская беседа. Чай, сладкая, липнущая к рукам пастила, пряники, что принесла Зоя, Ольгины рассказы — все было родное и домашнее. Только две фарфоровые, «графские» чашечки выделялись на этом столе, кичась своими тонкими стенками, изящными завитками ручек, тонким напылением золота.
Лена, как и обещала, дала сестре сделать маленький глоток, крошечный, почти незаметный, разделив тем самым силу старинного фарфора между сёстрами…
С тех пор не раз касались губы золотой каймы фарфоровых чашечек, девочки смеялись и плакали, рассказывали самое сокровенное, поглаживая их гладкую, розоватую поверхность. Старалась золотая кайма, тускнел фарфор, впитывая в себя коричневатый, крепкий чай, что заваривала Зоя, приходя с работы.
Только Даша пила из старой, простой, с отбитым краешком, чашки. Каждая девочка пила свою судьбу до дна…
Скоро, боясь, что девочки разобьют и остальные две чашки, мама убрала их к шкаф. Подарок тети вынимали только на праздники.
Стоя, накрытые большим полотенцем, чашки затаились, притихли, боясь ненароком соскочить с полки и ухнуть вниз, расстроив своих юных хозяек. И никто не замечал, как тускнеет, покрываясь тонким налетом пыли, Ленина чашка. Золото уже не блестело, розоватый оттенок исчез, уступив место белесо-сизому. Что-то не так с ее владелицей…
Лена тогда стала молчаливой, грустно водила пальцем по скатерти, вздыхала.
-Ленка! Ну, сходи с нами в зоопарк! — уговаривала ее Аня, вытирая посуду. — Что ты все сидишь дома?
А дома было тихо и спокойно. Здесь можно было помечтать о мальчике, что так нравился Елене, но не обращал на нее ровным счетом никакого внимания. Он каждый день быстро проходил мимо школы, неся в руках черный футляр со скрипкой. Лена провожала его глазами, каждый раз обещая себе, что вот завтра обязательно окликнет, заговорит, но нет…
-Лен! Он страшный, — скривилась Аня, когда сестра показала ей предмет своих воздыханий. — Кривой какой-то.
Лена зло оттолкнула Анину руку, которую держала до этого в своих ладошках, и ушла…
Чем грустнее становилась девочка, тем непригляднее делалась ее фарфоровая чашка.
Однажды Зоя, решив устроить генеральную уборку в доме, вынула из шкафчика всю «праздничную» посуду, отнесла на кухню и принялась мыть, опуская в горяченную, жгущую руки, воду.
-Ой, да что ж чашка-то такая грязная? — удивилась Зоя и тщательно вычистила Ленин подарок. Чашка как-будто ожила, вновь засветилась изнутри, задышала легкостью и изящным фарфоровым ароматом.
-Мама! — Зоя вздрогнула от того, как хлопнула входная дверь.
Лена вприпрыжку влетела на кухню, размахивая авоськой с бутылкой молока.
-Ты что, оглашенная! Молоко разобьешь! — Зоя отобрала сумку у дочери и строго взглянула на нее.
-Мама! Да мама же! — Лена висла у матери на руках, стараясь поцеловать ее в щеку. — Его зовут Миша! И он не кривой, а даже очень красивый.
-Кто? О ком ты говоришь? — мать внимательно посмотрела на румяную дочку и улыбнулась, как будто отражая в себе ее радость.
-Это ее возлюбленный, мама. Скрипач, — Аня, стоя в дверях, качала головой. Рано, ох, как рано затеяла Лена влюбляться, да что уж тут поделать.
Исчезла грусть юного сердца, смытая руками матери, засветилась ранняя любовь, ловя лучи солнца в петли золотой каймы…
Но Миша решил все иначе. Младшая, Дашка, стала сниться ему ночами. Ее лицо он искал среди сидящих на лавочке и щебечущих девушках…
Даша заканчивала школу, Лена училась на первом курсе, Аня на втором, когда ухнула война.
…Испуганная Аня вбежала в комнату. Мать стояла у раскрытого окна и слушала голос, вырывающийся из динамика на столбе. Жизнь вдруг раскололась, посыпалась крошками на серый, вытертый пол, зазвенели мечты, разлетаясь брызгами и тая от прикосновения беды.
-Мама! Как же так? А как же мы теперь? Что будет-то? — Аня вцепилась в деревянные подлокотники маминого кресла, напряженно глядя в лицо Зои. Та молчала.
Девочек направили на помощь в местный госпиталь. Студентки медицинского, две старшие окунулись в самое страшное, сразу, без подготовки, без длинных лекций и экзаменов. Теперь все было предельно просто. Люди лежали на кроватях вдоль стен и им было все равно, с какого курса тебя сюда направили, что ты умеешь, а что видел только издалека.
Даша, так как уроки в школе отменили, помогала матери по дому, пока та работала. Было очень скучно и обидно сидеть здесь, в душной комнате, когда там, где-то совсем рядом, кипела жизнь.
Иногда девочка убегала, встречалась с Мишей. Но скоро его призвали в армию. Парень оставил Даше свою скрипку, «с возвратом». И Дашка верила, что заберет, поэтому каждый день стирала пыль с черного футляра, потом вынимала скрипку и дотрагивалась до ее лакированной, блестящей поверхности. Вся любовь, которую девчонка могла испытывать к Михаилу, теперь спряталась в музыкальном инструменте, хранимая «до лучших времен».
…Мише иногда было страшно и холодно, ужас проникал в каждую клетку его тела, заставляя сжимать зубы, чтобы не закричать, но вдруг становилось спокойно и тепло, как будто пришел с мороза, скинул валенки и прижался спиной к жаркой печке, чувствуя каждый выступ на стареньких кирпичах и радуясь этому чувству родного и доброго…
А Даша согревала скрипку в своих руках, боясь, что от холода и осенних дождей инструмент испортится…
Через полгода Аня, тихая и задумчивая, села напротив матери и, сглотнув, сказала:
-Мам, я в полевой госпиталь пойду.
-Ты что удумала?! Не пущу, слышишь! — Зоя кричала, плакала, потом вдруг замолчала. Сдернутое с фарфоровых чашек полотенце упало на пол, а прятавшийся под ним фарфор вдруг вспыхнул каким-то таинственным, внутренним светом, словно там горела свеча, нежно грея тонкие стенки.
Ярче всех была Анина чашка. Сердце девушки так горело сейчас, жарко и буйно, оно уже все решило, оно рвалось вперед, повинуясь безрассудности и отчаянной вере во всемогущество и победу правды.
-Делай, что хочешь, — прошептала Зоя.
Через два дня сестры проводили Аню. В комнате стало как-то сразу тоскливо. Зоя вмиг постарела, ссутулившись и кутаясь в платок. Морщинки на ее лице стали глубже, улыбка больше не зажигала смешинки в голубовато-серых глазах. Тревожное ожидание беды повисло в воздухе…
…Миша бежал, уже не разбираясь, где свои, где враги. Оглушенный разрывом гранаты, он, скривившись от боли в руке, двигался куда-то в сторону, перепрыгивая через окопы. Как затравленный, обезумивший зверь, он мычал и стонал, а перед глазами была красная пелена. Споткнувшись о что-то в темноте, Миша упал и потерял сознание.
…Бой был где-то далеко. А Миша стоял в поле, бескрайнем, шуршащем высокими колосками золотистого хлеба. Миша ждал, пряча за спиной букет полевых цветов. Сейчас она придет, она обещала, что обязательно придет, когда будет особенно нужно! И вот уже тонкий силуэт показался на тропинке, разрезающей сливочно-желтую простыню вызревающего хлеба, вот уже Даша, увидев друга, бежит в нему, обнимает и смеется. Теперь все хорошо, теперь ему не больно…
…Даша, вскочив среди ночи от необъяснимого чувства, что вот-вот потеряет что-то дорогое, частицу своего сердца, нащупала рукой гладкую прохладу футляра. Скрипка лежала рядом с кроватью, на стуле. Даша раскрыла футляр и вынула инструмент. Потускневшее лакированное покрытие словно плакало смолистыми, прозрачными слезами, а струны тоскливо застонали, как только девушка дотронулась до них рукой.
Скрипка была холодной. Даша, осторожно выйдя из комнаты, пошла на кухню. Там, стоя у окна и прижимая к себе скрипку, Даша тихо запела, так, как пела Зоя, когда девочки болели. Тогда, в детстве, убаюканные маминым голосом и льющейся по воздуху песни они засыпали, держа маму за руку…
…Миша, лежа в рыхлой, перепаханной сотнями людей земле, и слушал нежную мелодию девичьего голоса. Тут чьи-то сильные, аккуратные руки повернули Мишино лицо к себе.
-Эй! Ты как? Давай-ка, просыпайся! — Аня тормошила бойца, хлопала его по щекам. Потом присмотрелась. Взлетевшая ракета осветила знакомое лицо. — Скрипач! Вот так встреча!
Михаил все никак не хотел расставаться с нежным видением, не в силах напиться из океана Дашиной нежности, а Аня тащила его с поля боя, уговаривая потерпеть…
…Скрипка вдруг стала теплой, как будто птенец, согревшийся, прижавшись к матери. Даша успокоилась. Беда миновала, сдавшись силе любви.
Через месяц Лену вызвали в военкомат. Нужно ехать на фронт. Медперсонала не хватает, нужна помощь.
Зоя уже не плакала, провожая дочь. Слезы высохли, так и пролившись из потускневших глаз. Женщина только крепко-крепко прижала дочку к себе, словно желая вновь стать одним целым с ней, защитить от всех зол мира людей, потом поцеловала в бледные щеки.
-Мама! Я скоро вернусь и Аню приведу! — Лена храбрилась, отводя глаза от маминого лица, руки суетливо укладывали вещи в мешок…
Зоя осталась с Дашей.
Вечерами, когда где-то далеко бухали разорвавшиеся снаряды, а по небу скользили острые лучи-ножи прожекторов, Даша и Зоя сидели на кухне, мечтая о конце войны, о том, как приедет опять к ним тетя Оля, они будут есть пастилу и пить ароматный чай с сахаром, как будет свет купаться в красивых фарфоровых чашечках старших сестер.
-Мы тебе обязательно такую купим! — говорила Зоя. — Вот увидишь, обязательно найдем и купим!
Даша кивала.
Новый год в этот раз встречали вместе со старенькой соседкой, что осталась одна, проводив на фронт сыновей и внуков.
Пили воду, несколько картофелин лежало в кастрюльке, подогреваемой керосинкой.
-Ой! А давайте фарфоровые чашечки поставим! — Даше хотелось праздника.
Подойдя к шкафчику, она раскрыла дверцы и сняла прикрывающее посуду полотенце.
Ленина чашка стояла первой, как будто сделав шаг вперед. Чуть пыльновата, как и ее хозяйка сейчас, сидевшая у печки в деревенском доме, занятом под госпиталь. Лена смеялась, слушая веселые побасенки молоденького солдата с перебинтованными руками. Спокойно горела розоватыми бликами ее чашка на столе родной кухни.
Анина же — стояла в глубине, словно стесняясь показаться на глаза в праздничную ночь. По ее стенкам расползлись, словно змейки, тонкие трещинки. Фарфор потускнел, будто вдохнув сизый дым кострищ и захлебнувшись им.
-Мама! Анина чашка… Смотри!…
Тревога за старшую дочь томила женщину уже который день. Отчего-то Аня приходила к матери во сне, ложилась рядом и обнимала за шею, как в детстве.
Зоя отгоняла плохие мысли, но сердце чувствовало беду.
Женщина выхватила из рук дочери чашку и нервно стала тереть ее.
-Мама! Это не грязь, это сам фарфор потемнел!
-Нет, сейчас, сейчас, надо помыть!
Зоя пыталась вернуть прежнюю красоту Аниной чашечке, но ничего не получалось….
…Аня сидела на полу и замершими глазами смотрела перед собой. Внутри пустота, вокруг хаос смерти и боли. Крики, стоны, тяжелый запах бинтов — все отступило куда-то вдаль, словно в туннель. А Аня стояла в его конце, рядом с обрывом. Один шаг — и все закончится. Там свет и безмятежность, там нет боли…
Рядом, на полу, лежало оружие. Аня умела им пользоваться. Это просто. Цель — она сама, не убежит, не станет просить о пощаде…
Когда до конца оставалось всего несколько секунд, Аню вдруг пронзила жгучая боль, разлилась по спине, рукам, мешая вздохнуть. Физическое страдание сменило муку душевную, мешая осуществить задуманное. Оружие выпало из Аниных рук, она скорчилась на полу, рыдая в голос.
А в это время Зоя лила в Анину чашечку кипяток. Лила, не замечая, что вода давно течет по столу, что Даша пытается вырвать чайник из материнских рук, а соседка охает. Зоя сейчас была не здесь, она стояла там, рядом с дочерью, обжигая своей любовью ее замороженное человеческими страданиями сердце… Спасла… И на этот раз спасла мать своих дочерей…
…Еще долго будет терзать человеческие души война, заливая их чернотой потерь и пустоты. Долго еще будет Зоя нежно гладить фарфор сердец своих дочерей, отгоняя беду. А Даша будет следить за тем, чтобы скрипка сердца Миши не исчезла, превратившись в тлен.
Все девочки вернутся домой, каждую из них Зоя обнимет, обласкает, как в детстве. Их щечки скоро снова зарозовеют, подобно подаренным когда-то чашечкам.
И никто никогда не скажет, были ли те чашки волшебными, отражающими в себе души владелиц, или просто чуткое сердце любящих людей делало свое дело. Об этом знал только тот мужчина, что когда-то продал их тете Оле. Да только не найти уж ни его, ни того маленького рынка, где каждый продавал частицу своей прежней жизни…
А Миша пропадет, сгинет, затеряется где-то на белом свете. Даша, юная и ветреная своей молодостью, перестанет ждать его, но скрипку сохранит. Лена простит ее, что украла любовь. Но так уж, видимо, суждено будет жить двум сестоам, испившим когда-то из одной чашечки…
Через много лет, попав на концерт в Париже, Дарья с удивлением узнает в скрипаче Михаила, но не подойдет, чтобы поздороваться, не окликнет его после концерта, а просто пришлет скрипку в черном футляре. Теперь ей незачем хранить ее…
