Ушел от жены. Или сам, или его отправили — неизвестно. Короче говоря, разбежались. Куда идти? К маме. И только к маме.
Она сделала вид, что ничего не произошло. Но он по уголкам губ и по сдавленному голосу понял: страдает мать. Конечно, сына жалко. В его-то годы – и один.
У него очень тяжело на душе. Сердце сжало – до слез. Нарочно лег рано, чтобы избежать сочувствующего материнского взгляда.
На другой день мать сама разобрала его сумку. Белье к белью, носки к носкам, штаны к штанам. И он слышал, как она ворчала: «Коза она и есть коза. Нет, подумать только: почти все носки дырявые. Где у нее глаза были? Рубашки застираны, у свитера рукава как кишки. Коза она и есть коза».
Специально так говорила, чтобы родного сыночка поддержать. Он, наверное, злится на жену. Так вот – подыграть надо. Пусть не жалеет, что ушел. Как, мол, от такой козы не уйти?
Приготовила обед: «Давно материнского супчика не ел». Вылавливала из кастрюли кусочки мяса – побольше – и добавляла в его тарелку.
Утром погладила брюки. Обновленную рубашку аккуратно – на плечики. А в прихожей стояли вычищенные ботинки.
Жена молчала. И он тоже не звонил. На работе было легче: семейная драма забывалась. Но вечером, когда выходил на улицу, тоска впивалась когтями в сердце.
Особенно мучительно сворачивать с привычной дороги. К дому жены. В этом было что-то сиротско-обреченное, безысходное.
Позвонил другу. Встретились. Выпили пивка. Излил душу – всю – без остатка. Говорил и говорил. Даже всплакнул. Ничего, при друге можно. На то он и друг.
Купил еще парочку – на ночь. Мать встретила сурово. Руки на груди скрестила и сказала: «Что, в запой теперь уйдешь? Или как»?
И причитала, причитала, причитала. Как будто про себя, как будто для себя – но чтобы он слышал: «Конечно, я ее понимаю. Кому понравится? Заявился с работы – дышать нельзя от вонищи. Теперь я понимаю, почему выгнала. Терпежу у него нет».
Утором не разговаривала. Показывала, что сердится – за вчерашнее. Но завтраком накормила. Поворчала еще один вечер.
Получил зарплату – на карточку перевели. Купил хорошую жирную селедку. За ужином мать заметила, что это дорого. Нечего, мол, деньгами разбрасываться. И вообще пора за ум браться. Отказаться, например, от «табачища». Деньги на отпуск копить.
И предложила жить на ее пенсию: «Я тут посчитала. Тебе столько-то на обед. Столько-то на дорогу. Ты десяточку на еду добавишь. Остальное не трогай. Ты лучше мне отдавай. Я схороню – целее будут».
Главное – промолчать. Это чтобы не обидеть. Мама решила его жизнью руководить. У нее такая потребность. И маму не переделаешь: натура.
Еще через вечер нужно было помочь другу. Он переезжал. Таскали вещи в машину. Затем разгружали. Вернулся домой часов в десять.
Мама снова руки на груди сложила. И сказала, чтобы он приходил вовремя. Потому что она волнуется. Или позвонить по телефону.
И он понял: здравствуй, рабство! Можно, конечно, по телефону предупредить. Это несложно. Однако мама скажет: «Пусть твой друг кого-нибудь наймет». Или еще что-нибудь.
Решишь прогуляться, она заметит, что на улице темно и «хулиганов много». Или: «Нечего по улицам шататься». Много чего скажет.
Но почему у нас такая нескладная неразумная жизнь? Скажите мне! Почему мы так стремимся командовать? Утверждать самость? Почему мы забываем, что душа хрупкая не только у нас?
Пожил с неделю. Снял комнату. Мама очень плакала, когда вещи собирала. Она подумала, что не угодила ему, что не сбылась ее мечта – с «сыночкой» пожить. А как хорошо! Он не пьет, деньги отдает, приходит вовремя. А она ему кашу и суп сварит. Они вечером телевизор посмотрят – рядышком. А затем обсудят. Спать лягут в десять вечера. Немного покорности – и всё хорошо.
Поживет один. Много чего откроется внутреннему взору. Не может не открыться. Может, всё к лучшему?
Георгий Жаркой
