Тетя Фира была грузной женщиной, но это ей не мешало бегать по двору, «аки горная лань», как говорил её муж дядя Федя, тщедушный мужичок. У нас все её очень любили, хоть и делали вид, что терпеть не могут её громовых раскатов, начинавшихся в шесть утра. Никто в доме и будильников не ставил, так как знал, что в назначенный час, минута в минуту, прогремит на весь двор:
— Федька, шоб ты сдох, опять твоя псина нассала посреди коридора.
Через три минуты из подъезда выбегал сонный дядя Федя, а впереди него бежала толстая сосиска на коротких ножках неизвестной породы, но очень милая, по имени Чуня.
Они добегали до гаража, в котором дядя Петя хранил свой Запорожец, ездивший исключительно два раза в год — на открытие дачного сезона и на его закрытие. Там Чуня делала свои дела, которые не успела доделать дома под крики дяди Пети, свесившегося с балкона:
— Федька, по-хорошему прошу, убери свою суку от гаража. Обосали все углы, подойти не возможно.
Дядя Федя махал на него рукой и, ежась от утреннего холода, трусил домой, волоча на поводке Чуню, которой, облегчившись уже не надо было никуда спешить.
Так начиналось утро в нашем дворе.
Потом те, кому надо было на работу, расходились, оставив стариков и детей, у которых были летние каникулы, проживать этот день.
— Да шоб вы понимали в этой жизни. Сегодня есть, завтра нет, — говорила тётя Фира, отправляя в рот шмат сала, прикрывавший кусочек чёрного хлеба.
Она любила хорошо покушать и делала это с большим удовольствием. А какие у тёти Фиры были бурекасы с брынзой и баклажанами. Да за них каждый из нас готов был родину продать, хоть мы и не знали тогда что это такое.
Готовить бурекасы тетя Фира начинала с самого утра. Вот как только дядя Федя возвращался с прогулки с Чуней, так по всему двору слышалось её громовое:
— Федька, шоб ты провалился со своей псиной. Вымой ей лапы и сам не топчись по помытому. Не видишь что ли я тесто замешиваю.
Дядя Федя быстро одевался и, пропищав с порога:- Хорошего тебе дня, душа моя, — убегал на службу.
А тётя Фира, накрыв тесто полотенцем, чтобы оно отдохнуло, даже тесто отдыхает, а я всю жизнь пашу как лошадь, ворчала она, степенно шествуя на рынок за свежей брынзой и баклажанами.
Возвращалась она через час неся полную корзинку овощей и зелени. Она ставила её на лавку, тяжело опускалась сама и, обмахиваясь веером жаловалась тёте Зое, выбивающей половики на балконе:
— Шоб у них руки-то отсохли, спекулянты проклятые. Это ж надо, хотела мне, курва, вялую зелень подсунуть. Я ей этим веником в рожу-то торнула. Говорю, ты у меня его сейчас сама сожрешь, чтоб ты подавилась.
А через час по двору разносился умопомрачительный аромат бурекас, от которых у нас кружилась голова и урчало в животах. Мы рассаживались на лавке и ждали.
— Ну, чего расселись, как на похоронах? А ну ходьте ко мне, — кричала тётя Фира с балкона.
Нам только это было и нужно. Мы, отталкивая друг друга, и перескакивая через ступеньки, забегали на третий этаж. Дверь квартиры уже была открыта, а тётя Фира с кухни кричала:
— Ноги, ноги вытирайте, а то бегаете по собачьему дерьму, потом по дому разносите вонищу. И руки мойте, мыло-то у меня душистое, только и мойся весь день.
— Шоб вы в той жизни понимали, — говорила тётя Фира, с любовью глядя на наши довольные рожи, уплетающие за обе щёки бурекасы.
Мы-то знали, что это она затеяла только для того, чтобы её маленькая кухня наполнилась нашим довольным чавканьем. Детей у неё не было, от чего мы не знали, но бабки на лавке шептались, что, мол Фирку боженька наказал.
Нам-то было всё равно кто кого и за что наказал, лишь бы поесть вкусно. А тёте Фире только того и надо, чтобы накормить нас от пуза.
— Лопайте, лопайте, хоть кому-то на пользу моя стряпня пойдёт. А то Федька сколько не корми всё не в коня корм.
А мы, сытые, как коты, благодарили тётю Фиру и переминаясь с ноги на ногу ждали.
— Ну, наелись? А теперь идите отсюда. А то натоптали тут, мой теперь за вами, — беззлобно ворчала она, закатывая рукава своей просторной блузы.
И мы, перепрыгивая через ступеньки, выбегали во двор. В животах у нас было тепло и вкусно, а на душе мирно и покойно.
— Шоб вы в той жизни понимали, — смахивая слезу с толстой щеки, говорила тётя Фира, глядя с балкона на двор.
