Бабушка состарилась. Совсем. Одну оставлять нельзя. И в дом старости совесть сдать не позволяет. Куда ее девать? Пришлось дочери к себе взять. А дочь сама немолодая. Годы, знаете ли.
Начали вещи собирать. Дело дошло до старого стола. С резными ножками и тяжелой столешницей из лиственницы. Выбросить решили.
А старушка заартачилась: не дам! Все выкидывайте, а стол не дам. Пробовала дочь подступиться с уговорами — куда там! Легла, старенькая, на него головой и руками обхватила: вой подняла.
Внучка спросила, что, мол, происходит? Мать отвечает: «Маразм у бабушки, разве не видишь? Вцепилась в деревяшку и скандалит. Понимаешь, стол тяжелый. Его перевозить сложно. И разобрать нельзя. Вынесли бы на помойку – и все дела».
Делать нечего. Пришлось и стол прихватить. Часть вещей, конечно, все-таки выбросили. Взяли самое главное. Это бабушкины тряпки, документы с фотографиями, пару любимых чашек, пару тарелок и алюминиевую потемневшую ложку с вилкой. Это чтобы старушка себя хорошо чувствовала. Ну, и стол, конечно, раз такая история.
Привезли, выгрузили. На новенький диван постель положили. И стол поставили. Рядом с диваном.
Бабушка сиднем сидит – не выходит в большую комнату. Лишней себя чувствует. Душа у нее болит.
Если бы могла – не оставила бы свой угол. Ноги болят. И руки. И память не та, а с газом не пошутишь. Мало ли? Да и прибираться сил нет.
Сидит на диване день-деньской. Крутит в голове стариковскую тягучую думу.
Внучка поесть приносила. И бабушка из старой своей тарелки хлебала сваренный дочерью супчик.
Поставит на старый стол тарелку, в блюдечке – хлебушек. Затем в бабушкину чашку чай нальет. Хорошая внучка. Добрая девочка.
Как-то спросила про стол. Что в нем такого особенного? Другие же вещи позволила на помойку вынести.
Стол сделал ее дед. При пилораме цех был. Это давно, конечно. И в этом цеху простенькую мебель делали – своим. Тогда же в магазинах ничего не продавалось. Особенно в далеком селе.
«Видишь этот угол? Немного сточенный? Здесь мое место было. Никого сюда не пускала. Тут и обедала. Напротив мать садилась. Она у нас красивая была. Волосы в косу заплетет и вокруг головы закрепит. Как корону. Тогда так носили. А здесь всегда отец садился. Здесь и помер».
Ее с матерью не было дома. Куда-то ушли, сейчас и не вспомнить – куда. Приходят, а он, бедненький, сидит. Голова на столе. И руки. Прилег так и помер. Наверное, ему плохо стало.
Затем в город переехали. И стол с собой взяли. Бабушка тогда молодая была. Тоже, говорят, красавица. Это и на фотографиях видно. Замуж вышла. Родила первую девочку – «сестру твоей матери. Она вот тут сидела. Где я – маленькая. Заболела она. Три года было. Температура. Не спасли».
«Так стол всегда со мной. Глаза закрою – все вижу. Всех вижу».
Обедает, или просто так сидит. И старой рукой – стол гладит. Как домашнее животное. И кажется ей, что он отзывается невидимой энергией на ласку. Всё, что осталось от той – прежней жизни. И от тех домов, где пролетело детство, отшумела юность с молодостью, и где, в конце концов, поселилась неумолимая жестокая старость.
Бабушку схоронили. Мать собрала в черный полиэтиленовый пакет две старые тарелки и две старые чашки. Туда же, звякнув, упали алюминиевые потемневшие ложка и вилка. В другой пакет – стариковское выцветшее тряпье.
Пришли мужики-соседи. Мать попросила вынести стол на помойку. Хватит ему тут стоять.
Внучка подошла, упала головой на древнюю столешницу, руки на нее положила. И сказала: «Не дам. Только со мной выносите».
Мать покрутила пальцем у виска. И уронила слова: «Надо же, и девку «заразила». Что бы доброе передала. А то деревяшку, которую на костре сжечь давно пора».
Девочка подняла голову. На мать посмотрела. И поняла, что ничего объяснять не надо. Не надо – ничего – ни словечка. Есть что-то такое, что в словах не умещается. И что иногда передается – через поколение. Иногда.
Г.Жаркой
