Бабушка Аня всегда с работы бежала, в буквальном смысле. Дома ее ждали голодные люди и звери: дедушка, я (если были каникулы или выходные), пес Рекс, нутрии или кролики, а также куры. Рекс бабушку чуял за километр, ведь каждый день она приносила ему пакет молока (бабушка работала на «вредном» производстве, была закройщицей на Пятигорской обувной фабрике и дышала парами лака и клея всю смену, молоко им давали то ли каждый день, то ли через день, не помню) и Рексик, который молоко обожал, визжал как укушенный, когда бабушка только-только выходила из трамвая, быстро, почти бегом проскакивала пару сотен метров и открывала калитку. Немедленно, не раздеваясь и не разгружая сумки, бабушка разрывала треугольный пакет (помните такие?) молока и весь отдавала собаке.
Меня накормить было легко, если, конечно, в доме были пирог с капустой и колбаса. Ножом я орудовать умела и голодной никогда не оставалась. С дедом было сложнее, он требовал разогретого ужина (сам никогда ничего не грел, не умел, так нагло привирал дед). Нутриям требовалось сварить или запарить большую кастрюлю картошки и кукурузы, курам насыпать зерна, а еще был огород. Большой, где росли помидоры, огурцы, фасоль, картошка, и было с десяток плодовых деревьев. Руки у бабушки были золотыми, почва — плодородной (бывшая пойма реки Подкумок) и в огороде все росло так быстро, буйно и радостно, что работы там было по горло. Я, по малолетству, никогда не понимала, какой тяжеленный воз тащит бабушка и, бывало, придавала ей дополнительной работы своими шкодами.
Обо всем этом я пишу так подробно, чтобы вы поняли мое запоздалое удивление, а именно: как бабушка, такая затурканная работой, домашними делами и неприятностями бабушка, находила в своем сердце место для цветов и радости. Около калитки росла большая вьющаяся роза с мелкими цветами, душистыми и нежными, чуть подальше были еще две — бордовая и розовая, с одуряющим ароматом. В палисаднике были и розы, и пионы, и тюльпаны и два больших куста мелиссы и мяты. А вдоль дорожки, ведущей во двор росли кусты самшита, которые «охраняли» два больших вазона — тяжелых и торжественных. Каждую весну бабушка покупала два больших пучка анютиных глазок и высаживала в эти вазоны. Цветы, конечно же, приживались и радовали нас месяц, а то и больше.
Сейчас понимаю, я никогда не видела, как бабушка нюхает цветы или любуется ими. Скорее всего, она разговаривала с ними, когда ее никто не видел и не слышал. Почему я так думаю? Цветы росли, овеянные любовью и заботой.
Каждую весну я не могу пройти мимо виол, кальцеолярий и примул. Я обязательно покупаю несколько кустиков, высаживаю в горшки и ставлю в огороде (к сожалению, те бабушкины вазоны исчезли в смутные девяностые, когда их зачем-то поставили перед воротами и некие несознательные личности их попросту стырили), чтобы любоваться цветами и вспоминать бабушку. Думаю, нет, я уверена, кальцеолярии ей тоже понравились бы, она любила все цветы и была бы ее воля… Пора, ой, как пора писать сказку про владелицу большого сада, в котором будет место и псу Рексику, и цветам, и любимым бабушкиным абрикосам. А владелица — моя бабушка Аня — женщина с «тяжелым» взглядом, но добрым сердцем и золотыми руками будет жить там счастливо и безмятежно.
У нас семья хомяков: папа и мама, бабушки и дедушки. Никогда ничего не выбрасывать, вдруг пригодится? Этим «пригодится» забиты сараи и шкафы. Перед Новым годом провела с собой работу: «Оксана», — сказала я самой себе, «тебе уж скоро 49, может быть хватит хранить куртку, которую папа подарил тебе на окончание школы?» Так недавно же было! Совсем недавно! В 1990 году! Это сколько получается? Боже мой, почти 32 года? Как так может быть? Неправда, пойду на калькуляторе пересчитаю. Нет, все верно — 32. И такая растерянность сразу, и куртку жалко, я ее аккуратно носила, совсем, как новая, пуховик китайский, ярко-синий!
Пересилила себя, выкинула. И дело пошло веселей. Пришла очередь маминых вещей. Почти 6 лет, как ее нет, а вещи все не разобраны, рука не поднималась. Но надо, надо. Так, что здесь у нас? Ах, босоножки, помню их. Темно-синие, по-моему, венгерские, я в школе училась, когда мама их купила. Легкие, изящные, на небольшом каблучке. Оставить? Оставить!
— Оставить? — спросила Сережу, который тоже хомяк, но уже по всяким железкам.
— Выкидывай, им сколько лет?
— Так вот же, недавно… году в 1986 или 87…
— Выкидывай!
— Смотри, босоножки, которые она на нашу свадьбу надевала. Это ж почти вчера было!
— Ну да, в этом году 25 лет будет, как мы женаты.
— Что?
— Что?
— 25 лет? Не может быть!
— Может, все может, выкидывай! И сапоги, и туфли, все выкидывай!
Взяла себя в руки. Продолжила разбирать вещи. Неприметная бумажка, хорошо развернула, увидела папин почерк, который был так «понятен», что мама дарила папе прописи, когда он писал ей письма, будучи студентом, а потом, когда папа работал на заводе, его буквенные царапки, бывало, не понимал и он сам.
Прочитала записку, умилилась. Апрель 1973, передавал маме в роддом. Судя по ровному почерку, написал ДО того, как они с дедом Тимой — маминым отцом, начали отмечать мое рождение.
— Смотри, — показала записку Сереже, перевела, что написано.
— Мдааа, как отмечали Маринкино (Сережина сестра) рождение до сих пор помнят все участники обмывания. Я бы сказал, с содроганием вспоминают, — задумался Сережа, и мы продолжили разбирать мамину жизнь. Монетки, еще советские, в маленьком мешочке, часы, которые дарили мне бабушка с дедушкой, много всего. Что-то все-таки не поднялась рука выкинуть.
Записку, например. Теперь ее буду хранить я. Раз мама ее сохранила, значит и я должна. В память о том дне.
Если и вы не понимаете папин почерк, я расшифрую: «Оленька, родная моя! Поздравляю! Спасибо тебе за малышку!Как ты себя чувствуешь? Крепись, все еще впереди! Крепко целую Стасик.»
И, что самое интересное, папа не ошибся. Все еще было впереди.
Оксана Нарейко
