Были у отца три дочери. Две красавицы-раскрасавицы, такие, что люди диву давались, а третья – маленькая, худенькая, горбатенькая. Только одни глазища на лице сверкают. В поле ей работать несподручно, да и дома за старшими не успевает, тяжеловато ей.
У старших – Аннушки и Дарьюшки – от женихов проходу не было, сваты в сенцах толклись, а на младшую, Грушеньку, никто и смотреть не хотел. Вот сестрицы и говорят:
— Пока Грушеньку замуж не выдадим, и сами не пойдем!
Идет время, а никто к Грушеньке не сватается. Сестрицы и наряжают ее, и румянят, а все без толку. Подружки уж и посмеиваться начали:
— Пока вы свою Грушку сватать будете, и сами без женихов останетесь!
Грушенька слышит такие речи, и горькой ей делается. Не за себя, а за сестриц милых. Вот раз она и решила:
— Не могу я больше чужую жизнь заедать! Лучше уйду из дома, пусть сестрицы замуж выходят. Пойду в город, авось, наймусь где в работницы.
Дождалась она, пока все заснут, собрала узелок в дорогу, да и выскочила из дома.
Всю ночь шла Грушенька. Ночь лунная была, дорога светлая. Идет она и не страшно ей. Только как до леса дошла, забоялась немного: ну, как медведь не спит? Но ничего, зашла в лес, идет по дорожке.
Скоро уж и светать стало. Притомилась Грушенька, а до города еще далековато будет. Решила она за кустом орешины отдохнуть немного, положила узелок под голову, накрылась платочком да и заснула. Мало ли, долго ли спала, а проснулась от того, что рядом где-то топор стучал. Только Грушенька села да прислушалась, а рядом с нею — шшшихх! дерево сухое рухнуло! Испугалась Грушенька, вскочила на ноги, бежать хотела, а смотрит – старичок идет. Сам невысокий, а видно, что крепкий, борода белая, и топор в руках держит.
Грушенька пуще прежнего испугалась, а старичок говорит:
— Не бойся, внучка, я худого тебе не сделаю.
— Ты кто таков будешь, дедушка? – спрашивает Грушенька. – Чуть не зашиб ты меня.
— Я – лесник, — отвечает старик. – Живу здесь рядышком. Вот сушину валю. А ты что делаешь одна в лесу?
Рассказала ему Грушенька про свою печаль. Старичок призадумался, бороду погладил, и говорит:
— Девушка ты, я вижу, добрая, жалостливая. Оставайся у меня в сторожке жить, за внучку мне будешь. А передумаешь — я сам тебя до города провожу.
Обрадовалась Грушенька, согласилась в лесничей сторожке остаться. Так и стали они жить вдвоем. Старик-лесник днем в лесу ходит, Грушенька дома по хозяйству хлопочет — забот в сторожке немного, она и справляется.
Добрый был старик, веселый, много всякого в жизни повидал, умел рассказывать так, что заслушаешься. Понемногу стал старик Грушеньке травы разные показывать, коренья всякие, ягоды, рассказал, когда их собирать лучше да как засушивать, как снадобья целебные готовить. Много Грушенька узнала от старого лесника, ничего тот не утаил.
Вот пришло время помирать старику. Заплакала Грушенька, а лесник ей и говорит:
— Ты не горюй, внученька, всему свой черед настает. Как я помру, так ты похорони меня и ступай домой. Всему я тебя научил, что сам знал. Я жил – лесу помогал, а ты, внученька, живи и людям помогай.
Вот помер старик, Грушенька его похоронила, поплакала и домой засобиралась.
Пришла она в свою деревню. Сестрицы на ту пору уже замуж вышли, за двух братьев, жили в большом доме все вместе. Обрадовались они, что Грушенька домой живехонька воротилась! Выделили ей светелочку, стала Грушенька с ними вместе жить, стала сестрицам помогать. Чем землю удобрить, как хворь любую вылечить, как сорняки извести — много чему выучилась Грушенька у старика-лесничего! Всегда-то у сестриц и урожай сторицей, и скот здоров, и дома никто не хворает. Живут да радуются.
Вскоре прознали люди, стали к Грушеньке за советом идти. Всем помогала Грушенька, никому не отказывала. Никакой платы ни с кого не спрашивала. Кто мог, тот дарил, бывало, то яичек, то платочек, а кто совсем бедный али хворый, с того она ничего не брала.
В той же деревне жила бабка Кружилиха, ворожка. Много всего бабка умела, а только побаивались ее люди, злая в ней была сила. Как начала Грушенька людям помогать, так все к ней и потянулись, а бабкину избу другой дорогой теперь обходили. Осерчала бабка. Стала думать, как к Грушеньке подступиться. Думала-думала, и надумала. Вот явилась она к ней:
— Здравствуй, Аграфена Силантьевна, голубушка!
— Здравствуй, бабушка. – отвечает Грушенька приветливо.
— А я за помощью к тебе, милая. – охает бабка. – Рука у меня болит, голубушка, ажно отнимается.
— Да ты садись, бабушка, я твою руку посмотрю.
Усадила ее Грушенька, потрогала руку.
— Да верно ли, бабушка, эта рука у тебя болит? Ты, может, с устатку путаешь что? Дай, я другую руку посмотрю.
— Эта, милая, как не эта! – стонет бабка. – Уж так болит, так болит! Ни пить, ни есть не могу.
Покачала головой Грушенька.
— В руке боли нет, бабушка.
— Да как же нет! – кричит бабка, — Вон, гляди, как мне все пальцы поскрючило!
Подивилась Грушенька, а все на своем стоит.
— Как хочешь, — говорит, — бабушка, а только не болят у тебя руки!
— Ну, не болят, так не болят. — согласилась вдруг бабка. — Видать, побалакала я с тобой, мне и полегчало. Спасибо тебе, Аграфена Силантьевна, спасибо тебе, милая. На-ко, вот, от меня подарочек. — и протягивает Грушеньке зеркальце. — Ты молодая еще, тебе красоваться да на себя любоваться в самую пору.
— Спасибо, бабушка. — отвечает Грушенька. — Пусть все по доброму твоему слову и будет! Доброе-то слово крепче злого.
А на зеркальце-то бабка Кружилиха нашептала да наговорила всякого!..
Вот, значит, время идет, а у Грушеньки, вроде как, и горбок пропал. Смотрят люди и гадают: и выпрямилась она да и прихрамывать почти перестала. Смотрится на себя в бабкино зеркальце и радуется. А бабка-то видит, что не подействовали ее наговоры, снова к Грушеньке пожаловала. Спину, говорит, ломит, в ногах слабость. А сама чувствует, ей уж и впрямь худо делается. Накликала на свою голову!
Дала ей Грушенька разных кореньев, рассказала, как готовить, а Кружилиха ей снова подарочек сует — гребешок костяной.
— Краса-то девичья, — говорит, — заботу любит, а ты девка пригожая, как себя не потешить!
Грушенька и гребешок приняла, отвечает:
— Спасибо, бабушка, добрая ты какая! Добра ты мне желаешь, пусть же ни одно твое словечко не пропадет.
Опять время идет, а только смотрят люди — Грушенька не то похорошела, не то повеселела. Личико зарумянилось, коса загустилась, весь стан силой налился. А бабка Кружилиха совсем иссохлась! Руки у нее, как сухие сучья повисли, спина не разгибается, ноги вовсе не носят. Лежит Кружилиха, встать не может, только охает да стонет. Зовет к себе Грушеньку.
Дарьюшка да Аннушка давай Грушеньку отговаривать, мол, не ходи, сестрица, бабка эта — ведьма, в ее доме недоброе творится.
— Не тревожьтесь! — говорит Грушенька, — Утро вечера мудренее.
Утром рано встала Грушенька, водой нетронутой умылась, платье новое надела. Собрала в корзинку гостинцев: медку дикого, яблочек садовых, травушек душистых, целебных.
Дарьюшка с Аннушкой как увидали Грушеньку, так и ахнули:
— Какая ж ты, сестрица, красавица стала! То ли платье тебя красит, то ли чудеса творятся, а только совсем ты другая теперь.
Пошла Грушенька к бабкиной избе. Только хотела за калиточку взяться, а она раз и захлопнулась перед нею, никак Грушенька ее отворить не может.
— Бабушка! — кричит, — Отопри! Не могу я твою калиточку открыть.
А у бабки в избе словно возня какая-то началась, топает кто-то, в печи чугунками гремит, и на разные голоса приговаривает:
— Не пускай ее! Не отворяй ей! Ее порча неймет, заговор не берет, хвори от нее отступаются, злое слово ей добром оборачивается!
Постояла Грушенька, снова стучится:
— Бабушка, милая! Все ли ты здорова? Я проведать тебя пришла да войти не могу.
Бабка не отзывается, а в избе у нее кто-то ревет по-ослиному, лает по-собачьи да мычит по-коровьи. А в печи такой стук стоит, вот-вот и изба зашатается.
Народ на улице собрался, смотрит, дивится. Боялись люди бабку Кружилиху, а такого страха никогда не видали, чтоб дом ходуном ходил! А Грушенька в третий раз в калитку стучится:
— Ты хоть отзовись, бабушка! Я гостинцев тебе принесла: медку дикого, яблочек садовых, трав душистых.
Перегнулась Грушенька через калитку и поставила корзинку на дорожку. Тут из бабкиной трубы повалил дым, да такой черный, какого и на пожарах не бывало, из окон вороны повылетели и в разные стороны рассеялись, вся изба почернела, ровно обуглилась. Всполошились люди, кто за водой побежал, кто забор ломать начал, думали, изба загорелась.
Тут солнышко из-за облака проглянуло. Как первый лучик земли коснулся, так весь дым и развеялся. Осталась на месте бабкиной избы угольков горстка. Как есть все без огня и сгинуло.
— Это ж Кружилихина злоба ее и спалила! — смекнули люди. — Хотела колдовством Грушеньку извести, да только к чистой ее душе зло не пристало, к бабке и вернулось!
А Грушенька с того дня еще краше стала, совсем ее не узнать! Вскоре и жених ей нашелся, из той же деревни. Жили они ладно, никакого раздора меж ними никогда не было. Аннушка с Дарьюшкой рады-радехоньки были за сестрицу!
А на месте Кружилихиного дома, где Грушенька корзинку с гостинцами оставила, вскоре малина разрослась. Ягода крупная, душистая, и видимо ее-невидимо! Всей деревней за ней ходили, так что и места того бояться перестали. Говорят, столько той малины каждый год было, что и деревню потом Малиновкой назвали.
