Дашутка

Больше всех на свете любила Дашутка свою маму. Вообще-то Дашутка всех любила: и отца, и старшую сестру Олю, и даже капризную Каву. Маленькая ещё, вот и капризничает. По правде-то имя у младшей сестрёнки было Клава, но Дашутка кусочек имени поначалу проглатывала, а за Дашуткой и все остальные тоже стали проглатывать.

 

 

Любила Дашутка и свой дом. Под островерхой железной крышей, в четыре больших комнаты, с запахом тёплым и вкусным, совсем не таким как в других домах. А двор! Просторный, со смородиновым палисадником, с качелями на старом тополе, с двумя сараями в глубине, а ещё дальше – садом и предлинным огородом аж до самого пруда, куда гоняли они с Олей гусей и уток. Замечательный двор, самый лучший на всём хуторе Чекуновском. Любила Дашутка и хутор, хотя на улицу выходить одна побаивалась. Да ведь и делать там нечего – в сугробах улица, пусто на ней, разве что на санях кто проедет. А раздолья и во дворе вдоволь.

Правда, разгуливать особенно некогда. Маме да Оле помогать надо, а больше всего – с Кавой заняться, чтоб к взрослым по пустякам не приставала. Но помогать Дашутке – не в тягость, все друг другу помогают, обычное дело. Вот летом Аникеевы дом обмазывали; весь хутор на толоку собрался. Шумно, весело, так и управились за день. Если вместе, то ведь и работа – не забота. А сенокос! Все на лугах; с детьми, с припасами. Днём – покос жаркий, работа, зато вечером – благодать. Костры, чай, песни с переливом по степи, звёзды… Зимой, конечно, не так, зимой всех-то и дел – по дому только, но у взрослых и дома забот хватает. Отец вот с утра куда-то отправился, Оля у коров убирается, мама блины затеяла – некогда ей – а у Дашутки нынче ещё беда: дёрнула да и надорвала Кава ручку у куклы, вот и думай теперь, как беде помочь. Каве – что, поелозила под столом и притихла, уснула, наверное.

Стол в горнице большой, со скатертью кисейной, а под скатертью-то у них с Кавой – дом. Одеяло там ватное, две подушки, игрушек всяких полная коробка, лоскуты разноцветные и ещё всякое, в доме необходимое.

Вздохнула Дашутка, и – под полог скатертный, к сопящей сестрёнке. Успокоила свою куклу, уложила и стала слушать шаги мамины и шкворчание блинов на сковородке. Вкусные блины на коровьем масле, вот запах-то какой от них! Скоро отец вернётся, и сядут они все вместе за стол. На дворе зима колючая, а в доме у них тепло, чисто, да так уютно…

Разбудил её папкин голос.

– Ну-ка, малышня, вылезайте из своего шатра. Ёлку надо убирать.

Вот оно что, вот куда папка ездил: ЁЛКА! Потянула Дашутка Каву с мягкого одеяла, запрыгали обе, захлопали в ладоши.

Оля с мамой у стола хлопочут. На столе уж и хлеб ржаной пахучий, и щи со сметаной на пять тарелок, а блинов-то не стопка, башня целая. Кава – к столу сразу, а Дашутка растерялась: ёлка-то где? Поняла, выскочила в сени. Вот она! Большущая, разлапистая, с запахом не домашним – морозным. А в густых иголках не снежинки, слёзки поблёскивают.

– Не плачь, ёлочка, я тебя пожалею. Красной девицей нарядим, не плачь.

– Дашутка! – мамин строгий голос. – Сени студёные, заболеть хочешь?..

 

Поставили ёлку в горнице, укрепили надёжно, обложили крестовину ватой, набросали и на иголки пушинок ватных. Оттаяла она, отогрелась, запахло в горнице лесом. Вытащила Оля из сундука коробку картонную, и стали все советоваться, как игрушки развесить, чтобы ни одной веточке обидно не было. Всему место определили: и шарам, и баранкам маковым, и звёздочкам слюдяным, и цветным бусам. Не заметила Дашутка, как и сумерки в комнату поплыли – вечерять время…

Собрала Дашутка коту со стола – её это забота:

– Пикаш, Пикаш!

А его и звать не надо, тут как тут. Попили за разговором чаю мятного самоварного, поднялся отец, перекрестился.

– Слава Богу, прошёл день.

Прошёл день. На простенке лампа уж теплится, а за окнами темно, давно пора ставни закрывать.

Спали они с Олей на полатях, на тёплой печке во второй комнате. Просторно там, и впятером не тесно бы, но Кава – маленькая, рано ей ещё по приступкам взлезать, высоко.

Разделась Дашутка и прошла по мягким вязаным половикам в тёмную горницу. Глянула в красный угол: икона в окладе медном, а под нею – огонёк лампадный. Малюсенький вроде, тусклый, а всё освещает. Знакомая комната, но стоит в ней не ёлка из леса, а вовсе непонятное что-то, загадочное. Тихо стоит, задумчиво, даже искорки лампадные на шарах и бусинках замерли. Подняла Дашутка глаза к иконе, прошептала тихонько «Отче наш», поклонилась низко – как мама учила – и пошла укладываться…

Праздники скоро. Рождество. Новый год. На всём Чекуновском к праздникам готовятся, по гостям будут ходить, песни петь. Придут Аникеевы с Алёшкой и Верой, бабушка Фрося соседская, дядя Петро, может и ещё кто. В их доме часто гости собираются, по всем праздникам, хоть зимой, хоть летом. Филимоновский дом работящий да хлебосольный, Дашутка сама слышала, как дядя Петро это говорил. Дядя Петро – хороший. И бабушка Фрося. И Ванюшка, и Катя… И все-все…

Заснул хутор Чекуновский. Угомонился. Засыпала Дашутка, покойно ей было и хорошо. Да может ли быть по-другому? Так и будет всегда.

Не ведала Дашутка, что не обычный грядёт год, что катится неумолимо и на неё, и на её дом, и на заснеженный казачий хутор, и на весь-весь людской род невиданная волна нового века.

Двадцатого.

***

…Через четыре года заворчит горизонт предвестными громовыми раскатами тяжёлых и непонятных слов: Маньчжурия, революция, баррикады. Но стихнет всё до поры, уляжется. Весной четырнадцатого благословит Дашутку мама своей иконой, и увезёт её высокий красавец с певучим именем Митя к себе в дом – на хутор Красинский. Жить. А ещё через полгода ударит первая волна обвальная, заголосят жалмерки по мужьям-казакам, и покатится уже всё как с горы: войны, революции, тиф, расказачивание, голод… Зачем? Разве плохо жилось на земле, разве не желала Дашутка всем-всем на свете того же что и себе: здоровья доброго, любви, тепла и уюта?

 

Никто её не спросил.

И гулял полоумный век, скалил железные зубы, крушил, надрывался сиренами, накрывал то ударными армиями, то ударными темпами, рвал в клочья надежды, расшвыривал семьи. Для чьей лучшей жизни?

Не для Дашуткиной.

Столько испепеляющего было, что обуглиться бы душе, почернеть и потрескаться.

Не обуглилась. В семьдесят первом – уже в Черкассах – сунулся я в закрытую комнату и обмер: стояла она – маленькая и тихая – на коленях перед своей иконой. Никогда вроде и в церковь не ходила, и молящейся её никто не видел. А ведь никому и не нужно видеть. Обожгло меня стыдом, прикрыл дверь и отошёл тихонько. О ком молилась? Не о себе – точно. О нас. О моей душе, наверное…

***

В семьдесят пятом её не стало. И прошелестело по многолюдному городскому двору: «Доброты-то было – немеряно… Бабушка из сказки».

Бабушка Даша.

Дарья Ивановна.

Дашутка…

Глазков Владимир

источник

Понравилось? Поделись с друзьями:
WordPress: 8.83MB | MySQL:70 | 0,456sec