Семейный дом встретил гамом. Тут уже собрались и Васька с Катериной и всем своим выводком, и Пётр с Галиной. Детей они в этот раз не взяли, те усвистали куда-то со школьным классом на новогодние каникулы. Сёстры тоже приехали. Таня встретила, как всегда, теплее других. Обняла, расцеловала, будто век не виделись. Хотя всего-то полгода. Маруся вместо приветствия заорала из кухни:
— Любка, долго едешь! Иди помогать!
Она уже стучала ножом, готовила обед на всю ораву. Таня помогла Любе снять куртку, плюхнула на стул её сумку.
— Не слушай её. Отдохни с дороги! – а сама пошла на помощь сестре.
Люба вошла в большую комнату, со всеми поздоровалась. Пётр загудел приветственно, помахал из угла, где чинил старый-престарый телевизор. Мама до последнего не разрешала выбросить, а теперь новый было покупать не для кого.
Невестки обняли дежурно, Васькины дети – радостно. Они ещё не успели целиком пропитаться холодной высокомерностью своей матери, вели себя искренне. Сам Васька, младший в семье Сафиных, тридцатипятилетний увалень и баловень, спал.
В общем, всё, как всегда. Ежегодная сходка, второй год как без мамы и десять лет без папы.
Люба вздохнула. Мама скрепляла их большой и не очень дружный коллектив. Всё про всех знала. Помогала тайком деньгами, если возникали трудности. Припасала подарочки к приезду. С ней было тепло, и можно было говорить открыто. Если что, пожурит, но поможет советом.
Мысль быстро скакнула о того, как часто мама помогала своим детям, к тому, кого Люба так и не увидела – к Сергею.
— А Серёга где? – спросила она громко.
Пётр оторвался от работы, ответил спокойно:
— Да чёт приболел. Он мне написал. С желудком чёт. Завтра схожу, навещу.
Люба пошла на кухню, присоединилась к готовке.
— А что с Серёгой-то? – допытывалась она. – Когда он заболел?
— Ты его не знаешь, как будто? Небось, квасил неделю, — ответила Маруся. Она всегда была резкой и непримиримой. Даже в детстве всех строила и ругала. Мама называла её «наш генерал в юбке».
— Всё равно надо проведать, — не успокаивалась Люба.
Сергей был средним сыном, надежда семьи. Несбывшаяся, к сожалению. Слишком любил себя, слишком мало интересовался другими.
Люба, самая младшая из сестёр, его обожала. Он не был самовлюблённым болваном, как ворчал Пётр. Лёгкий, весёлый, очень неглупый, добрый. А уж красавец! Ему единственному из шестерых детей досталась густая шапка каштановых волос, красивые брови и чувственные губы. Плюс большие серые глаза, прямой нос… И фирменная улыбка, сводившая с ума девчонок всей округи.
Он охотно этим пользовался, и до семнадцати лет, пока не уехал учиться в Казань, бывал бит папаней за неподтверждённые слухи о распутстве.
Приезжая на каникулы, Любе привозил конфеты, куколок; матери – шали и платки; отцу – алкоголь в красивых бутылках. Пили оба крепко.
Наверное, это и не позволило Сергею выучиться на какую-нибудь престижную профессию и сделать карьеру. Хотя он и намекал, мол, дорогу к лучшей жизни ему преградил некий важный чин, с чьей женой у Серёги были шашни.
Как бы то ни было, он вернулся в родное село, устроился на АЗС. Доживавшая свой век бабушка отписала ему свою избу, и вскоре он начал жить отдельно. Так получилось, что из всех детей он был единственный, кто остался на своей малой родине.
Семью так и не завёл. Братовья ему пеняли, но он отмахивался:
— Какая семья после сороковника? Пока дитё вырастет, я уж дедом стану.
Но женщин по-прежнему любил, а они – его.
Так и жил. Пока не путался ни с кем, пил. Пока пил, по бабам временно не бегал. Соблюдал очерёдность, как едко выражалась Маруся.
И вот теперь Серёга болен, да так, что на семейный праздник не явился.
Люба решила обязательно сбегать к нему до вечера, но закрутилась. То с ребятишками поиграть, то со столом помочь, да и с дороги устала. Пока ужинали, перебрасываясь новостями, обсуждая всё сразу, снова вспомнила про отсутствовавшего брата. Стало неловко, что они тут сидят в тепле и уюте, а он там, в своей холостяцкой избе, один, больной…
— Ой, брось, Любка! – махнула на неё рукой Маруся. – Какой он там больной! Ему плохо до опохмелки. У этого бугая здоровья больше, чем у нас всех.
Но Таня неожиданно поддержала младшую.
— Что ты всё ругаешься, — сказала она. – Не такой уж он и пьяница, непутёвый просто. Мы сходим, да, Любаша? Проведаем, гостинца отнесём.
— Пузырь не дам! – схватил со стола коньяк Василий и заработал неодобрительный взгляд своей супруги.
Уже совсем потемну Люба и Таня пошли к Сергею. Несли ему укутанную кастрюльку с картошкой и мясом, завёрнутые в фольгу и полотенце сыр, колбасу. Печь пироги будут завтра, на день рожденья мамы – единственный праздник, который обычно собирал всех из разных уголков страны.
Дом Сергея стоял через три улицы. Дошли, спотыкаясь на буераках по малоосвещённым заснеженным дорогам. Окна были тёмными. И это встревожило Любу ещё больше.
— Спит, что ли?
— Всё равно зайдём, не тащить же назад, — Таня решительно поднялась на крыльцо, постучала, толкнулась в дверь. Та неожиданно открылась. Сёстры переглянулись. Всё это отдавало большой бедой.
Вошли, осторожничая. Посветили телефонами, нашли выключатель. В сенях загорелась лампочка. Прошли дальше, в горницу. Там было пусто, но дверь в маленькую спаленку открыта. На кровати кто-то лежал.
Женщины направили на него фонарики – Серёга!
Уже не осторожничая, включили полный свет, бросились к брату. Люба потолкала его в плечо, и он разлепил глаза.
— Любка, ты, — прохрипел он.
— Я! И Таня. Серый, что с тобой? Скорую?
— Не, погоди… — Сергей заворочался, медленно сел на кровати. Всклокоченный, небритый, с помятым серым лицом.
Люба смотрела и ужасалась. Где тот Казанова, кавалер всех времён и народов?
— Серый, Серёжик, — ласково сказала она, присаживаясь перед ним на корточки. – Что с тобой? Где болит?
Сергей беспомощно глянул на неё, зажмурился. Было видно, что он борется со слезами. Видимо, долго крепился, но вот эта ласка смела барьеры.
— Не болит ничего, Любаша, — хрипло сказал он. – Иногда только желудок. Тошнит и есть не могу.
— У врача был?
— Всех обошёл. В Казань ездил. Сначала думали, язва. Потом – гастрит. Ещё какую-то хрень подозревали. Но ничего не подтвердилось. Таблетки назначили да в санаторий отправили, летом, помнишь?
Люба помнила. Маруся тогда ещё сказала, мол, конечно, у Серёги ни забот, ни хлопот, только по санаториям и ездить. А вон как было…
Таня всё это время безмолвно стояла рядом, смотрела на брата с непонятным выражением лица.
Сергей с благодарностью принял угощение, сказал, что потихоньку поест. От заботы ему стало легче. Он порозовел, повеселел. Сёстры обещали заглянуть с утра и ушли.
По дороге Таня сказала:
— Не смейся, Любаша, но это всё на бесов похоже. Надо в церковь сходить да помолиться.
Но у Любы была другая мысль. В деревне свой уклад, тут и знахарка есть, и колдунья своя. В церковь, конечно, люди ходят, и в медпункт. Но травница тоже не без работы. А уж про колдунью сколько слухов. И приворот она умеет, и отворот, и всякое-разное.
С утра пораньше Люба вышла из дома одна. Решила, пусть Таня идёт в церковь, а она сбегает к Потягунихе.
Дом старухи, которую молва окрестила ведьмой, стоял на отшибе. Раньше тут было справное хозяйство, но уж много лет старуха жила одна и с ремонтом не справлялась. Огорода тоже большого не заводила. Видимо, доходы от тайного ремесла помогали прожить.
Люба постучалась в дверь. Не дождавшись ответа, пошла к окошечку, стукнула в него. Зашевелилась занавеска, и на Любу глянуло сердитое сморщенное лицо Потягунихи.
— Чо надо? – спросила она. Голос через стекло звучал глухо, но разборчиво.
— Здрасьте, баб Надь! – слегка поклонилась Люба. – Дело есть. Серёга наш болен.
Старуха кивнула, мол, заходи.
В избе у неё было темно, но чисто. Пахло сеном и ладаном.
— Рассказывай, — приказала Потягуниха, усаживаясь на стул.
Люба тоже присела и поведала историю, как узнала её от Сергея.
— Видала я его. Ладный был парень, — сказала бабка и ухмыльнулась. – А сохнет сейчас – видать, дорогу кому заступил. Иной мужик сразу пойдёт разбираться, кулаками махать. А есть такие, что злобу затаят и потом напакостят.
— Что же делать, баб Надь? – Люба смотрела с надеждой.
— Искать! – вдруг гаркнула Потягуниха так резко, что Люба вздрогнула. – Неужто сама не поняла, подклад это. Если б проклял кто, он бы давно на том свете был. Да и дело это небезопасное для проклинающего. А это – точно подклад.
— Где же его искать? И как выглядит?
— Дык как… Может, иголка воткнута кудысь. Или комок волосьев. Или пук шерсти — собачьей, кошачьей, козьей. Да его сразу опознаешь.
— Как же я найду это?
— Перво-наперво проверь дверные косяки. Потом гляди, нет ли под половицами. За иконами тоже, если висят. А так-то ищи укромные места, куда давно никто не заглядывал.
Люба поблагодарила, положила перед колдуньей несколько сотенных купюр и вышла.
Домой шла в задумчивости. Перспектива перетрясти целый дом в поисках неизвестно чего не воодушевляла.
— Любка, где Танька? – встретила её Маруся. – Где вы обе шляетесь, работы непочатый край!
— А Катя с Галей на что? – огрызнулась Люба. Её злило, что невестки обычно приезжали как в гости. Ни картошки начистить, ни посуду помыть.
— У Кати дети, а Галя – вон трудится, — махнула рукой Маруся.
Галя лениво протирала тарелки, взятые из серванта.
Люба вздохнула и переключилась на насущные дела. Весь день хлопотали по дому. Мужики во дворе поправляли забор, возились в сараюшке. Дом, хоть и стоял сейчас пустой, требовал заботы. Сафины ещё не решили, что с ним делать. Продать ли, оставить как дачу…
Фото из сети
С Таней поговорить всё не удавалось, хоть и вернулась давно из церкви, почему-то заплаканная. Она всегда была немного себе на уме. Не очень красивая, полноватая, в детстве всегда в книжках. Неудачливая. Умная, но из образования – только ПТУ маляров. Так и работала в каком-то стройтресте, шпатлевала да красила. Семьи не было. Жених её бросил, а больше она ни с кем не сошлась, жила вдвоём с кошкой, белоснежней красавицей, которую любила, как ребёнка, вычёсывала шёрстку и вязала из неё какую-нибудь мелочёвку.
— Помрёшь, и после тебя никого не останется! – пеняла ей старшая сестра. Таня молчала.
Вечером сели, наконец, за стол. Вспомнили маму, отца, своё детство. Невестки зевали. Для них это ежегодное действо было утомительным, всё ведь давно переговорено.
— Ну, что в церкви? – тихонько спросила Люба. – Чего плакала?
— Да так, Любушка, помолилась за Серёжу и за себя, — уклончиво ответила Таня. – А ты к Потягунихе ходила?
— Да. Сказала, подклад искать надо. Комок волос или шерсти. Или иголку.
Таня передёрнулась.
— Я вот думаю, кто же это мог быть, а? Кто на Серёгу так обиделся, что извести его захотел?
Люба говорила тихо, но услышала Галина и встряла:
— Что тут думать? За ним постоянно кто-то с топором гоняется. Он же не разбирает, замужняя, одинокая… Кобель, одно слово.
Пётр поддержал супругу:
— А баб сколько по нему сохнет! Сохнет, а потом плачет. Да из последнего: Вальку Абросимову помните? Говорят, ребёнка от Серёги родила. Свой-то по этой части никак.
— А кто из женщин злобу мог затаить? – спросила Люба. Ей не верилось, что подклад сделал мужчина. Галя верно сказала: мужчина скорее топор схватит, чем свяжется с шерстью да наговорами.
Василий, до этого сосредоточенно жующий, оторвался от тарелки и со знанием дела ответил:
— Элька, младшая у Таптыковых. Серёга мне рассказывал, она так в него втрескалась, что прилюдно в штаны готова была залезть.
Тут Катя толкнула его в бок, мол, уймись, дети за столом.
— А я чо? Я ничо, — оправдался Вася. – Серёга делился. Проходу ему не давала, следила, куда ходит, с кем любезничает. Той же Вальке космы чуть не повыдёргивала.
Люба и Таня переглянулись. Такая могла и подклад оставить.
Наутро сёстры отправились к Сергею. Кроме гостинцев, прихватили ведро и тряпки, надо было прибраться в избе болящего.
Сергей выглядел ничуть не бодрее, чем позавчера. Сидел снулый, всклокоченный. Люба опять с жалостью вгляделась в профиль любимого брата. Нос заострился, щёки впали.
— Ты кушай, а мы похозяйничаем, — объявили сёстры и принялись за работу.
Намывали полы, протирали стены и полки, а попутно искали проклятущий подклад. Икон в доме Серёги не было, но висела пара картин. Проверили их – пусто. Прощупали косяки – никаких игл. Обшарили все ящики, все шкафчики, все углы – нету.
— Вы ищете чего-то? – спросил вдруг Сергей, сидевший смирно и, казалось, безучастно.
Люба только вздохнула.
— Серёж, — сказала вдруг нерешительно Таня, – а помнишь, у тебя такой зипунишко был? Ну, такой старенький, рукав еще порван. Ты его выбросил?
— Нет, чего выбрасывать. Я в нём двор чищу. Он драный, но тёплый.
— А где он? Я думала, в сенях.
— Да я давно уж убрал, он мешал дверь закрывать. В сарай снёс, там всякий хлам.
Таня метнулась на улицу. Люба только глазами захлопала: что это с ней? Глянула в окно, как сестра бежит к сараю неодетая, как была, в тапках — и ринулась за ней. Предчувствие сжало сердце.
Таня успела скрыться внутри, пока Люба допрыгала по снегу до сарая. Заглянула в темноту, распахнула дверь настежь. Таня стояла у висевшего на стене пальто и держала что-то в руке. Люба пригляделась: это был приличный клок белой шерсти, перевязанный красной ниткой. Таня смотрела на это с таким ужасом, что у Любы заледенела не только спина от холода, но и всё внутри.
— Танечка, ты нашла? – спросила она и шагнула вперёд.
Сестра молчала.
Люба вынула из её рук найденную колдовскую вещь и рассмотрела. Шерсть была свалявшаяся, но всё ещё мягкая, и такая белая, особенно в свете луны, проникавшем через дверь. Люба почувствовала ещё кое-что – бумажный клочок, привязанный к шерсти. Она вытащила его, развернула и прочитала:
— Чтоб ты сдох, братец!
Таня застонала. Люба перевела на неё взгляд. Медленно-медленно до неё доходило:
— Это ты?
Таня зарыдала в голос и бросилась со двора.
Люба вернулась в дом, в полной растерянности доделала уборку, собрала посуду, пообещала Сергею навестить утром. В этот момент ворвался Васька. Не здороваясь, выпалил:
— Любка, беги! Там с Танюхой что-то не так! Она там руки на себя наложит!
Люба опрометью бросилась домой.
В избе снова стоял гам. Все собрались вокруг истерично рыдающей Тани. Галя пыталась напоить её из стакана. Но та брыкалась, и вода просто лилась мимо. Пётр удерживал Таню за плечи, а Катя выгоняла из горницы детей.
— Таня, Таня, что с тобой? – бросилась к ней Люба. – Зачем ты это? Он же умереть может.
— Я не хотела… я не знала… — захлёбывалась слезами Татьяна. – Ой, лихо мне, ой, боженьки!
Катерина накапала валерьянки, общими усилиями влили её в рот страдалице. Мало-помалу стенания утихали, перешли в одиночные всхлипы. Таня сидела опустошённая, понурая, а семейство так толпилось вокруг, не зная, что ещё сделать.
— Танюша, ты куда подклад дела? – осторожно спросила Люба. – Его сжечь надо.
— Там, — безвольно махнула рукой сестра, — выбросила на дворе.
— О чём речь? – прогудел Пётр.
— Погоди. А ты расскажешь, зачем это сделала?
Таня кивнула. Она начала свою историю, не поднимая головы. Говорила медленно, запинаясь. Картинка обрисовалась такая.
Года полтора назад Таня познакомилась с мужчиной, звали Илья. Случайная встреча.
— Пошла мусор выносить, поскользнулась, а он рядом проходил, поддержал, — рассказывала Татьяна.
Маруся фыркнула:
— Знакомство у мусорных баков! Всё через жэ!
— Уймись, — прервал её посерьёзневший Вася.
Мужчина ей понравился, а она – кажется – понравилась ему. Сгорая от неловкости, предложила за «спасение» напоить чаем. Так и закрутилось.
Они встречались с полгода. А потом что-то случилось. Сначала он перестал брать трубку, а потом просто прошёл мимо на улице.
Таня, для которой этот Илья стал светом в окошке и последним шансом на счастье, не находила себе места. Передумала всё. Напридумывала кучу объяснений, но так и не поняла причину резкой перемены в возлюбленном.
В этом состоянии приехала на очередную семейную встречу. Люба тут же вспомнила, что Таня действительно выглядела более задумчивой и неприкаянной в прошлый раз. Оказывается, она переживала разрыв с мужчиной.
И вот Серёга, весёлый и пьяный, вдруг заявил:
— А я, сеструха, тебя спас!
Она удивилась: когда, от кого?
— Ты Илюху Сысоева знаешь?
У неё забилось сердце.
— Мы с ним на нашей АЗС работали, а потом его в Казань забрали в офис. Ну, перезваниваемся иногда. Он и говорит, мол, Таня Сафина тебе кто? Я: сестра моя. А он: мы с ней того-этого, дружим. А я думаю: ни фига ты не будешь моей сестрёнке мозги пудрить! Он же бабник, Тань! Он тут такие шашни крутил, куда уж мне. Я и говорю: ты мою сеструху стороной обходи и с толку не сбивай. Она от своей несчастной жизни в монастырь собралась, а тут ты, грешник. Она у нас с детства правильная. Если в монастырь не уйдёт, всю жизнь себя казнить будет. А виноват будешь ты. Хорошо я его отбрил, а? Помогло ведь?
Лёгкий и беззаботный Серёга обнял Татьяну и оставил её. А Таня стояла столбом, ни слова вымолвить, ни с места сдвинуться. И такая злоба вдруг поднялась в ней, что застило всё. Вытащила из сумки кусок шерсти, что всегда таскала с собой, соорудила подклад, пошла к Серёгиному дому и в сенях, которые и тогда не закрывались, увидела старое пальто.
— Я думала, он найдёт, выбросит. Немного помучается, а не так, — говорила Татьяна. – Ведь он меня счастья лишил, последней моей надежды.
За окном стемнело. Бился в стекла зимний вьюжный ветер. В церкви к вечере созывали колокола.
