Много имён, на дух не приняв французское название «иммортель», дал русский народ этому цветку, скромному, как и сама крестьянская судьба: бессмертник, живучка, сушица, наконец, неувядка. А ещё, к примеру, в отличие от южного греческого «солнечное золото», на неласковых, северных просторах окрестили его, соблюдая нашенские традиции, совсем уж по-свойски «мороз-трава». Иногда из-за нежных бархатистых лепестков его кличут «кошачьими лапками».
Мне этот незатейливый цветик памятен с самого нежного возраста. Люлька моя в ту пору раскачивалась вдоль крошечной горницы, недалеко от бабулиной Божнички. На ней вместо дорогих серебряных окладов на простеньких иконах прижились венчики из неувядающей живучки, красота которой не облетала, не рушилась даже в зимнюю стужу, когда мороз расшивал чудесными серебристо-ледяными листьями и бутонами окошки нашей хаты.
Как же влекли меня, несмышлёную малышку, ярко-алые, оранжевые, лимонные и жёлтые цветики, как хотелось до них допяться, подержать в ручонках это дивное диво! Но строгая бабушка, окропив Божничку, а заодно и бессмертники Крещенской водой, прозывала их Богородицыными цветиками и не позволяла никому, даже своей любимице внучонке, прикасаться, а не то чтобы отдать их на детскую забаву.
Спустя время обнаружила я, что неувядку почитали не только в нашем дому. И соседи этим не осыпающимся великолепием изукрашивали Красный угол, обряжали многочисленные семейные фотокарточки, даже почётные грамоты, которые, как теперь живописные полотна, в пору моего детства зачастую развешивались по стенам деревенского жилища. Заботные хозяйки выстилали днища своих сундуков этой чудной травой – проверено веками: где она лежала, там моли отродясь не водилось, боится она неувядки ничуть не меньше нафталина. Веками цветок этот не покидал стены крестьянских изб.
Был в наших селениях и ещё один замечательный обычай. Как вставляли в избах к Покрову́ вторые рамы, так укладывали внутрь, в межрамье, на подоконник яркие подкрашенные цветы бессмертника. По подворью шастает вьюга, стынь трещит в деревах, носу за порог не высунуть, а на оконцах наперекор всей лихости – цветочные поляны. Бейся, кусайся, зимища, – не страшна им ни лютость, ни стужа, видать, именно оттого и прозывается у нас цветок этот мороз-травою.
Убранство бессмертником подоконников – дело неудивительное. Ведь в народе нашем испокон веку жила глубокая потребность в обихаживании, украшении быта. Неотступная тяга к красоте породила и кружевной промысел, и алые паруса русских ладей, и замысловатую резьбу наличников, и многоголосую вязь хоровых песен.
У нас в палисаде из года в год произрастали (видать, самосевом) крупные, с пятак, «городские» неувядки. Но неизменно, как подступится август месяц, на Пантелеймона, ранней ранью, усадив меня в плетушку, в неё же – «вузлячок» с бутылкой молока да анисовой лепёшкой, бабушка громоздила поклажу на спину и топала с ней за дробненьким бледно-жёлтым простушкой-бессмертником на заполонённый молодым подсосёнником Косорецкий бугор. Крутолобился он по правую руку от Гороней, аккурат над поросшим высоченным белоусом пескариным ручьём. Час туда, час обратно.
Бессмертники живут дружным семейством, поодиночке их редко-редко когда встретишь, всё кучкой норовят. Артель их издали приметишь – сотни пышных круглых золотисто-солнечных венчиков на длиннющей бледной мохнатой ножке. Словно выпали из запрятанного в вершине сосны птичьего гнёздышка, просыпались вдруг нечаянно по недогляду какой-нибудь беззаботной славки жёлтенькие, неоперившиеся птенчики.
Как распустятся крошечные соцветия, напитаются восковым смоляным духом, так и не гаснут жарким солнышком на фоне боровых сизых да малахитовых мхов ни день, ни недели, ни месяцы. Вьются, бегают по ним в радости всякие-разные мураши да блошки.
Бабуля, ведавшая, как мне кажется, всё на свете о целительных травах и кореньях, благоговела перед неувядкой и держала её на особом счету. А как иначе-то? Ведь ещё в дремучей древности русичи наделяли её сверхъестественной силой. Наши пращуры не сомневались в том, что душа умершего переселяется в этот необычайный цветок, чтобы передать близким свой последний поклон.
Иногда на Руси цветок бессмертника называли нечуй-ветер и искренне веря преданиям: мол, слепым помогает он открывать заклятые клады, сыскав неувядку (нечуй-ветер), а с ней водосбор, цветущую папороть да разрыв-траву (без неё-то уж точно дело не сладится!), в ночь на Ивана Купалу устремлялись разгуливать по округе, покуда не появится резь в глазах. А как случится ожидаемое, на великую радость, так не сойди с того места, принимайся копать, клад у тебя полёживает прямо под ногами.
Много увлекательных легенд и историй о бессмертнике бродит по белу свету и по сей день, но для меня остаётся самым дорогим стародавнее сказание, родившееся ещё во времена татаро-монгольского нашествия. Уж и не припомню, от кого узнала и когда оно запало в глубины моей памяти.
Вероятно, бережётся оно в родных местах из-за того, что Кирово-городище наше древнее-предревнее, аж четвёртый век нашей эры! А чем чёрт не шутит? Вдруг события эти случились с какой-нибудь кировской Авдотьей? Имя-то уж очень частое в Кирово-городище ещё с незапамятных времен. А что татары подступались, и не раз, к одному из сторожевых постов Засечной полосы, Кирову-городищу, так о том кому ж в наших краях не известно?
Так вот. Давно это было, в ту пору, когда на Русь хлынули орды злых ворогов, когда не просыхала она от горючих слёз вдов и сирот. Попали во полон к Батыю вместе с другими воинами у русской женщины Авдотьи любимый муж, единственный сын и кровный брат. Любила она всех троих пуще жизни. И так прикидывала, и эдак, хоть бы одного удалось спасти, вымолить у нечисти, но кого из троих? Маялась-маялась и придумала. Решила: «Замуж выйду – муж будет. Будет муж – сын народится. А брата мне уже нигде не взять». С этими словами и ударилась она в ноги хану-завоевателю.
Подивился Батый речам мудрой женщины. Сорвал первопопавшийся под руку цветок, не ведая, во что он может превратиться в руках бесстрашной женщины от безмерной любви к ближнему, от гнева к поработителю, от печали за судьбы полонённых соплеменников. И говорит лукаво хан Авдотье: мол, милость моя безмерна, вот награда за премудрость твою: иди по моему стану, уводи, пока не завянет этот полевой цветок, без выкупа всех подряд, кого пожелаешь.
Долго ходила по орде Авдотья, а цветик тот заветный не только не угас, не повял, а вопреки Батыевой коварной задумке, с каждой минутой наполнялся великой силой, становился всё краше и краше, пока не стал бессмертным. Так мудрая русская женщина не дозволила сгинуть во вражеском плену многим своим собратьям. А цветок тот степной с тех пор нарекли бессмертником.
Может, оттого, что бабуля помнила о травке этой все были и небылицы, набирали мы её всегда корзину под завяз (да к тому ж вдобавок старушка моя, бывало, не преминет для какой-то одной ей ведомой настойки наломать красношляпных мухоморов), и, чтобы не помять добыток, обратно из бора возвращалась я уже своим ходом. Хоть и уставала, придерживаясь за бабулин подол, «просеменив пёхом» версты три с гаком, но зато как же дожидалась я той минутки, когда, маленько передохнув, подстелив тряпичные домотканые кружки́, усаживались мы с бабушкой на прикрылечные ступеньки перебрать, повязать бессмертники в пучки-букеты, завить свежие венчики, чтобы приладить их вместо напрочь поблёкших.
Зимою, под Василёв вечер, отбросив мотки пряжи, бабушка встрепеналась и тоже отправля-лась в сенной амбар и набирала охапку неувядки, а потом к Рождеству и к Велику дню, подобрав юбки, с оханьем взбиралась она на табуретку, бережно снимала постаревшие, поседевшие со временем (совсем как человек!) цветы бессмертника с Божницы и «подновляла на радость Заступникам». А подкрашивала она сухоцветы не чем иным, как теми же самыми красками, которыми выпестряла мотки овечьей пряжи.
Красители испокон веку бабы наши измудрялись востожить сами. Дело-то нехитрое. Залей, к примеру, дубовую кору кипятком, дай настояться. Вот тебе и жёлто-оливковый цвет, поднаберись терпения, выдержи подольше – изготовишь все оттенки, вплоть до глубоко чёрного. Бери да крась хоть нитки, хоть ткани, хоть те же самые сухоцветы.
А то накопают деревенские в лугах корней конского щавеля, подкинут в него винный камень, и жёлтый, что твой одуванчик, получится цвет неувядки. Протрави его железом, так будешь иметь жуковой чёрный. Синего же цвета, знали, можно добиться, поколдовав с девясил-травою.
Но самыми яркими, самыми любимыми красками всегда оставались те, что сделаны были на водной вытяжке зверобоя: хочешь зелёный цвет – получи, хочешь жёлтый, и этот можно из него состряпать, а подкисли отвар, да прокипяти, так и бери крась под Пасху яйца. Будут твои крашенки и бордовые, и алые, и розовые, и красные.
Хоть и нет в неувядке пышной царственности иван-чая, но любят и почитают её у нас, несмотря на скромность, ничуть не менее самых роскошных цветов. У каждого из них есть своя мера жизни, но всё равно невероятно короткая. Цветы, это Божественное чудо, к сожалению, смертны, как и люди. Ну, день, ну, неделя… и поник, и не осталось от него на свете даже малого следочка. Другое дело – неувядка! Именно благодаря своей стойкости и бессмертию так памятен и любим этот цветок.
Author: Грибанова Татьяна
