А из-за горизонта выплывало солнце. Оно медленно поднималось ещё не проснувшимся оранжевым шаром, и окрашивало небо медовым цветом.
Двое сидели на крыше дома и, вглядываясь вдаль, встречали рассвет. Они пили янтарный чай и говорили.
— А помнишь наш первый рассвет?
— Конечно, помню. Я тогда так не хотела вставать и считала эту затею глупой.
— А я боялся, что ты не выйдешь. Что испугаешься.
— Какое там не выйдешь, когда ты своим свистом мог разбудить дедушку.
— Не правда. Я свистел соловьем и дед, если бы и проснулся, то ничего не понял.
Она засмеялась и, сделав глоток горячего чая, положила ему голову на плечо.
— Дедушка про твой свист говорил — лепет индюка.
Он тоже засмеялся и, поцеловав её в макушку, вдохнул запах её волос, которые хранили аромат полевых трав.
Как же он любил её, свою девочку, свою тоненькую тростиночку, чей силуэт в лучах утреннего солнца, снился ему всякий раз, когда он уезжал из дома. Он всегда знал, что они будут вместе, иначе и быть не могло.
Он помнил как первый раз увидел её. Сколько ей тогда было? Лет десять, а ему тринадцать. Её рыжие вьющиеся мелким бесом волосы на солнце сияли медью. А веснушки, до них так и хотелось дотронуться губами, когда она смеялась, и они смеялись вместе с ней.
— Ой, смотри, Юрка, у неё зелёные глаза и рыжая как чертовка. Околдует, бестия, и не выберешься, — говорила бабушка, глядя на то, как он собирает в железную кружку самую крупную малину, чтобы отнести своей Ритке.
Околдует? Да она уже его околдовала и выбираться не было никакого желания.
Каждое лето он летел к бабушке в деревню, отказываясь от отдыха в Крыму с родителями, лишь бы увидеть свою рыжую бестию. Лишь бы услышать её смех, в котором звенели полевые колокольчики и пел свою песню жаворонок.
— Ну и дурак ты, Юрка. Не поехал на море. Если бы моя мама сказала бы мне:» А поехали, Ритка, в Крым», уж я бы точно не отказалась. Но у моей мамы никогда нет денег, поэтому у меня только деревня, — говорила она, смешно поджимая губы.
А он в это время благодарил всех богов на свете за то, что у её мамы нет денег. Но вслух говорил:
— Я тебе обещаю, что в твоей жизни будет столько моря, что оно тебе надоест.
Ритка смеялась, ну как море может надоесть.
А потом у них случился первый рассвет. Это было накануне его ухода в армию. Тогда же случилось и это. Он целовал её веснушки, пытаясь каждую вобрать в себя. На память. На долгие два года. Чтобы они остались на его губах, как те солёные слёзы счастья, которые текли по её щекам.
— Тебе больно? — испуганно спрашивал он, ругая себя за неуклюжесть.
— Нет. Я просто очень тебя люблю, — отвечала она и веснушки на её щеках улыбались.
А потом были письма. Каждую неделю по большому письму, пахнущему полевыми травами. Она высылала ему засушенные цветы васильков с того самого поля, где у них был первый рассвет.
А потом была свадьба. И ему казалось, что вот сейчас мир рухнет. Мир не выдержит того счастья, которым переполнено его сердце. Он злился на всех этих многочисленных гостей, которых было так много, и они только и делали, что смотрели на его рыжую бестию, которая в этот день была чертовски красива. Он не отпускал её руку, на котором сверкало обручальное кольцо.
— Моя. Ты теперь моя, — шептал он, когда гости кричали «горько».
— Конечно, твоя, дурачок, — отвечала она и веснушки смеялись вместе с ней.
А потом была жизнь, которая и в горе, и в радости. Но радости было больше. И море. В Риткиной жизни было каждый год море, как он и обещал.
Он помнит тот первый раз, когда сразу после свадьбы они поехали в Крым. Этот её восторг, эти её слезы счастья, эти её рыжие волосы, в которых запутался морской ветер. Ради этого стоило жить.
А сейчас, на закате жизни, они сидели на крыше, пили горячий чай, и встречали рассвет последнего месяца лета. И он держал её за руку, а она смотрела на первые лучи солнца и веснушки на её щеках смеялись вместе с ней.
