Пронзительная трель дверного звонка вырвала Анастасию Николаевну из вязкой, томной дремоты, коей она предавалась каждый день после обеда, особенно в такие пасмурные, промозглые дни, когда из форточки тянуло холодом, запахом мокрой пожухлой листвы и немного ароматом прелых, никем не собранных груш. Грушевое дерево росло недалеко от дома. Высоченное, не такое корявое, какими бывают яблони, оно каждый год обильно цвело, дурманя и засыпая двор бело–розовыми, довольно крупными лепестками в форме сердечка, а потом, когда приходило время, с веток на землю с легким стуком падали груши. Мелкие плоды—дички были горьковато–кислыми, но смотрелись очень эффектно — желто–красные, даже коричневатые, если выдавалось жаркое, щедрое на грозы лето, они усыпали вскорости все пространство под деревом. Местные собирали их, варили варенье. Из других дворов жильцов тоже пускали, но тут уже как–то был установлен порядок — сначала урожаем пользуются «свои», потом все остальные.
Если груши оставались на земле, то начинали преть, привлекая ос. Этого Нагорская не любила. Пьяный, душный запах тогда заполнял собой комнату, и осы, назойливые, глупые, то и дело залетали в приоткрытое окошко, бились потом с противным жужжанием в стекло, падали от бессилия на пол, мельтешили на ковре, путаясь лапками в длинном шерстяном ворсе. Одна даже укусила женщину в ногу, когда та опрометчиво прошлась босиком, разминая ступни. С тех пор на месте укуса можно различить малюсенькое белое пятнышко…
Сегодня ос не было, дождь загнал насекомых, тех, что ещё не уснули, готовясь к зиме, в норки, ямки или под листики. А сами груши, красными бочками горящие на земле, размякали, сливаясь соками с землей, их породившей.
Холодно. Было довольно холодно для середины сентября. Анастасия Николаевна поёжилась. Ей совершенно не хотелось вылезать из–под уютного покрывала, чтобы пойти в общий коридор коммуналки и открыть дверь. Но никого, кроме Нагорской, в этот час дома не было. Все соседи разбежались по делам. Первая комната, занятая Егором Карповым, пустовала по случаю того, что Егор уехал в какую–то экспедицию, обещал вернуться к октябрю, отдал соседке ключи, просил поливать кактус и хлорофитум, стоящий на низеньком книжном шкафу. О цветах Нагорская постоянно забывала, поэтому те, несчастные, осунулись, высохли, побледнели. Кактус, до этого похожий на колючий шар, дитя пустынь, и тот скукожился, иголки сыпались с него как с ёжика в период линьки. Но это Анастасия Николаевна так придумала, хотя, конечно, ежи не линяют с такой скоростью, как вверенный ей питомец.
Другая комната, что напротив, занята была супругами Михайловскими. Те работали с утра до ночи в своём конструкторском бюро, дома появлялись только к восьми вечера, шли сразу на кухню, где, гремя сковородками и чайником, продолжали обсуждать рабочие вопросы.
— Анют, ты хоть тут отдыхай. О домашнем, об уюте думай, — иногда встревала в их жаркие профессиональные споры Анастасия. — Давай блинцов напечем, пышек, что ли?
Но Анна Петровна только отмахивалась. Какие, мол, сейчас пышки да блины?! До них ли?! Супруги Михайловские рьяно трудились, чтобы купить отдельную квартиру, все целиком были погружены в проекты, венцом которых должны стать премии. А блины подождут, успеется. Вот будет своя кухня, будут и блины, и утка в духовке, и… Одним словом, Михайловские дома отсутствовали.
Была в расчирканной на разные судьбы и семьи квартире ещё одна комната. Она пустовала вот уже третий год. Раньше там жил какой–то мужчина. Нагорская с трудом вспомнила его имя. Ах, да, Константин Викторович Савушкин. Но он давно уехал, говорили, что подался на Север, но точно никто никто ничего не знал. Ключ от комнаты лежал там же, в домоуправлении, копия была еще у дворника, на случай, если в комнате вдруг лопнут батареи и придется их чинить.
Итак, мирный послеобеденный мирок Анастасии Николаевны назойливо разрушался незваными гостями.
Женщина медленно встала, со вздохом взяла прислоненную к креслу трость с рукояткой в виде серебряного грифа. Гриф надменно выпятил клюв, гордо держа над землей, по которой ходит его хозяйка, свою голову. Вниз по древку трости сбегал цветочный орнамент, тоже серебряный, чеканка, вделанная в дерево. Трость лежала в руке очень хорошо, была как раз под рост Нагорской.
Стук трости и шаги приблизились к входной двери. Женщина прислушалась, не ушли ли растревожившие её гости. Но нет, те возились за обитой линолеумом дверью, что–то обсуждали. Анастасия как будто различила мужской и женский голос.
— Аня, ты? — спросила она, не спеша открывать. — Ключи забыли?
После потрясшей всю Москву истории про якобы Мосгаз, лишающий жизни граждан, Нагорская была осторожна, хотя вот так кричать, как гусыня, из–за двери, не любила, это казалось ей пошлым, каким–то деревенским обычаем. Но безопасность прежде всего!
Женщина, прислушавшись, стала ждать ответ.
— Извините, мы в четвертую комнату, мы родственники Константина Викторовича Савушкина, мы… — наконец ответили посетители.
— Там никто не живет. Савушкин сто лет, как сгинул во льдах! — отчеканила Анастасия Николаевна, половчее взяла трость и заковыляла обратно в свою комнату. Дождливая погода вызывала ломоту в суставах, ноги совсем не держали свою хозяйку.
— Да, но у нас есть ключ, нам разрешили пожить. Откройте, пожалуйста, дверь! — ответил мужской голос, а женский, совсем тихий и высокий, что–то повторил за ним.
Анастасия Николаевна остановилась на полпути к своей комнате, вздохнула. Ей даже стало любопытно, кто же это имеет отношение к отшельнику Савушкину? Убежденный холостяк, он жил бобылем, никого на свою территорию не пускал, считая себя, видимо, выше и образованней всех остальных жильцов.
— Ладно, но учтите, я вооружена! — на всякий случай крикнула старушка, покопалась в шкафу, торчащем узким школьным пеналом в прихожей, выудила оттуда старенький игрушечный пистолет, игрушку сына. Этот «пугач» специально хранился в старом, рассохшемся шкафу, чтобы встречать подозрительных людей. В полутьме прихожей видно, как поблескивает дуло, слышно, как взводится курок, а что пистолет игрушечный, не разобрать.
— Хорошо, хорошо! Мы мирные люди! — прокричали гости.
Анастасия Николаевна сняла с крючка ключик, прищурилась, разбирая, какой стороной вставлять, дальше щелкнул замок, одна створка двери открылась, и на пол прихожей упал масляный прямоугольник света с лестницы.
Прямоугольник расширился, растекся, потом перекрылся двумя силуэтами.
— Здравствуйте. Меня зовут Михаил Викторович Савушкин, а это мой сын, Боря.
Перед Анастасией Николаевной стоял высокий, худой мужчина, костлявый до такой степени, что свитер, в который он был одет, торчал на месте ключиц прямыми линиями. Лицо гостя, как смогла рассмотреть Нагорская, тоже было без капли жировой прослойки, вперед выдавался нос, а губы совсем терялись, будучи как будто просто нарисованными тускло–розовым карандашом. Рядом с мужчиной стоял мальчик лет десяти. Он очень походил на отца, но всё же было в нем что–то другое, некоторая детская припухлость щек, мягкость переходов. Видимо, он еще не вступил в пору подростковой бури, не вытянулся так, что все милые округлости уступают место угловатой неказистости.
— Да? — рассмотрев гостей, спросила Нагорская. — А я Анастасия Николаевна. Извините за мой допрос, но есть ли у вас ордер, либо другое разрешение на посещение комнаты? Мне совсем не хочется звать дворника или поднимать шум, так что давайте сразу утрясем все вопросы, касаемые документации.
Нагорская была в этом плане опытным человеком. Как–то, несколько лет назад, когда её сосед Егор опять куда–то уехал, в его комнату всё рвалась какая–то дамочка, как потом выяснилось, совершенно случайно узнавшая, что парень будет в отъезде долго, и решившая пока пожить у него. Тогда вопрос решился благодаря дворнику. Тот пришел, потребовал документы, у дамочки их не оказалось. Потом, похвалив Нагорскую за бдительность, прогнал посетительницу, пригрозил милицией.
Так и теперь, нужно спросить про бумаги! Бумаги решают многое!..
— Да, конечно. Мы уже были в домоуправлении, всё получили. Вот! — Михаил Викторович сунул под нос любопытной женщине документы с печатями. Нагорская нацепила очки, прочитала.
— Ну хорошо. Тогда милости прошу. Вон та, с синей дверью. Это ваша комната. А вы, позвольте узнать, надолго? Вы брат Савушкина?
— Да. Костя… — начал Михаил, но Нагорская перебила его, замахала рукой.
— Нет–нет! Не нужно подробностей, тем более историй из жизни. Мне совершенно сейчас не хочется это слушать. Проходите, располагайтесь. Кухня у нас небольшая, придётся потолкаться. Ваш стол у окошка. Плита у Савушкина не работала, а починить он её не мог, был не способен. Мы с ним делили мою напополам. Ну а вы по первости тоже можете пользоваться, но дальше, уж увольте, разбирайтесь со своим хозяйством.
— Да не проблема! — махнул худой рукой мужчина. — Обустроимся, и я всё сделаю. Да и свет тут у вас, простите, только в привидений играть! Надо поярче бы поставить!
Михаил ткнул пальцем в лампочку под потолком. Нагорская только пожала плечами. У нее вдруг так сильно разболелась голова, что захотелось тут же скрыться в своей комнатке и принять капли.
— Извините, но я пойду к себе, — пролепетала она, двинулась вперед, чуть покачнулась.
— Борис! Помоги хозяйке, а я вещи затащу. У нас с тобой на улице еще два рюкзака остались.
Мальчик послушно подхватил Нагорскую под локоть, осторожно повел по темному коридорчику к её двери. Она единственная была приоткрыта, и оттуда чувствовалось легкое дуновение ветерка.
Когда Анастасия Николаевна была наконец водворена в покинутое ею кресло, а трость заняла своё привычное место у стола, Боря развернулся и хотел уже идти к отцу, но женщина остановила его.
— Погоди. Там, на столе, в жестяной коробочке, мармелад. Возьми, я знаю, дети любят сладкое. Бери, не стесняйся, ну же!
Борис покачал головой, хотел уже уйти, но потом всё же детское, наивное взыграло в нем, рука сама потянулась к жестянке, открыла крышку и выудила оттуда засахаренную дольку мармелада.
— Спасибо, — кивнул Боря.
— На здоровье. Иди теперь, иди!
Нагорская махнула рукой в сторону двери, мальчик ушел. И в комнате опять повисла тишина, нарушаемая только стуком дождя по окну да сигналами толпящихся на проспекте машин.
За стеной новые соседи передвигали мебель, разговаривали тихо, чтобы не побеспокоить Анастасию Николаевну.
— Как в больнице, ей–богу! — ворчливо поморщилась она. — Да… Давно в этом доме не было шумно, по–доброму суетливо и шумно. Бурные беседы Михайловских не в счёт, от них только мозг лопается.
Подождав, пока подействуют капли, Нагорская медленно встала, прошлась по комнате. Потом, откинув покрывало со старенького фортепьяно, которое осталось в этой комнате от прошлых хозяев квартиры, каких–то проштрафившихся интеллигентов, Анастасия Николаевна села на обычный стул, хотя здесь, по правилам должен был стоять крутящийся, без спинки, как у пианистов в телевизоре.
Положив руки на клавиши, Нагорская стала перебирать ноты, нажимая их невпопад, совершенно не сочетая, не стараясь подобрать мелодию. То ударит звонко, так, чтобы в ушах дребезжало, то совсем тихо, ласково, будто кошку погладит, то опять словно марш играет, а под него шагают по плацу бравые солдаты.
Нотной грамотой Нагорская не владела, играть не умела, инструмент вот уже много лет спал в углу, накрытый легкой, из искусственного щелка, материей.
На нем раньше стоял бюст Бетховена и ваза, стеклянная, вся в гранях и уголках, искристая от солнца.
Ваза разбилась лет сто назад, или Анастасии Николаевне так казалось, что сто… Разбилась тогда, когда их с сыном жизнь раскололась надвое. Была ссора, скандал, прибегали соседи поглядеть, что так ухнулось об пол. А это Бетховен и ваза.
Потом, когда сын ушел, хлопнув дверью, Нагорская, вытирая кулаком слезы, ползала по полу, собирала осколки своей жизни. Удивленно таращился на неё половинчатый Бетховен, а ваза, разлетевшись на мелкие кусочки, колола голые ноги и больно вонзалась в колени острыми уголками…
Сто лет, нет больше прошло с тех пор, как…
Нагорская вздрогнула. Кто–то стучал в дверь, отвлекая её воспоминаний. Она даже, кажется, задремала, а тут проснулась, испугалась немного.
— Анастасия Николаевна, извините, Идите с нами чай пить! — раздалось из–за двери. — Мы, признаться, сами–то хозяйствовать не привыкли ещё, может, составите нам компанию? — Михаил смущенно кашлянул, постучал ещё раз.
— Ну… Ну ладно, Я сейчас приду! Подождите! — ответила немного удивленная Нагорская, заметалась по комнате — что бы взять, подарить на «новоселье», что надеть?..
Через десять минут Анастасия Николаевна стояла в дверях кухни. На женщине было летнее, очень симпатичное платье. Борька видел такие, когда ездил с родителями в дом отдыха. Там все женщины одевались очень красиво и почему–то совсем одинаково.
— Боря, бери стул, усаживай гостью! — нарочито радостно и громко сказал Михаил. — А мы вот в рабочем… Нет уже сил переодеваться, — смутился он своего простоватого вида.
— Ну, Мишенька… Могу же я вас так называть, коль уж вместе за столом сидим? Ну так вот, Миша, в мужчине одежда не главное, а главное что? — хитро посмотрела на соседей женщина.
— Зарплата? — пожал плечами Борис, подставляя себе чашку и тарелку с куском торта.
— Глупости, молодой человек! — рассмеялась Нагорская, тоже подвинула к себе чашку. — В мужчине главное его благородство. Хоть в мешке, а должен оставаться настоящим мужчиной. Ой, а торт какой у вас затейный, с маковками… — тихо добавила она, замерла.
Такой она всегда покупала Паше на его день рождения.
— Да в магазине за углом купил, когда за лампочками бегал. В прихожей всё поменял, а вот с плитой… — стал докладывать Михаил. Ему как будто было легче говорить о деле, нежели чинно сидеть за столом, пить чай и смотреть на соседку.
— Что с ней не так? — вскинула бровки Анастасия Николаевна.
— Наша приказала долго жить. Извините, неловко просить, но я сейчас не смогу купить новую, можно мы вашей попользуемся? Нам–то и надо совсем немного, мы разносолы готовить не умеем. — Михаил как–то погрустнел, стал усиленно размешивать сахар в чашке.
— Вы протрете дырку, — заметила Нагорская.
— Что? — вскинул брови мужчина.
— Ваша чашка… Там нет сахара, а вы всё мешаете… Ну, коль уж мы готовим на одной плите, спрошу вас. Не сочтите за наглость или бестактность, но где мать этого прекрасного мальчика?
Нагорская показала рукой на Бориса. Тот, услышав её вопрос, весь скукожился, сжался.
— Это… Это наше лично дело, не будем сейчас об этом! — строго осадил любопытную соседку Михаил.
— Простите. У всех есть свои тайны, понимаю. Свои страшные, грустные, трагические истории. Ну, спасибо, я, пожалуй, пойду.
Анастасия Николаевна встала, чуть поклонилась и, опираясь на трость, зашагала к себе.
— Ваш инструмент расстроен. Фортепьяно звучит просто чудовищно! — обернулся Савушкин. — Я могу…
— Нет. Это моё лично дело. Я хочу, чтобы оно было расстроено! — оборвала его женщина и ушла к себе.
Часа через два ввалились в квартиру Михайловские, опять что–то обсуждали, спорили, но разом замолчали, увидев в коридоре чужих.
— Здравствуйте. Михаил Викторович Савушкин, а это мой сын Боря. Мы теперь ваши соседи, — кивнул мужчина.
Анна, до этого внимательно рассматривающая Борьку, вдруг вспыхнула, закипела.
— Да что же это такое?! И так тесно, а они всё подселяют и подселяют! У вас есть документы? С какой стати вообще вы здесь?! Учтите, утром занимать ванную можно не больше, чем на пять минут, а кухня… Нашу посуду не трогать! — строго заговорила она. — Это ваше пальто? Вы повисли его на наши места! А ботинки? Кто вам сказал, что вот так можно ставить ботинки? Игорь! Игорь, ну что ты молчишь? Проверь у них бумаги, Игорь! — стала дергать она мужа за рукав рубашки, но Игорёк лишь отмахнулся. Он устал, у него болела голова и до смерти хотелось есть.
— Ань, сооруди нам ужин. Я полежу пойду. Принесешь тогда, — буркнул он, протянул руку Михаилу. — Игорь. Добро пожаловать.
— Миша. Очень приятно, — ответил на рукопожатие мужчина. Борька тоже сунул свою руку, Игорь пожал и её.
— Я сказала, убирайте свои вещи! У нас была налаженная, отработанная система, кто где что кладет, а вы… — кипятилась Анна.
— Добро пожаловать в мой маленький ад, — шепнул Игорь, проходя мимо гостя.
— Я всё слышу, милый! — крикнула ему вслед Анна. — Так что же ты?! Иди, возьми кооперативную квартиру, раз такой умный!
Но муж ей ничего не ответил, только хлопнул дверью.
Анна ушла на кухню, а из прихожей минут через пять стал доноситься стук.
— Что такое? — выглянула из своей комнаты Нагорская. Она в это время всегда включала новости, посторонние звуки мешали слушать диктора.
— Да вот, вешалку расширяю! — объяснил Михаил. — А то маловата. Борь, еще досок посмотри там!
Мальчишка принес из комнаты короткую, ошкуренную досочку, приставил к стене. Михаил Викторович что–то там поколдовал, приспособился, потом вытащил из кармана длинные гвозди с большими, немного ржавыми шляпками.
— Ну вот, теперь и у нас с тобой, Боря, место есть. Чужое не занимаем.
Анна, высунувшись в коридор и оглядев результаты работы, только фыркнула, Игорь одобрительно кивнул, а Анастасия Николаевна, почему–то расстроившись, ушла к себе.
«Хорошо всё же, что они появились, — рассуждала она, заплетая на ночь волосы в жидкую, тоненькую косичку. — Больше новых людей, интересней. Боря так на Пашку похож. Впрочем, все подростки одинаковые. Даже нет, не так. Всех их можно разделить на кучки, группы: тихие или буйные, дерзкие, идейные или хохмачи, красавчики или простачки… Все разные, но такие одинаково наивные… Паша…»
Нагорская что–то еще бормотала сквозь дремоту, за окном шуршал дождь, рвал листья с грушевого дерева, хлестал берёзовыми ветками по стене, стонал и ворчал в вентиляции. Еще одна одинокая осенняя ночь, сколько их еще у Анастасии Николаевны отмерено? Хорошо бы, чтобы побольше, вдруг Паша когда–то простит её и наконец придет в гости…
Ей снилось, что на кухне жарится яичница, что пахнет свежим луком и огурцами, что чайник, большой, жестяной, с чуть помятым носиком, задорно дребезжит крышкой, закипев на плите. Вот в заварник Паша бросил две ложки сухих черных листочков, вот залил кипятком, накрыл заварник полотенцем. Он велит матери подождать чая, выпить с утра его свежего, душистого. Но Анастасия Николаевна спешит, ей пора на работу.
— Потом, вечером тогда! — кричит она из прихожей, Паша обиженно отворачивается…
А потом сон растаял. Но в воздухе действительно пахнет подгоревшей яичницей и луком, и верещит на плите чайник.
Наскоро набросив тяжелый махровый халат в полоску, Нагорская вышла из комнаты, заковыляла на кухню. Там, воюя с регулировкой конфорки, стоял Боря.
— Доброе утро. Помочь? Там совсем чуть–чуть повернуть надо, там… — сунула, было, руки к плите женщина, но паренек покачал головой, серьезно сказав, что он всё сделает сам. — Ну сам, значит сам… А что, отец твой где? — поинтересовалась Нагорская.
— А он еще на рассвете ушел, так дверью хлопнул, у нас со стены картинка упала! — ответила за Борю Анна. Она, зевая, прошла к своему шкафчику, вынула оттуда кофемолку, насыпала в неё ароматных, темно–коричневых зерен, стала скрежетать ручкой.
— А у нас раньше была электрическая. Маме какой–то друг из–за границы привез! — рассказал Боря, выключил газ, стал перекладывать яичницу на тарелку.
— И где она, мать–то? — опять зевая, поинтересовалась Михайловская. — Что–то её самой и её электрики тут не наблюдается.
— Аня, что ты! — дернула её за рукав Анастасия Николаевна. — Разве можно так?! Моветон, Аня!
— А что такого? Может быть, этот Михаил украл ребенка, держит его здесь, от матери прячет. Откуда мы знаем, что эти двое вообще родственники Савушкина? Сейчас любая жилплощадь в цене, вот и развелось жуликов, — помешивая кофе в турке, пожала Анна плечами.
— Да, уж вам с мужем про жилплощадь всё известно, — язвительно скривилась Нагорская. — Но угомонись, Миша показывал мне документы, я всё проверила.
Михайловская скептически покачала головой, вылила кофе в две малюсенькие чашечки, поставила их на блюдца и понесла в комнату.
— Проверила она… — ворчала Анна, толкая дверь плечом. — Да что ты там можешь проверить, ведь слепая, как курица! Нет, надо всё же сходить… Надо узнать, кто такие…
Боря ел быстро, как–то недовольно сопел и всё поглядывал на стоящую у плиты Нагорскую. Та варила овсянку, кидала туда то курагу кусочками, то чернослив. Потом, немного поразмыслив, вынула из холодильника открытую банку с вареньем.
— Борис, я хочу, чтобы вы это попробовали! — сказала она и торжественно поставила банку на стол.
— Что это? Я не ем мед, — брезгливо скуксился мальчишка.
— При чем тут мед, мон Шер! Это груша! Вон, гляди, из окошка видно, растет тут у нас груша. Дикая, без сорта, без племени, а такая вкуснятина! Нет, ты попробуй, смешной ты человек! Вот, на хлеб намажь, ну!
Она сама схватила с тарелки кусок белого хлеба, стала густо мазать его вареньем. Но Борька дожидаться угощения не стал, крикнул «спасибо» и, доев яичницу прямо со сковородки, убежал. Нагорская слышала, как хлопнула входная дверь, выплевывая наружу, на полутемную лестничную клетку, Борю, потом Аню с Игорем.
Анастасия опять осталась одна, даже завтракать расхотелось. Женщина еще посмотрела в кастрюлю с кашей, потом выбросила содержимое в мусорное ведро, села за стол, съела свой сладкий бутерброд. И сидела так, наверное, еще полчаса, вспоминая, как вот таким же утром, пропадая где–то всю предыдущую ночь, явился домой её сын, Павлик, привел за руку Тамару, сказав, что она теперь будет его невестой. Глупый, наивный мальчик! Тамара жила в соседнем дворе, была на пять лет старше Паши, разведена, уже как–то помята, хотя лет ей было совсем немного.
— Паша, ты с ума сошел?! — зашептала, оттащив в темный угол сына, Анастасия. — Какая невеста?! Да она не пара тебе совсем! Найди чистую, хорошую, милую девушку! Тамара — это ошибка, это просто наваждение, милый!
Про Томку болтали всякое. Одни утверждали, что охоча она до мужского пола, другие качали головами, мол, просто несчастная. Третьи говорили, что связана она с какой–то нехорошей компанией, вроде бы даже промышляющей грабежами.
Паша не слушал никого, в том числе и свою собственную мать.
— Я женюсь на Томе, мы станем жить вместе, мама. Смирись! — упрямо твердил он. А потом, в августе, принес паспорт со штампом о браке, Тамарин чемодан и стопочку её книжек, перевязанных бечевкой.
У Нагорской тогда чуть сердце не остановилось. Мальчик, её мальчик допустил такую жуткую ошибку!
А невестка, покорно опустив глаза, стояла в дверях, ожидая позволения войти.
Анастасия Николаевна такой удар всё же стерпела, отгородилась шторкой от молодых, попыталась мирно сосуществовать с Томой. Выходило сносно, но однажды Нагорская, вернувшись с работы, увидела, как Тамара, стоя в сорочке у комода, примеряет её украшения — две пары бус, серьги, браслеты, кольцо с рубином — всё, что передавалось из поколения в поколение.
— Сними быстро! — рассерженно топнула ногой Нагорская. — Кто позволил тебе лазить по чужим ящикам? Как посмела?!
Тамара смутилась, залилась краской, юркнула под одеяло.
— Лучше бы встала уже, привела себя в порядок, что валяться?! Борщ ставить надо, скоро Паша придет, чем его кормить станешь?!
Забылось тогда вроде бы это неприятное происшествие, затуманилось, но месяца через два пропали сережки. Нагорская облазила весь ковер, на четвереньках ползала, не нашла.
— Я долго терпела, Паша. Без моего благословения поженились — это полбеды, но воровки в доме не потерплю! Пусть твоя Тамара уходит, откуда пришла!
— Мам, ты чего? Сама, небось, куда–то положила, а теперь… — возражал Павлик, но мать не слушала. Серьги были подарком от покойного мужа, Пашиного отца…
— Я сказала, пусть уходит. Точка.
— Тогда и я уйду. Мы вместе. Страшно вот так, мама, разочароваться в тебе. Тома мне родной человек, а ты…
Она тогда не остановила их, не окликнула, упрямо стояла в углу, мяла в руках кружевную салфетку, поджимала губы. Не остановила…
И вот теперь между ней и сыном пропасть, огромная, не перепрыгнуть. Они не видятся, он не звонит матери, а она, глупая, накрутила варенья в этом году его любимого, грушевого, столько, что самой ввек не съесть…
Нагорская, сидя за столом, очнулась, услышав телефонный звонок.
— Алло! — сняла она трубку.
— Настасья Николаевна? Это я, Егор. Узнали? — кричала трубка хриплым мужским голосом.
— Карпов? Узнала… Почти… Что–то случилось? — растерянно ответила женщина.
— Я приезжую. Побудьте сегодня дома, душа вы моя родная! Я приеду ближе к обеду, впустите? Ключики мои у вас… — хрипела и хрюкала трубка.
— Хорошо, Егор. Буду ждать. Как–то это неожиданно… — кивнула Нагорская, вздрогнула от частых гудков и положила трубку на рычажки…
Посмотрев в окно, она увидела, как по тротуару к их дому идёт Боря с какой–то женщиной. Она что–то горячо ему объясняет, тянет за руку, но мальчишка упирается, отталкивает спутницу.
Нагорская быстро сунула ноги в сапожки, вышла из квартиры, заспешила вниз, к подъезду.
— Отстань! Ты нам не нужна! У тебя же другой теперь муж, а не папа, да? — уже почти кричал Борька. — Так и иди к нему. Папа очень переживал, он повеситься хотел, я знаю. Но не стал. Уходи, слышишь?!
— Боря, я была неправа, я сделала ошибку. Ну простите вы меня, Боря! У меня никого, кроме тебя и папы, нет. Мне больше никто не нужен, правда! Боря, Борюсик, сына! Ну остановись же ты!
Женщина чуть не плакала, некрасиво скривив лицо. Её губы дрожали.
Борис, случайно толкнув стоящую у подъезда Нагорскую, прошмыгнул к лестнице, поспешил наверх. Анастасия Николаевна, преградив собой дорогу его преследовательнице, строго посмотрела на неё снизу вверх. Боря был очень похож на свою мать… Очень…
— Простите… Но мне надо поговорить с ним, всё объяснить… Я его очень люблю… — прошептала незнакомка.
Нагорская помолчала, потом, сведя брови к переносице, велела идти за ней.
— Вы будете разговаривать в моем присутствии, — почему–то сказала она, впуская женщину в дом. — Я так понимаю, вы ушли от Михаила к другому мужчине? — скорее констатировала, нежели спрашивала Анастасия Николаевна. — Не стану судить вас и ваш поступок, сама грешна. Но дети… Зачем впутывать детей?!..
— Извините, я просто влюбилась… Я думала, что влюбилась, но я ему не нужна, он совсем не такой, каким я его видела, понимаете? — с жаром оправдывалась гостья.
— Не понимаю. Боря! Это надо решить раз и навсегда, понимаешь?! — постучалась Нагорская в комнату Савушкиных. — Рано или поздно придется. Иди на кухню, раскурим трубку миру.
Взглядом велев следовать за ней, Анастасия пошла на кухню. Порывшись в шкафчике, она с досадой покачала головой.
— Чашек парадных нет совсем у нас. А вам надо парадную, вы гостья. Ну… Ставьте чайник, а я к Егору схожу, он не станет ругаться, если я возьму пару фарфоровых чашечек из его буфета. В конце концов, это я их ему дарила.
С Карповым у Нагорской были какие–то легкие, приятельские отношения. Хотя он был намного младше женщины, но такой смешливый, легкий и галантный, что Анастасия Николаевна таяла, едва услышав его голос. А сам Егор с ней обходился как со своей тетушкой.
Войдя к Карпову в комнату, Анастасия Николаевна включила свет, потому что за окном было совсем пасмурно, подошла к буфету. За стеклянными дверцами стояли стопки тарелок, блюдец и больших блюд, а посередине, загораживая собой чашки, красовалась супница.
Взявшись за ручки, Нагорская стала вынимать её из буфета. Внутри фарфоровой посуды что–то звякнуло. Аккуратно поставив свою ношу на стол, женщина сняла с посуды крышку, заглянула внутрь.
Потерянные ею серьги, Анина подвеска, которая, как думали, упала на улице, запонки Игоря, что по одной из версий он забыл в командировке — всё это лежало внутри. Егор даже не удосужился завернуть ворованное во что–то…
Вынув всё, что нашла, и сунув себе в карман фартука, Анастасия Николаевна быстро пошла обратно, забыв про чашки.
За столом на кухне сидела женщина, что пришла вместе с Борей, а мальчик, стараясь ни на кого не смотреть, стоял у плиты, ждал, когда закипит чайник.
— Мам, сейчас… Пять минут, — говорил он, отворачивался, стесняясь матери.
— Ничего, Боря, я подожду. Ты не торопись, — кивнула гостья. — Извините, меня Надей зовут. А вас? — спросила она, увидев вошедшую Анастасию Николаевну.
Та быстро ответила, потом, развернувшись, зашагала к телефону. Она несколько раз набирала номер, ждала, снова набирала, но ей никто не отвечал.
Нагорская могла бы, конечно, поехать к Паше с Томой, но не решалась. Она уже давно не перемещалась на такси, как–то потерялась, стесняясь своей беспомощности. Да она и адреса толком не знала…
— Я виновата… — шептала, сев на табуретку, Анастасия Николаевна, сокрушённо заламывала руки. — Господи, как виновата!
Она вспомнила, как кричала на невестку, упрекала, называла воровкой…
— Так, ладно. У меня где–то записано! Записано же, Паша давал бумажку! Боря, Надежда, мне неловко просить, но вы не могли бы мне помочь?..
Они шарили по ящикам и перелистывали записные книжки, снимали с полок книги, которые Анастасия Николаевна читала последние несколько месяцев.
— Эй, а что тут происходит? — раздалось из прихожей. Егор Карпов, веселый, обросший, взлохмаченный, ввалился в комнату к Нагорской, растопырил руки, думая, что сейчас хозяйка комнаты бросится к нему на шею и станет обниматься. Но нет.
Анастасия Николаевна медленно, помогая себе тростью, подошла к нему, пристально взглянула в по–мальчишески смеющиеся глаза соседа и, вынув из кармана серьги, прошептала:
— Зачем ты это сделал?
— Дык вы, Настасья Николаевна сами ж от невестки хотели избавиться. Ну вот я повод и придумал. А потом завертелся, забыл. Вы извините меня, пойду в ванную. А что это, у нас гости? — кивнул он на Надежду и Бориса.
— Пошел вон! — замахнулась на него женщина.
Егор, втянув голову в плечи, юркнул в свою комнату, заперся там и сидел тихо–тихо, пока Нагорская искала адрес сына…
Михаил застал всю компанию идущей от подъезда к автобусной остановке. Надежда указывала рукой куда–то вправо, Нагорская кивала.
— Что ты тут делаешь? — схватил жену за плечо Миша.
— Давай потом, ладно? Сейчас поедем к сыну этой женщины, а потом мы поговорим. Миш…
Надя так тихо назвала его по имени, как раньше, в темноте, когда по одеялу скользили тени веток растущего под окошком клена, а на стене тикали, отмеряя минутся счастья, часы… Миша…
Он кивнул.
— Адрес есть? Давайте на такси! — строго распоряжался он. — Анастасия Николаевна, садитесь, вот сюда, да. Удобно? Да на вас лица нет! Надя, ну ты же медик, надо что–то делать! Боря, садись рядом, окно открой! Открой! Не надует!
Егор, морщась, смотрел вслед уехавшим машинам.
— Да ну вас! — вздохнул он. — Цацки свои пожалели, бабы – сороки!
Он сплюнул, почесал колючий подбородок и завалился на кровать…
… Павел, Тамара, Надя, Миша и Боря кое–как поместились за столом в комнате Нагорской.
Анна и Игорь идти пить чай отказались, они опять доделывали какой–то отчет, спорили, им не до блинов с грушевым вареньем, им некогда. Карпов куда–то пропал вместе с рюкзаком.
А за столом у Анастасии Николаевны пока тихо, все берут блины, кладут в центр ложечку фирменного грушевого варенья, осторожно откусывают, жуют, потом блаженно улыбаются.
— У вас очень уютно, — замечает робко Надя. Они с Мишей всё еще не поговорили, боятся, что только всё испортят. Надя оступилась, страшно, мерзко, ей самой противно от себя, и теперь Миша либо простит её, либо выгонит. Но в любом случае Надин поступок всегда будет между ними…
— Спасибо. Вы берите варенье, не стесняйтесь! — смущается Нагорская. И между ней и Томой всегда будет та ссора, те злые, острые слова, что бросала она невестке, слезы, обида. Но они постараются перешагнуть, улыбнуться, забыть — ради Паши, Томки, Анастасии Николаевны и нерожденного пока внука. Он появится на свет, когда зацветет во дворе дома груша. Тамара, неся новорожденного на руках, будет смотреть, как падают вниз лепестки–сердечки. Теперь лишь бы только не выпал снег, не поморозил молодые завязи. А осенью Тома с Анастасией Николаевной обязательно сварят еще варенья, подарят пару банок Наде и Мише, а Борька, охотник до пенок, будет караулить у большого медного таза с булькающем сладким омутом. Все пенки ему, Борьке! У него теперь опять есть папа и мама. И то прощение, которое бросило мост в будущее, оставив прошлое за спиной, в тумане…
Анастасия Николаевна улыбается, ей покойно и хорошо. В её комнате царит доброта. Вот встал из-за стола Паша, подошел к фортепьяно. Он играет любимую мамину мелодию и закрывает глаза. И нисколько инструмент не расстроен, он просто любит, чтобы вокруг было добро. Тогда и музыка звучит намного приятней…
Зюзинские истории
