— Поля! Полечка! — Ира шарила рукой по нарам, но чувствовала только пустоту. — Полиночка! — уже громче позвала она.
Кромешная тьма, в которую погружался барак, когда гасили единственную лампочку, висевшую под потолком на тонком, черном проводе, разделялась на полу серебристыми полосами от выглянувшей из–за туч луны.
Ира села, свесила ноги с койки. Валенки она уже не снимала, ложилась прямо в них, иначе или не досчитаешься с утра, либо просто околеешь от холода.
— Дочка! Доченька! — зашептала она опять. Глаза слезились, тело била дрожь, как будто холод был не только снаружи, но и внутри, и, сколько не кутайся в телогрейку, он не выходит, а только еще сильнее облизывает ноющие кости и ломает рёбра.
Потом лицо обдало жаром, нестерпимым, удушающим, будто упала в костер. Ира охнула, вытерла со лба пот. Стало страшно, по темным углам мерещились черти, а на соседних нарах лежали будто не люди, а куклы, изможденные, плохо сделанные куклы, пародия на женщин, с которыми Ира бок о бок жила в лагере вот уже полгода.
— Детка! Где ты? — шептала Ира, боясь разбудить товарок. Ей все казалось, что она говорит слишком громко, но на самом деле из горла вырывался лишь едва различимый хрип, шепоток, точно шелест тростника у реки.
— Ты Полечку свою потеряла? — кто–то похлопал Ирину по плечу. Она резко обернулась.
Евдокия Дашкова, хитрая, пронырливая женщина, ненавидящая, кажется, всех и всё кругом, завистливая и гнилая насквозь от своей злости, приветливо улыбнулась. Ее лицо, серое от тонкой вуали февральской луны, со шрамом на левой щеке, расплывалось. Ира нахмурила брови, пытаясь сосредоточиться.
— Да! — ответила она наконец. — Дочку ищу… Нет её… Девочки моей нет!
Дашкова схватила Ирину за руку, увлекая за собой.
— Ну что ты! Пойдём, я покажу! Она малину собирает. Там! Там! Идём! — Евдокия потянула Иру за собой, улыбнувшись от того, как горяча рука беспокойной матери, как пробегает по ее телу дрожь.
— Да как же малину?! Ведь зима! — шаркала Ира вслед за своей провожатой.
— Давно уж лето, Ира! Давно лето! Ты вон туда иди, вон следы дочкины! Иди по следам! — Дашкова распахнула дверь барака. В лицо ударил колкий, пронизывающий ветер.
На ближних к выходу нарах кто–то заворчал. Женщина быстро вытащила на улицу, под свет фонаря, Иру, развернула ее к лесу.
— Иди туда! Там Полинка! И медведь там! Большой медведь! Иди, спасай своё дитя! Скорее!
Ира зажмурилась, покачиваясь, потом, схватившись за фонарный столб, перевела дух. Голова была слишком тяжела. Так бывает, если простудишься, накувыркавшись вдоволь в высоком сугробе, что сваливали у стены сарая… Тогда мать раздевала маленькую Иришу, растирала чем–то и не разрешала надевать рубашонку.
— Пусть тельце подышит, золотко! Пусть хвороба с него слетит! — приговаривала она.
Ира послушно сидела. Жар проходил, становилось легче, но потом начинал бить озноб. Мать укутывала девочку в одеяло, сверху накрывала шубой и поила чаем, сладким, с двумя ложками малинового варенья…
Сахар… Его вкус Ира, кажется, уже забыла. Малину помнила. Её, совсем чуть–чуть, в конце лета нашли в перелеске, уже сморщенную, увядшую, но все равно съели. Ира дала несколько ягод ребятишкам, одну взяла себе…
… Дорога между бараками, ёлки впереди, вышка охранника, которая сейчас была пуста – все закачалось, поплыло перед глазами. Ира с тихим стоном осела в снег и замерла, скрючившись и обхватив колени руками.
Дашкова, посильнее запахнувшись в своё пальтишко, довольно кивнула.
Ирка, эта глупая мать–наседка, скоро околеет. Тогда можно будет снять с нее одёжу и взять себе. А какой с Дашковой спрос? Ей тоже надо выживать! Почему у Ирки такие теплые, тяжелые валенки? Откуда? Почему у нее телогрейка, а у Евдокии пальто с тремя повязанными под ним платками?! Несправедливо!
Ирка со своим выводком только мешает бараку! Дети едят. Не много, но если бы их не было, всем бы стало спокойнее! Ну, с Ириной почти разделались, а ее отпрыскам сам Бог велел испустить дух чуть позже!..
Дашкова, довольно кивнув своим мыслям, развернулась, решив пойти немного вздремнуть, но тут ее кто–то ударил по лицу.
— Ты что с ней сделала?! Что ты наделала, ах ты подлая старуха! — Лиза, Ирина подруга, крепко приложила Евдокию натруженной рукой . Та упала на дощатый пол, закашлялась, выплюнула выбитый зуб. — Опять за свое? Что ж ты за зверь–то такой? Ведь ты же сама женщина! Нет… Ты… Ты…
Лиза затрясла кулаками.
Стали просыпаться и ворочаться на своих местах женщины. Кто–то зажёг свечу. Этого делать было нельзя! Сейчас придет охрана, накажет виновных в нарушении порядка!
Но Лизе было все равно. Бросившись на улицу, она огляделась. Иры было уже не видно, она будто утонула в снегу, прикрывшись им вместо одеяла.
Но остались следы. Елизавета побежала по ним, бухнулась на колени и, растормошив синеющую Ирину, потащила ее в барак.
— Помогите! Да помогите же! — закричала она. — Совсем плохая Иринка, надо что–то делать!
— Лиза, ты? Лиза, Поленька в лес ушла, малину собирать! Надо найти ее, там медведь… — прошептала Ира, сползая с Лизиных плеч на скамейку.
— Какой медведь, Ира! Поленька вместе с Ваней у меня спали. Ты ворочалась, их пинала, они ко мне пришли! Ты что, Ира? Ты горишь вся. Заболела!
Встала со своей койки Петровна, известная на весь лагерь знахарка, доковыляла на своих отмороженных и перемотанных портянками ногах до Ирины, раскрыла ей глаза.
— Кончается девка! — сказала она. — Веди детей, прощаться надо!
— Да тьфу на тебя! Тьфу! Ира! Ира! — била Лиза подругу по щекам. — Ира, просыпайся! Ира!
Женщина слабо покачала головой.
— Ира, муж твой приехал! — поперхнувшись своими словами, звонко крикнула Елизавета.
Полина и Ванька, погодки, стояли чуть в стороне, терли глаза и испуганно смотрели на мать.
Ирина вдруг выгнулась дугой, вздохнула глубоко, свободно и, лихорадочно перебирая воротник телогрейки, вскочила:
— Юра! Юрочка! А они сказали, что ты…
— Зря ты, Лизка, ее обманываешь. Похоронки просто так не присылают. А если сердце у ней разорвется?! Зря шутишь! — зашептал кто–то.
Петровна, махнув рукой, налила из ведра студеной воды в чашку, поднесла к Ириным губам, велела выпить.
— В лазарет надо, врача надо! — сказала она Лизе. — Беги, скажи начальству. Не бойся, охраны на вышках нет. Холод всех по норам растащил.
Лиза, накинув на голову платок, кинулась на улицу и скрылась за поворотом.
А Петровна, развернувшись и глядя на притихшую Дашкову, жующую в углу припасенную корку, бросила ей:
— Ни к чему тебе валенки. Помрешь скоро. На роду написано, что не доживешь до первого дня весны.
Дашкова испуганно застучала зубами, еще сильнее вжалась в угол и отвернулась. Суеверная, темная женщина, она боялась даже не самой смерти, а момента отчуждения души от тела. Она много раз видела этот страх в глазах умирающих, пока работала санитаркой при больнице. Значит ужасно там, по ту сторону жизни, значит, врут старухи–хрестовки, что жизнь вечная прекрасна и лишена горя. Либо нет ее, этой вечной жизни и, поняв это, люди перед кончиной теряют разум, либо ужасна она настолько, что заставляет испытывать животный страх при переходе в это состояние…
… Ирину забрали в лазарет. Никифоров, начальник лагеря, в общем–то неплохой мужик, озлобленный только, одичавший, внял Лизиным уговорам, мол, потеряют хорошего работника! Старухи–то долго не протянут, а Ира – она сильная, молодая, с нее и план можно спросить, и городская она, образованная, мало ли, как пригодится! Да и детки ж у нее, мальчонка и девочка… Куда ж их, если что случится?!..
Егор Петрович, пожевав губами и разглядывая стоящую посреди его теплой избы молоденькую женщину, махнул рукой.
— Ладно, тащите ее в лазарет. Андреев! Андреев, твою же ж… Где ты там?! Почему лагерные просто так шастают?! — вдруг закричал он. Взыграло в нем мужское, ретивое, поманило к себе Елизаветино тело, крепко обхваченное подпоясанным пальтишком, ножки, тонкие, сильные в бедрах, упругие, а к щиколоткам сужающиеся, прячась в ботиках и высоченных носках. Ох, истосковался Никифоров по телам, ласкам, жарким словам и парению над миром в порыве обладания женским естеством… Но своих подопечных не трогал, брезговал…
В жарко натопленную комнату вбежал парень в военной форме и с оружием, направил дуло на Лизу, взвел курок. Та отступила на пару шагов, глянула на Никифорова. Тот, выругавшись, велел Андрееву отправить Ирину Стрешневу из четвертого барака в лазарет, разбудить врача и потом всё доложить.
— Есть! — вскинулся Андреев.
— Леонова, проводи. Да давай, без глупостей! Если бунт затеяли, сожгу вас, запру и сожгу, поняла? — зарычал Егор Петрович, дождался, пока девчонка и охранник выйдут, потом вытащил из–под кровати чекушку, откупорил, сделал порядочный глоток, передернул плечами и, уронив бутылку на пол, завалился спать…
…Ира, уложенная на пусть не белоснежные, но чистые простыни и укрытая одеялом, то ли разомлела от тепла лазарета, то ли подействовал укол. Она больше не металась по подушке, не стонала и не старалась разорвать на себе одежду. Больная притихла, на лбу выступила испарина.
Ей снилось, что она приехала в деревню, их отправили на летние каникулы помогать ребятишкам учиться грамоте, дали наказ организовать при сельской школе комсомольскую ячейку…
Душно. Пахнет скошенной травой, рыбой и смятой в руке ромашкой. А еще грозой. С севера идет туча. Она медленно перекатывается через верхушки деревьев, превращаясь из буро–сизой в сиреневую, потом фиолетовую, дальше нависает над деревней, синеет и разверзается горьким плачем над истомленной июльской жарой землей. Мычат благодарно коровы, хлопают крыльями куры, толкаясь на насестах, собаки прячутся в конуры, а Ира с Юркой, смеясь и кривляясь, бегут по полю, топча босыми ногами колокольчики, кашку и граммофончики цепких вьюнков. Вот они добежали до амбара, вот уже спрятались под крышей. Платье Иры промокло. Юра отводит глаза, впервые стесняясь рассматривать потаённое. Раньше он подглядывал за купающимися девчонками, не испытывая смущения, а теперь что–то заставляет покраснеть, зажмуриться.
Ира смущенно закрывается руками, садится на сваленное в углу сено.
Молодые люди молчат, держатся за руки и слушают грозу… Они молоды, у них все впереди, еще наговорятся…
После грозы воздух остывает, парит над полем легкой дымкой.
— Смотри, так дышит земля… Видишь, словно курит она, выдыхает густой дым, а нам от него только лучше…
Юра идет совсем близко с девушкой по тропинке.
Слева, внизу, если взглянуть с холма, серебряной змеей бежит река. Лучи заходящего солнца брызжут в ней раскаленными язычками пламени, гаснут, погребенные волной, а потом вспыхивают опять. Из травы выпорхнула птица, взметнулась в небо, издав тонкий, переливчатый крик.
Ира вздрогнула, прижалась к Юре, потом смущенно отпрянула.
— Сядем? — кивает Юрка на бревно, положенное у крутого обрыва.
— Сырое, — кивает на древесину девушка.
— Ничего, я рубашку постелю.
Молодой человек снимает выцветшую, потертую рубашку и раскладывает на бревне.
— Дед любил тут сидеть… — тихо говорит парень. — Придет после рабочего дня, сядет, смотрит вперед и, как будто плача, говорит, мол, гляди, Юрка, после меня это все тебе останется – и река, и небо, и поля эти золотые, и церковка на том берегу. Много останется после меня… Люби всё это, люби жизнь, цепляйся за неё, как можешь… И осталось… Ты теперь это со мной дели, хорошо? А когда меня не будет, забери этот мир себе, ладно?..
Юра не умеет красиво говорить, мнется, но Ира всё поняла. Только вот она не хочет думать, что наступит такое время, когда Юры не будет. Это страшно и непонятно. Они молоды, здоровы, их жизнь бежит далеко вперед, и нет ей преград!..
… Ирина чуть приоткрывает глаза. Лидочка, медсестра, промакивает с ее лба пот, шепчет. Женщина хочет что–то спросить, но опять проваливается в пустоту, долго летит в темноте, а потом оказывается дома, в своей квартире. Мать растерянно и удивленно смотрит на нее, отец рассержен.
— Ира! Это что еще за новости?! А учиться? Работать в конце концов?! И потом, девочка, этот Юра не самый лучший вариант! — пытается обнять дочь мама, но Ира вырывается. Она всегда была упрямой, понимала, чего хочет. Не уступит и теперь.
— Ты не знаешь его! Я не думала, мама, что ты такая!
— Какая?
— Что ты… Ты… Что думаешь, будто мы какие–то особенные! А они там, в деревнях, ниже и проще нас… Вот Юра особенный! Он добрый и надежный. Он окончил курсы, теперь будет поступать в институт! Мы вместе будем поступать! И точка.
Ирина разворачивается и уходит в свою комнату. Она слышит, как отец запустил чем–то тяжелым в дверь. Наверное, это пепельница… Мать тихо плачет на кухне… Ну и пусть! Они ничего не понимают!..
Ирина поступила на биохимический, Юрик пошел в технический институт, решил стать инженером. Они женаты уже три месяца и безумно счастливы в своем маленьком мирке. И плевать, что за стеной недовольные родители, что кухня стал местом тихих баталий тестя и Юрика, что мать теперь будто не замечает Иру. Это всё пройдет, это напускное, они просто не знают Юру так хорошо, как сама Ирина…
Иногда к ним в квартиру приходит Михаил, папин сотрудник. Он старше Иры на пять лет, улыбается ей, дарит коробки конфет, цветы, будто Ира и не замужем вовсе.
— Миша, перестаньте! Это некрасиво – то, как вы себя ведете! Пришли к папе – так и дарите эти веники и сладости ему!
— Ирочка, да с чего ж это некрасиво?! Ваш муж такого не делает, да? Вы и забыли, наверное, что такое мужское внимание! Деревенский мужик, как ни крути, остается примитивным, узко мыслящим созданием… У него одно на уме… Пробился в город, застолбил местечко… Ваш Юра не глуп…
Ирина мать охает, увидев, как дочка отвешивает гостю пощечину.
— Юра в сто раз лучше вас, Михаил! Его взгляд мне дороже всех конфет, а ваши цветы – они неживые, они пахнут вашей желчью. Убирайтесь из этого дома! Слышите?!
Миша медленно, планомерно, осторожно подбирался все эти годы к Ирочке. Дочка шефа, к тому же красивая, фигуркой удалась и личиком точно художник писал… Она могла бы стать ему достойной женой, но выбрала этого деревенского иноходца! Глупо, скверно и очень неудобно для Михаила!.. Но жизнь ведь заканчивается не завтра, возможно, еще переменится ветер и понесет Иру прямо в руки ее настоящего избранника!..
… Ирина мечется на подушке, сползает на пол. Врач из вольнонаёмных что–то колет ей. Выкрашенные побелкой стены лазарета на пять коек кружатся, Ирину тошнит, а потом она опять проваливается в прошлое…
… Война… Проклятая война! Юра стоит в прихожей, он в гимнастерке, мнет пилотку в руках, за плечами – вещмешок… Ира плачет, держа за руку Полечку. Та, ничего не понимая, испуганно выдергивает ручку из маминых ладошек и убегает к бабушке.
— Юр… Ну пожалуйста, еще немного, Юра! — Ирина повисла на муже, она не отпустит его! Только не его!
— Хватит, Ирусь, хватит… Я скоро вернусь. Ты же знаешь, у таких бравых парней не может быть неудач! Ты Поленьку береги!
Ирина кивает… Она отступает на два шага назад. Вчера они проводили ее отца, сегодня Юрку… Мама впервые обнимает зятя, сует ему какой–то сверток.
— Там поесть тебе… Если Бореньку моего увидишь, ты передай… Ты передай… — шепчет она, ещё думая, что война маленькая, с точку, что люди там, точно в вагоне трамвая, все близко…
— Я передам, Юлия Даниловна… Я передам! — Юра кивает, прячет сверток с пирожками в мешок, резко зажмуривается и шагает в черноту. Ира хочет крикнуть ему, что за дверью пустота, там темно и больно, но не успевает…
Тянутся долгие, тихие дни, проходит лето. Бои, бои, бои… Сводки сыплются из репродуктора тяжелыми металлическими осколками. Юра не пишет, отец тоже. Полина перестала подбегать к двери, когда в нее звонит молочница или почтальон. Она больше не ждет папу…
… Ирина, точно пьяная, идет к стулу. В руках у нее две похоронки. Две… Это конец.
Юлия Даниловна слегла. Её парализовало. Если раньше выдаваемых ей карточек и Ириных, «иждивенческих», хватало, то теперь Елена болеет… Ира устроилась на завод. Клепать, работать на станке, подтаскивать тяжеленные болванки, каждую минуту думая о том, как там мама, как Поленька в садике – это спасает от сумасшествия. Смена длится бесконечно, потом бегом домой.
— Мама! — картаво кричит дочка, дергая Иру за юбку. — Мама! Кушать хочу!
Ира приносит хлеб, немного крупы, кубик масла. Она ест мало, отдает все дочке и матери. Та совсем слаба…
… За стенами лазарета воет метель. Ира, сев на кровати, опять зовет дочь.
— Не волнуйтесь! — уговаривает ее Людочка, гладит по плечу, укладывает обратно под одеяло. — Дочка ваша и сынок в порядке. Они у меня пока живут, кушают хорошо. Я летом грибов насушила, мяса валеного много, откармливаются детишки. А вы выздоравливайте!
На соседней кровати кашляет какая–то женщина. Ира вглядывается в ее лицо… Дашкова!
— Видишь, и меня не миновало… — шепчет соседка. — Знать, Петровна права была… Смерть мне прочила…
Евдокия сплевывает, отворачивается. Ей так хочется жить, хоть как – хоть как собака, хоть как медведь берложный, но дышать и видеть каждый день солнце… Но это уже не в ее власти…
Дети… Ира морщится, не понимая, почему их двое. Поленька их с Юрой дочка, а кто же второй? Ваня! Она вспомнила!..
… Работали вот уже одиннадцать часов, завод гудел, в цехе было жарко. Женщины с ног валились, еще немного, и смена закончится, добраться бы только до дома… Ира считает минуты, но тут в цех, голося и хватаясь за голову, вбегает работница.
— Бомбили! Опять бомбили, окаянные! Елисеевскую сравняли с землей! Моих накрыло! Оооо!!! — стонет она, катается по полу.
Ира, остановив станок и не слушая окриков товарок, медленно выходит на улицу, бежит через проходную. Не таясь, не прячась от патрулей, она сломя голову бежит по пустому городу. Елисеевскую… Елисеевскую сравняли с землей… Но там мама! Как же мама?!.. Поля в другом месте, она не может погибнуть! А мама?..
Дома нет. Двора даже нет – одни руины и дым, черный, едкий, с то и дело взмывающими вверх язычками племени. Ира кричит, рычит и бежит к распавшимся по земле кирпичам. Она хочет откопать, спасти, вытащить и прижать к себе маму, она так и не сказала, как любит её!..
Кто–то оттаскивает обезумевшую женщину от пепелища, тащит в полутемное помещение, холодное, с каменными стенами.
Ира стоит перед каким–то мужчиной, тот говорит, что Ирина самовольно ушла с завода, что она должна быть наказана. Женщина, потирая отбитое плечо, пытается объяснить, что погибла ее мама, что надо было проверить, удостовериться, похоронить… Но мужчина не слушает. Его красные, с лопнувшими капиллярами глаза пусты и холодны. Он устал, измучен, его оторванная во время боя рука до сих пор болит в несуществующей ладони, он даже чувствует, как неестественно сжаты пальцы, но их уже не разогнуть… Фантомные боли мучают постоянно, врачи говорят, что надо терпеть и ждать…
— Вы будете наказаны, вы сорвали производство, вы… — мужчина тычет в Иру обрубком руки, охает и кричит, чтобы она не надеялась, что выкрутится!
Сегодня она – виновница всех его бед, он сорвется на нее, подпишет приказ об аресте, и плевать, что у женщины ребенок… Боль пронзает мозг, мешая думать. Пусть эта женщина уйдет, тогда станет легче…
— У меня дочь. Маленькая совсем! Вы же не зверь! — тихо отвечает Ира. — Я ее не отдам!
— Родственники есть? Передайте им. Хотя это гиблое дело, их затаскают по проверкам, а ребенка все равно не дадут, — равнодушно покачал мужчина головой.
— Полина будет со мной! — Ира сжимает кулаки. — Пишите бумагу, что дочка останется со мной!
— Нет у меня такого права. Но… Ладно, я напишу, что пока ее этапируют до места назначения с вами, а там по дороге сами разбирайтесь… Весь город на ушах стоит, не до вас!…
… Ира едет в вагоне с уснувшей Полинкой на руках. В таких вагонах раньше перевозили скот и кули с мукой, а теперь везут людей. Из щелей дует. В маленьком закутке у самой печки, куда позволили сесть Ире, тесно. Женщины сидят молча, скромно держа на руках мешочки и чемоданчики. Если кто–то принимается плакать, его одергивают.
— Ну что вы! Дети в вагоне! Перестаньте паниковать! — шикают на уставших, испуганных, голодных соседок.
Рядом с Ирой сидит на полу молодая женщина, баюкает на руках мальчонку. Тот беспокойно морщится, потом садится. Начинает теребить пальто на девушке.
— Хватит, Ваня! Хватит, у меня ничего нет! — бьет она мальчика по рукам. — У мамы было, а у меня нет! Уйди!
Ваня обиженно закатывается плачем. Полина, разбуженная его голосом, садится и пытается разглядеть мальчика. Потом что–то говорит ему… Ваня затихает, лепечет в ответ.
— Это твой брат? — тихо спрашивает Ирина у девушки.
— Ага, — бурчит та. — Мать на старости лет нагуляла, а теперь мне с ним маяться. Придушила бы! Надоел! Мать померла, а нас…
— Зачем ты так?! Это же братик твой… Единственный, кто на земле родной остался! Береги его! — шепчет Ирина.
— Зачем?! Он чужой, только хлеб мой ест!
Девушка толкает Ваньку в спину, тот, качнувшись, чуть не падает, но Ира подхватывает ребенка, сажает к себе на колени, вынимает из кармана маленькую деревянную лошадку. Ее выточил из березового чурбачка Юра…
— Нет сейчас чужих, нет, понимаешь?! Все наши, общие! Если со мной что случится, найдется другая, я верю, кто воспитает!
Ира, испугавшись своих слов, вдруг прижимает к себе Полину головку. Ваня тоже ластится к ней… Все её, все…
Состав резко остановился, впереди что–то бухало, в соседних вагонах кричали женщины, запахло горелым.
Кто–то открыл снаружи дверь вагона, отодвинул ее, заставив всех прищуриться от нестерпимо яркого света и едкого дыма.
Женщины стали выскакивать наружу, утопая по колено в снегу. Сойдя с ума от бескрайнего белого полотна впереди, они побежали, решив спастись от уготованного им наказания.
— Стойте! Стойте, сумасшедшие! — кричали конвойные, хватали кого–то, но всех не остановишь… — Стойте, это не поле! Это озеро!..
Тонкий лед стал трескаться сразу в нескольких местах. Беглянки уходили под воду одна за другой, хватались за воздух, кричали.
Ванина сестра убежала дальше всех. Ваня кричал ей вслед, вырывался из Ириных рук, но она крепко держала его за воротник, а потом развернула лицом к себе и не разрешила дальше смотреть…
Так у Полинки появился брат Иван…
От разбомблённого состава женщин увели в лес, велели делать шалаши. Костры жгли мало, боялись нового налета, через день конвой вытроил подопечных в шеренгу и повел по снегу к лагерю. Они не доехали совсем немного…
…Ира быстро прижилась в бараке. Поля и Ваня вели себя тихо, играли под нарами, не плакали, когда Ирина уходила на работы, не докучали другим жиличкам.
Иру включили в отряд по расчистке площадки для запасного аэродрома. Валить деревья, перепиливая стволы звенящими на морозе пилами, откатывать, навалившись скопом, упавший ствол, разделив его на чурбаны, в сторону, потом, когда пришла обратно в барак, накормить детей, доесть за ними то, что осталось, и упасть на жесткую подстилку, моментально уснув…
Ира справлялась. Да, исхудала, стало пусто в голове, но пока вывозила…
Ваня по ночам пытался сосать молоко, но быстро поняв, что это бессмысленно, поныл немного и стал сосать палец… Он звал Иру мамой, Полинку сестрой, Лизу, что помогала с малышами, пока Ирина отсутствовала, называл тётей. Его мир, разрушенный в один миг, выстроился заново. В их с Полькой маленьком мирке было сказочно и удивительно тепло даже когда на улице стояли морозы. Не хватало только игрушек.
— А ну кто там такой сладкий? — поманила их к себе Надежда, одна из Ириных товарок. — Идите, подарки вам есть! Нынче праздник большой! Крещение!
На женщину зашикали, мол, напрасно такие вещи говорит, но Надежда не слушала. Посадив детей к себе на кровать, она вынула из кармана что–то и вложила им в ручки…
Вечером Полина по секрету показала маме свой подарок. Малюсенькая собачка, связанная аккуратно и витиевато, помещалась на детской ладошке, пряталась за пальчиками. У Вани был котенок, тоже вязаный.
— Откуда?! Как такое можно сделать? — Ира с любопытством разглядывала игрушки. — Тёть Надь, как это вы?! Спасибо!
Та рассказала, что вязать умеет еще с молодости, а тут, «в здешних условиях», как она выразилась, пришлось заменить спицы палочками, а нити дергать из старого, вытертого свитера, что остался после мужа.
Нити хранили память о Надином муже, слышали его сердце, прикасались к его телу, а теперь передавали это добро другим людям…
Ира вспомнила слова Юры: «После меня всё останется тебе, Ира. Всё тебе…»…
Ей осталась Поленька…
Надежда и для Никифорова вязала – носки, шарфы. Он приносил ей пряжу, а ей взамен этого давал продукты. Пока не было Ириных детей, продукты распределялись между женщинами, теперь же большую часть отдавали ребятам. Никто не возмущался, только Дашкова пыхтела, ворочаясь с боку на бок…
… Ира простудилась довольно быстро. Промочив ноги в оттепель, она не успела высушить валенки, так и пошла утром на работу… А вечером уже горела в бреду, ей казалось, что Поля пропала, что она еще совсем маленькая, погибнет…
И вот теперь, лежа в лазарете, Ирина только–только приходила в себя, а рядом угасала Дашкова. Опять жизнь шагала в ногу со смертью. Они делили людей меж собой по каким–то своим признакам…
— Да чтоб ты сгнила там, в своём лесу! — плевалась Дашкова. — И ты, и дети твои! Всем одна дорога! Ну, что смотришь?! Сегодня меня, завтра тебя костлявая утащит! — кривилась женщина.
Ира, совсем слабая, бледная, прищурившись, открыла глаза. В палату вошли несколько человек. Никифоров хвалился лазаретом, как своим первенцем, люди в военной форме кивали, что–то спрашивали. А один, отойдя в сторону, уставился на Ирину.
— Ты?! — прошептал он, пока комиссия прошла дальше. — Ира, ты здесь?! Но как?
Она только пожала плечами, узнав гостя.
— Мама была дома… Его разбомбило, а я убежала с завода, надеялась, что ее не задело…
— Какой завод?! Я думал, вы в эвакуации! Ты не уехала? Где Юрий? Как отец?
Ирина скривилась.
— Понятно… — протянул Михаил.
— Мама заболела, мы не смогли уехать… Юра и папа погибли…
Миша покачал головой, потом, попрощавшись, ушёл. Ира другого и не ожидала. Конечно! Кто теперь она? Никто. И его внимания она не достойна!..
…Вечером, после изрядного подпития, Михаил уговаривал Никифорова отдать ему Ирину, оформить как–нибудь, отпустить.
На стене непривычно по–домашнему тикали часы, отбивали час за часом. На столе вместо привычных фронтовых кружек стеклянные рюмки, тарелки из фарфора, вилки с узорчатыми ручками. В кухоньке суетится женщина, одна из обитательниц лагеря, бывшая кухарка. Она подает блюда, убирает посуду, стараясь не смотреть на гостя и хозяина.
— Ты что?! Что мелешь–то? У нее срок еще не вышел. Ай, не важно! Всех, всех передавит их! Бревнами ли, заразой ли этой, что от болот идет, какая разница? Всех сам похороню, ни одной не упущу! Они у меня все вооот тут, — Никифоров вынул из стола пачку бумаги. — Вот тут записаны!
— Послушайте, но ведь она болеет! Надо отправить ее в хорошую больницу. Ее осудили, не разобравшись… — начал Михаил, но тут собутыльник ударил по столу рукой и приказал молчать.
— Не нам судить, кто в чем разбирается. Велено содержать, я содержу! И всё! У ней же ещё тут дети… Нарожали, а теперь маются…
— Дети?
— Да. Сын и дочка. Их забирай, не жалко. А саму Ирку не отдам. Хоть сейчас этих мальцов увози, их жизнь на свою душу брать не хочу.
Михаил задумался. А этот Юрик, оказывается, плодовитый… Здоровое тело дало потомство, а вот себя спасти не смогло… Земля ему пухом…
Всего за каких–то полтора года, что длится война, Михаил понял, изменился. Поумнел? Состарился? Нет… Попав в горячие, беспощадные меха, он перековался, переплавился, стал ценить многое из того, что раньше казалось просто смешным…
Миша выпил, тоже ударил по столу. Упал набок графин, залив скатерть спиртом пополам с водой.
— Я приказываю вам оформить Ирину с детьми в госпиталь, — крикнул он.
— Ох ты, батюшки! Приказывает он!.. Да ты мне никто, понял? Ты там, а я здесь. Дальше этого места и нет ничего. Что смотришь? Пулю мне пустишь в лоб? Давай. Давно мечтаю, а у самого смелости не хватает. Ну, давай!
Михаил выхватил из кобуры пистолет, но потом опустил оружие и, упав на стол головой, уснул…
… Утром Никифоров, проводив гостей, выдохнул. Проверка, на его взгляд, прошла успешно.
В дверь постучал лазаретный врач, вошел бочком, положил на стол Егору Петровичу бумаги.
— Что это? — отпихнул листы начальник.
— Докладная о смерти одной пациентки и побеге другой, — тихо доложил доктор. Я к большому сожалению…
— Что? Кто? Да я вас к стенке! Да вы мне ответите!
Никифоров схватил бумаги, вчитался.
Пациентка Дашкова бежала ночью в неизвестном направлении, а вот Ирина Стрешнева скончалась утром от горячки.
— Покажи! — заорал Егор Петрович.
— Что? — растерялся доктор.
— Тело покажи!
— Так схоронили уже… Чего заразу–то беречь?!..
В вырытой наскоро могиле покоилась Евдокия Дашкова, испустившая дух незадолго до рассвета. Ира видела отразившийся в ее глазах ужас, закричала, зовя Люду, потом отвернулась, почувствовав тошноту…
Хоронили молча. Никто не плакал, не говорил прощальных слов. Евдокию никто не любил. Никто и имени ее не знал. А на табличке, что прибили к столбику, значилась Стрешнева Ирина, умершая в лагере осужденная…
— Ну что ж… Была гадюкой при жизни Дашкова наша, пусть хоть после смерти делу хорошему послужит! — рассудили женщины и разошлись…
… Ирина, прижав к себе Полечку и Ваню, сидела на заднем сидении военного автомобиля. Дети сжимали в руках Надеждины вязаные игрушки – единственное, что останется в их памяти о жизни в лагере. Впереди, рядом с водителем, угрюмо молчал Михаил. Иногда он оборачивался и смотрел на женщину, на притихших детей.
— Куда нас? — наконец не выдержала Ира. — Миша, скажите, куда?
— Потом! — махнул он рукой…
Доехав до какого–то села, он велел всем выйти из машины, отправил шофера на поиски жилой избы, где бы дети могли поесть.
Потом, отведя Иру в сторону, он мягко повернул ее к себе, посмотрел сверху вниз, отвел глаза.
— К матери тебя отправлю. Она в эвакуации, в Ташкенте. Ты теперь будешь по моей фамилии записана. Стрешневой больше нет. Она там осталась…
Он махнул рукой в сторону лагеря.
— И в качестве кого же я теперь? — усмехнулась Ирина. — У меня двое детей, Миша. Я не брошу их.
— Да кто сказал, что надо их бросать?! Ты едешь с ними. Матери скажешь, что жена.
Ира отпрянула.
— Нет, я не могу.
— Можешь! Еще как можешь! Тебе дочку надо растить. Сына тоже! Теперь ты себе не принадлежишь! Ира, я тебя и пальцем не трону, обещаю, пока сама не позволишь, только обещай дождаться.
Женщина, замерев, слушала Михаила и смотрела вдаль. И виделся ей пригорок, бревно на нём… Она с Юрой сидит, обнявшись, и он рассуждает, что будет после него…
Ире всегда казалось, что «после» жизни просто нет. Ее жизни…
Но всё оказалось по–другому… Есть Полька, Иван, есть Миша, он совсем другой…
— Хорошо, Миш. Обещаю! — прошептала она…
… Михаил вернулся домой в октябре сорок шестого. Его семья приехала в квартиру на год раньше.
Ира все представляла себе эту встречу, то, как будет смотреть на них свекровь, что скажет Миша, Поля, Ванечка. А когда Миша наконец приехал, она просто стояла и молчала. Слезы лились по щекам, было жарко и холодно одновременно. Миша, ее Миша вернулся домой. Любит ли она его? Или просто благодарна за спасение? Стерпится–слюбится, или разбегутся они, так и не дав родиться любви – не знали и сами.
Один Ваня знал все наперед. Он схватил Мишу за руку и, крича на всю квартиру, что папа вернулся домой, потащил его в комнату показывать игрушки…
Ирина, переглянувшись со свекровью, которая знала её историю, пошла следом…
Весь мир подарил когда–то Юра жене, весь мир положил к ее ногам, велев беречь его и выпивать по капле, наслаждаясь каждым мгновением… Теперь другой мужчина будет делать то же самое, а Ира примет этот дар, дав себе, ему детям шанс быть счастливыми…
