Бабу Нюру в старой «хрущевке» знали все. Сухонькая старушка, обитавшая в «однушке» на первом этаже, не доставляла никому проблем, редко выходила на улицу, а разговаривала только с соседкой – такой же старожилкой дома. Иногда ее можно было увидеть около подъезда, но не на лавочке у песочницы, где собирались кумушки. Она стояла, опершись на железное ограждение самодельного палисадника. Причин этому могло быть только две.
Баба Нюра ждала почтальона. В прошлом году ушлая дама уговорила жильцов поставить на входе дверь с домофоном. И даже с самых бедных стрясли по тысяче рублей. Но на то, чтобы провести домофон в квартиру, средств у старушки уже не осталось. Вот и караулила пенсию с самого утра. А к обеду заявлялась ее толстомордая и помятая дочка за «данью».
Если соседи видели ее на «посту» вечером, то точно знали, что она не успела прошмыгнуть домой и запереться там до прихода своего благоверного. Тот был мужиком крупным, почти в два раза больше жены. Всю жизнь пил и бил ее смертным боем. Поэтому у них было негласное соревнование: кто первый домой придет, тот там и ночует. Проиграв его, сосед укладывался спать на лестничной площадке. Матрасом ему служили картонные листы, которые он хранил за почтовыми ящиками. Разбитая дверь с разорванным дерматином показывала, насколько сложными были их семейные отношения.
Люди возвращались в сумерках и равнодушно проходили мимо сгорбленной фигурки. Только старая соседка иногда останавливалась и заводила разговор:
– Что, Нюра, опять твой лютует?
– Да вот за молочком вышла, а он, ирод, раньше заявился.
– А чего к дочке-то не идешь ночевать?
– Так у Люськи хахаль – еще похуже моего. Я уж лучше так, на лавочке покукую. А уснет, так домой прокрадусь.
Зимой замерз в сугробе упившийся в зюзю муж-громила. На его похороны скинулся весь подъезд. Горемычная пенсионерка повеселела и даже как-то помолодела в своем вдовьем одиночестве. Но потом пропала из виду. Оказалось, что дочка оформила опекунство, получала пенсию, а бабу Нюру держала запертой в квартире. Соседка-старожилка пыталась увещевать «опекуншу»:
– Ты чего матери продуктов третий день не приносишь? Я ей через решетку в окошко хлеб и молоко передавала. Как в тюрьме, ей Богу!
Но спившаяся мадам, характером и фигурой вся в отца, махала пудовыми кулаками и орала:
– Да пусть сдохнет скорее! У меня на ее халупу покупатель уже есть!
Она умерла весной. На ее похороны никто деньги не собирал – Люська все пропьет. Баба Нюра исчезла из дома и мира так же тихо, как и жила. Но соседям иногда чудилась в сумерках маленькая сгорбленная фигурка у подъезда.
