– Нет капусты. Какие щи? Или подбросишь? Може у тебя где припрятана? Ешь, чё дают, upoд, – Валюху вывел этот вечно ноющий Семёнов.
Все-то ему было не так! То ложки грязные, то еда не та!
А они тут вдвоем крутятся почти без выходных. Подумал бы, прежде чем придираться.
Таня и не заметила, как пролетел этот год. Ох, год! Полжизни прошло. В столовке на леспромхозе работать она не собиралась никогда, уж точно. И вот так поправляться тоже не собиралась. Валентине хорошо, она как лещина, долговязая и не толстеет, а Татьяна …
Когда сами пирожки в рот просятся, когда остановиться невозможно, когда и радости-то больше никакой здесь, кроме как поесть вкусно…
Всего и радости, что выдаётся после ужина часок на речке посидеть, когда гудящие ноги свесишь с мостка, поболтаешь ими тихонечко.
Нет, слишком толстой она, конечно, не была. Даже удивилась, натянув платье с выпускного, когда уговорила её Ленка, дочка Иннокентия Петровича, сходить в клуб. Платье налезло, было оно из тянущегося трикотажа.
Но Валентина ахнула:
– Танюх, повернись-ка. Чё это? Село чё-ли? Или…
– Или, – сердито буркнула Татьяна и стянула платье.
Натянула рубаху, юбку на резинке в талии, кофту и пошла на реку.
– Ленке скажешь – не пойду в клуб.
На реке Татьяна предавалась мечтам. И к тем мечтам прибавилась ещё одна – стать стройной.
В такие минуты она задремать боялась – стрекозы баюкали. Слышала она лишь, как за поворотом реки работали моторки да отдаленно в селе бил колокольный звон. Она любила ходить сюда одна, здесь мечталось хорошо и думалось. А ещё здесь хорошо сочинялось …
О таком ли она мечтала? Нет, совсем не о таком. Подала документы в институт на филологический. Училась-то она с тройками, но казалось ей, что поступит обязательно. Должна. По литературе же – пять. Кто-то там, в этом институте, обязательно почувствует её желание – стать учителем, её потенциал и, конечно, примет.
А расклад получился совсем иной.
И вспомнила она агитатора. Раньше из района в их школу редко кто приезжал. А тут зачастил дяденька. Проводил среди них работу. Худенький белобрысый невидный такой очкарик. Мимо б прошла – не заметила.
Но вот выходил он за фанерную трибуну, предоставляла директриса ему слово, и неожиданно раздавался молодой и густой бас. Он уверенно объяснял, что сейчас очень много романтических и нужных стране профессий, что строятся новые фабрики и заводы, совхозы и леспромхозы, и их рабочие молодые руки очень нужны. А если работать по комсомольской путевке, то через два года можно претендовать на направление в вуз.
Обычно эти беседы Татьяна слушала в полуха. Ей-то это зачем? Она – на филфак.
Вспомнила она об этом, лишь когда не поступила. Написала заявление на леспромхоз – счетоводом. Ей обещали, что счетоводом.
Мать, конечно, была против.
– Куда? Куда? – она стучала ведрами в коровнике и кричала, что она не для того её десять лет учила, чтоб к мужикам прям в лапы дочь отправить, что Танька – круглая дура и не понимает, куда суется.
– Там баб – раз-два и обчелся, а они все без жен. И ты тут такая – кровь с молоком, нате вам, – мать делала неприличный жест, – Не пущу!
Татьяна молчала. Она всегда молчала, когда мать орала. Знала – смягчает скоро.
Так и отпустила она ее со словами: «Ехай, но назад в подоле не приноси! Не пущу, коль так!»
А Татьяна и не собиралась домой возвращаться – отработает, получит направление – и в институт. Что тут делать-то, в их деревне? А уж приносить в подоле – нет. Насмотрелась.
У них в десятом классе Людка Барабанова залетела. Сколько девчонки об этом шептались, сколько всего порассказывали. А потом Людка пропала и приехала обратно через два месяца. Такая … Ох, не приведи Господи, какая. Внешне, вроде, все также, а внутри – как умерла. Лишь к концу года и ожила чуток. Татьяне жалко ее было тогда очень.
Когда Таня приехала в леспромхоз и пришла в кабинет директора, ей объявили, что счетоводы сейчас не нужны. Но очень нужна судомойка в столовую.
– Нет, – Татьяна помотала головой, – Не берете счетоводом, домой поеду.
– Давай, – сказал директор зло, – Гоняй! Тоже мне добровольцы, понимаешь! Наверно, когда заявление пишете, на уме одно направление в институт, да стипендия от работодателя. Бери свои документы, вали, раз струсила!
– Я не струсила, я просто …
– Ну что, что просто… Думаешь, счетоводом просто? Там, милочка – ответственность. А тут тарелки помыл, да и свободен. Гуляй – не хочу. И всегда при тепле, при еде. Благодать. А у нас, понимаешь, народ некормленный, катастрофа. Ну что, идёшь?
Время поступления было упущено, а к матери возвращаться вообще не хотелось. И Татьяна согласилась.
Поселили её в бараке вместе с поварихой Валентиной, которая была старше ее на четыре года. Была у той уже дочка, но жила дочка с бабушкой. А Валентина работала здесь уже два года и вовсю строила отношения с Федором – усатым заводным рабочим с леспромхоза.
Валентина была девкой доброй. И вскоре делили работу они поровну, и готовили и мыли посуду вместе.
Разные они были. Татьяна медлительна, задумчива и мечтательна, а Валентина быстрая, деловая и реалистичная.
Татьяна вспоминала слова матери, предостерегала Валентину. Та только смеялась.
– Да он сразу жениться, он – хоть щас… Да и знаю я все, проходили, чай, дочка уж растет.
Вставали они в пять. Готовили завтрак и обед в столовой почти одновременно. Потом кормили рабочих завтраком, перемывали котлы, посуду и так до обеда. Потом обед, который длился целых два часа. Они просто падали, делали себе перерыв – обед, хоть на еду эту уже и смотреть не хотелось. А потом брались за посуду, готовили ужин.
Вот только после того, как прошел ужин, как отдраили и перевернули на сушку все котлы, как помыли посуду, и могли они отдыхать. А было уж часов восемь. Директор обещал им третью работницу уже год, но за год лишь на месяц пришла к ним в помощники жена одного из рабочих. Оказалась ленивой и неповоротливой, больше хлопот было от неё, чем помощи… Сама уволилась, по собственному.
Теперь директор разводил руками и пенял на то, что » кого им не дай, все им не по нраву». Выделил только уборщицу. Пенсионерка тетя Зина вечерами мыла полы. Было ей нелегко, она охала и жаловалась на спину, и девчонки помогали.
В общем, чаще приходили домой и падали на свои панцирные койки. Но иногда Татьяна разглядывала опухшие от воды и соды свои руки и садилась писать.
– Чего ты там все пишешь? Лучше б вон в село, в клуб сгоняла в воскресенье. А то, сидишь тут, кислая. Вон девки кажин день туды бегают. А ты и в столовке от парней нос воротишь, и в клуб ни ногой. Судьба ведь и та сама не придет.
– А я буду ждать. Как Ассоль, может …
– Ох, не смеши. Нашлась – Ассоль…
Татьяна понимала интерес подруги – комната у них одна на двоих, а Федька живёт с десятью соседями. И она уходила на реку.
Но и это было нечасто.
– Танюха, спать ложись, рано ж вставать, – сквозь сон советовала Валька.
– Не усну все равно. А ты спи.
– Тебе, Танюха, кавалер нужен. Вот что. Замуж надо. Тогда и спаться будет, и мечты уйдут. Вот только похудеть бы тебе чутку … А то ведь парни нынче разборчивые.
– А мне и так пойдет, – Татьяна встряхнула головой, – Ладно, спи, я на улицу, под фонарь…
– Так ведь мошка… – уже засыпая зевала Валентина.
***
Вечером следующего дня, когда Валентина дергалась и торопила Татьяну, когда тетя Зина уж домывала полы, и они почти закончили, Федор явился не один.
Привел солдатика. Он был невысокий, в выгоревшей военной форме, в пыльных кирзовых сапогах с широкими голенищами, в светлой вылинявшей пилотке и с чемоданом в руках.
Лицо его было милым и каким-то одухотворённым.
– Танюх, девчат, покормите дембеля, – Федор стукнул парню по плечу, – Его Петрович к нам ночевать снарядил, а завтра – с первым грузовиком в Самойловку его увезу. Ему адрес водители неместные напутали. У нас же тоже, как Самойловка, почтовый-то. Вот и подбросили не туда. Голодный он.
– Так ведь помыли уж все, Федечка, и в кино же… И ещё, чужих у нас – за деньги.
Они засуетились, засобирались в клуб на фильм, а потом на танцы.
Кормить солдата предстояло Татьяне, и показать ему барак, где предстояло ночевать – тоже ей.
Она оглядела зал с перевёрнутыми стульями, посмотрела на тетю Зину, глядящую без одобрения, и махнула рукой солдату.
– Пойдёмте! Я Вам на кухне накрою.
– Я не хотел Вас беспокоить, это Федор вот настоял, но если вы уже закрыты, то …
– Пошли, пошли…
– Я заплачу, полез в карман.
Татьяна велела обождать с деньгами и мыть руки, быстро подогрела остатки ужина, достала пирог.
Солдатик скромно притулился в углу, поставив свой чемодан рядом. Ждал.
– Вам чаю или компоту?
– Мне? Как скажете, что проще…
– Мне все равно, – отрезала Татьяна.
– Тогда компоту, – сказал он скромно.
– А вы к кому в Самойловку-то. У меня тетка там жила раньше, я знаю некоторых.
Он подумал и вдруг с надеждой поднял на Татьяну глаза.
– А учителей школьных тоже знаете?
– Соседка у тетки была учительницей, Зоя Ивановна, математичка. Но старая совсем.
Он слушал внимательно и напряжённо.
– Нет, не она, – взгляд его потух, – Она русский язык и литературу преподает. Новенькая, Вы не знаете, наверное… Только, мне почему-то сейчас тут у вас сказали, что нет в той школе новеньких учительниц.
Он опустил голову.
– Садитесь сюда. Вот, кушайте, сейчас … хлеб … Салатов вот нет уже, зато суп у нас вкусный, рыбный.
Он пересел к столу.
– Спасибо! – он взял ложку, подвинулся и начал есть.
Татьяна продолжала убирать кухню.
– Она раньше в Иванове в школе работала, а потом ее сюда перевели. Сказали: селу помощь нужна, учителей не хватает.
Ложки, целая охапка, с грохотом полетели на пол. Солдат вздрогнул, оглянулся. Повариха медленно собирала их с пола. Она присела, одной рукой держась за дверную ручку шкафа.
– Уронили? Помочь?
– Нет, я сама, ешьте.
Он повернулся к столу.
– Вы знаете, мы с ней познакомились, так сказать, заочно, – продолжил он рассказ, – Она к нам в часть прислала письмо, в многотиражку «На посту». А я там в клубе части как раз за почту отвечал. Первый письмо прочёл, дай, думаю, напишу. Вот и начали переписку.
Татьяна сполоснула упавшие ложки, подошла к его столу и налила себе и гостю компот. Слушала молча.
– А она … она знаете какая. Начитанная очень, учительница ведь. И такие стихи пишет. Вот…, – он утер губы рукой и начал читать наизусть:
– Я шла, похожая на сон,
По улице, что без названья.
И пела песню я о том,
Что в жизни нет моей призванья.
Как город назывался тот?
Не знаю. Имени не носит.
И безымянный же потоп
За годом год тот город сносит.
Он возрождается. А я
Иду одна, живу мечтами.
И год за годом, как всегда,
Смываю все своей печалью.
Я шла по скверу, чуть дыша.
Ждала тебя, но город тих.
И слышно было, как шуршат
Стихи моих увядших книг.
Он замолчал, смотрел на Татьяну. Ждал оценки.
– Очень красиво, – Татьяна опустила глаза, старалась на него не смотреть.
– Божественно. Вы знаете, она такая … Цельная такая. Все у нее, как задумано. Она всю жизнь хотела литературу преподавать, стихи сочинять и вот… Теперь пишет свои стихи, отправляет их в газеты. И ее печатают. Да, печатают, представляете.
Татьяна в своем засаленном халате смотрела на него очень пристально и нежно, но он этого не замечал. Потом она собрала грязную посуду со стола, отвернулась к мойке.
А солдатик смотрел в спину этой полной поварихе, понимал, что ей, наверняка, не понять тех тонкостей, о которых он сейчас рассказывает. Да и ему не передать их. Но он уже не мог остановиться.
– Она нам конфет прислала, целую коробку к Дню Советской армии. Да. Ели всем взводом, и начальника клуба я угощал. «Классная девчонка у тебя. На такой жениться надо!» – говорит. А я чего? Я и не против. Я даже маме о ней написал. Я ведь по-серьезному хочу, – говорил он почти себе под нос.
Татьяна домыла посуду, вытерла со стола и юркнула за перегородку. Солдатик смотрел за окно. По нему тихо постукивала ветка ивы. Его разморило от съеденного, от горячего. Он весь размяк и почувствовал, что сейчас очень устал.
– Знаете, – заговорил он с горечью, переведя взгляд на занавеску, за которую ушла его собеседница, – Она в последнее время перестала писать. Я написал ей, что как только демобилизуюсь, поеду не домой, а к ней – в Самойловку, знакомиться. Написал, что очень хочу с её классом повидаться, рассказать пацанам о службе в армии. Им ведь это интересно, мальчишкам-то. Как думаете, интересно?
Татьяна решительно вышла из-за шторы. Сейчас она была в платье и нарядном единственном своем пиджаке, на шее красовались голубые бусы, волосы распущены, и ярко красным подведены губы.
– Как думаете интересно? – повторил он вопрос.
– Думаю, да, – Татьяна отвела глаза.
– Вот и я так думаю. А она не ответила ничего. Может она решила, что я ей не пара? А?
– Я не знаю.
Татьяна взяла его пустой стакан, тарелку с хлебом и устало направилась к раковине.
– А вдруг она вернулась в Иваново! Вдруг права та женщина, которая сказала, что новых учителей у них лет десять уж нет.
Она остановилась перед ним, такая уже безразличная.
– Ты халву любишь?
Он поднял глаза и только сейчас заметил, что она преобразилась. И пиджак, и бусы, и красные губы … Подумал – куда она собралась-то в такое время? А потом вдруг понял, что засиделся. Наверняка, он её задерживает. Поспешно и неловко стал вставать из-за стола.
– Да, люблю. Но Вам же уже пора.
Татьяна спокойно смотрела на него.
– А пошли к нам, там и переночуешь – говорила легко и быстро, отведя взгляд, – У нас лишняя кровать есть. И халвы у нас под кроватью – целый склад.
Он поморгал. А потом, как бы оправдываясь, начал говорить:
– Так ведь завтра рано выезжать, Федор сказал – в пять … И как он меня найдет? И … я не должен, наверное …
– Ну ладно! – отрезала Татьяна, – Как хочешь. Пойдём, покажу, где барак ихний.
Они шли молча. Татьяна вышагивала быстро. Здесь она знала все тропы. Солдатик шёл за ней.
– Вот этот барак.
– Спасибо … Я даже не спросил Ваше имя.
– Таня!
– Таня, – повторил он и отвёл мечтательные глаза, – Её тоже Таней зовут, – потом посмотрел на нее и протянул руку, – Ну, спасибо большое Вам, Татьяна, за ужин. Ой! Я же…, – он поставил чемодан на траву и полез в карман, – Я же Вам не заплатил.
– Ничего не надо, – она взяла его за запястье, – Не надо.
Рука его была такая теплая, слегка волосатая, там, где начиналась рубашка. Татьяна скорее отвела свою руку.
– Ну как же, я же…
– Не надо. Валька пошутила. Денег не нужно. Скажи лучше, а если не найдешь ты ее в Самойловке, что делать будешь?
– Не знаю, – опять опустил он голову, – В Иваново искать поеду. А может и нет, может – домой уже, к маме.
– Ясно. Ну, пока, Сергей. И это … Лучше к маме езжай.
Татьяна развернулась и пошла обратно по тропинке. Оглянулась лишь в конце тропы. Его на месте уже не было, вероятно, зашёл в барак.
Сейчас здесь стояла тишина, лишь отдаленно слышался людской говор и дальний колокольный звон. И слышно было, как мягкая невидимая волна реки шлёпает по мосткам. И несмотря на поздний час, Татьяна направилась туда. Воздух был пропитан запахом мокрой осоки и увядающих уже кувшинок.
Татьяна не пошла на мостки, она села на выступ берега и заревела громко и безутешно. Широкая спина её дергалась под пиджаком. Сейчас она слышала только себя, и жалела только себя.
Потом постепенно она успокоилась, утерла тыльной стороной рукава раскрасневшееся лицо.
«Неужели он только что был здесь? Он, тот, кому писала она длинные письма, сочиняла стихи, изливая в них всю свою душу, все свои мечты!»
Татьяна встала и пошла к себе. Валентина ещё не вернулась, и Таня упала на пружинную койку, сняв лишь пиджак.
Проснулась ночью от рыданий Валюхи.
– Ты чего это, Валь? Чего….
Оказалось, с Федором они поссорились. Сказал он ей, что встречи их – постельные и ничего более. Так и сказал.
На следующий день встали они обе с опухшими лицами. Татьяна была ещё молчаливее, чем обычно.
– Ты-то чего, Танюх, такая? У тебя тоже, чего случилось чё ли?
– Все нормально. Голова болит, – отмахнулась.
После бессонной ночи, день, казалось, не кончится. Обе они были злы сегодня.
– Каша, как каша, много сахару вредно! – Валюху опять вывел этот вечно ноющий Семёнов, – Не хочешь кашу, вон щи, ты ж хотел! Нет, не будет добавки! Все по норме!
Татьяна тоже огрызалась сегодня. Устала. Шел уже обед, уж скорее бы кончился этот длинный день.
И вот обед уже подходил к концу. Татьяна вытирала столы, когда взгляд её упал на кирзовые сапоги. Она подняла глаза – выгоревшая форма, выцветшая пилотка и открытый взгляд.
– Таня, здравствуйте, её нет в Самойловке. И там учительницы не было такой, мне сказали.
Татьяна вернулась к столам, продолжила стряхивать крошки.
– Понятно, – выдохнула, – Вас покормить? – почему-то опять перешла на «вы».
– Нет, я не за этим. Я вот спросить заехал. Поэтому и вернулся. Я подумал – а откуда Вы мое имя знаете? Я ведь никому его тут не говорил.
Татьяна ещё сильнее терла стол, молчала. А потом перешла к другому столу и начала тереть его.
Он подошёл ближе.
– Таня, это Вы?
Она молчала. Он сел на табурет и смотрел на нее пристально, а она все протирала столы.
– Я так рад, я так рад, что Вы нашлись. Я так и знал, что найду Вас, Таня. Только, только Вы простите меня…
И Танюха бухнулась на табурет, уронила голову на руки и разревелась. Его-то за что прощать? Глупый! Это она, это она так сильно перед ним виновата …
Он сидел напротив, смотрел на нее и улыбался.
