– А да! Заходите Клавдия Семёновна, класс поднялся, – Внимание, дети, у нас новенькая. Познакомьтесь её зовут … Ээээ …
– Маша! – подсказала Клавдия Семёновна, – Маша Ермолова. Она приехала издалека и будет учиться в вашем классе.
Завуч попрощалась, её тоже ждал класс.
Маша стояла лицом к ребятам.
Золотой свет лил в окна. Шел сентябрь. Та самая пора, когда осень совсем не отличалась бы от лета, если бы не слегка пожухлая трава и желтеющие кроны деревьев.
Маша стеснялась. Она не успела подтянуть колготки, и сейчас они гармошкой собрались на щиколотках. А ещё она стеснялась очень короткой формы и старых тапок, которые взяла на сменку. Сейчас её разглядывали. Казалось встретили её тут холодными улыбками недоумения, молчаливо осуждая.
Учительница вышла в коридор с завучем, что-то уточняя по поводу Маши, а она стояла перед молчащим классом.
– Будем тебя Ермолкой звать, – тихо произнес прыщавый маленький пацан с первой парты. Все прыснули.
Маша смотрела в одну точку.
Наконец, вернулась Ольга Николаевна и посадила Машу на последнюю пустующую парту.
Хорошо. Сейчас оказаться сзади всех было облегчением. Маша незаметно подтянула колготки в районе коленок.
Сюда, в этот маленький городок, она приехала из Ташкента. Её мать лишили родительских прав за пьянство, а родом она была именно отсюда, и здесь жила её тетка – сестра матери. Именно сестра этим летом и дала согласие на опеку, хотя у неё тоже уже было двое маленьких детей, второму не было даже года.
Маша ехала на поезде сама, вернее, её поручили проводнице. Она сама везла документы, за которые очень переживала всю дорогу.
Тётка сначала Маше понравилась. Но была совсем не такой, какой её помнила Маша. Она растолстела, немного обрюзгла. Встретились они запросто, пообнимались и посмеялись.
И первое время всё было хорошо. Но вскоре все изменилось. Временами тетка уходила в себя. Она задумывалась, злилась на весь окружающий мир, и в эти минуты напоминала Маше мать. В такие моменты под руку ей было лучше не попадаться – она могла бросить в Машу все, что было под рукой, обвинить во всех грехах. Даже в грехах своей сестры.
О матери Маша старалась думать хорошо. Она сочинила себе легенду, что мать её была честнейшим бескорыстнейшим человеком. Но бескорыстные люди не могут выдержать некоторых испытаний жизни, потому что слабы. Не получив признание, они становятся несчастными, обижаются, и однажды они вдруг превращаются в эгоистов, заливают горе вином. Они просто жертвы обстоятельств.
Маше так легче было думать о матери. И она надеялась, что когда-нибудь мать одумается и попросит у неё прощения. Она ждала, потому что помнила хорошее, потому что любила…
Плохие моменты Маша старалась не вспоминать. Это была не её милая мама, а какая-то другая совсем тетка, вселяющуюся в мать. Потому что мама её – лучший человек во всем мире.
Вот только бы не пила … Но настанет время, когда она одумается и опять станет той самой единственной и нежной.
Зиновьева Надька была выше всех мальчишек в классе на голову. Пацаны её уважали не только за рост, но и за силу воли, и за то, что могла она дать отпор даже старшеклассникам. Не силой, конечно, а какой-то безбашенной смелостью.
А ещё за то, что у Надежды, у первой из девчонок класса, начали появляться те самые признаки, глядя на которые точно можно было зауважать именно в этом мальчишеском возрасте.
Эта новенькая Маша Наде не понравилась. Не любила Надежда вот таких, строящих из себя жертву. Все уже знали, что живёт новенькая с тёткой, а мать – пьяница. Но тему эту при новенькой, конечно, не обсуждали.
Отвечала на уроках новенькая очень тихо и кротко, и была какая-то грустная, рассеянная. И все время казалось, что ей хочется плакать. Типичное бесхребетное существо.
Школьная форма новенькой была невероятно мала. Манжеты тянули и находились почти у локтя. В один из дней эта Маша явилась в этой форме с отрезанными коротко рукавами. Надя присмотрелась – похоже, Ермолка сама рукава и обрезала, и подшила – стежки были ручные.
Девчонки шептались.
– Ты чего это? Холодает, а ты рукава обрезала, – делали они деланно-удивленный вид.
– Так лучше, – опускала глаза новенькая.
Нет бы честно сказала, что денег на новую форму нет, так ведь врёт, как сивый мерин.
Не выдержала Светка Потапова.
– Да, ладно тебе! Лучше! Просто тетка деньги зажилила, не хочет на племяшку тратиться, свои дети дороже.
– Ничего не зажилила! – новенькая подняла глаза, – Мне мама деньги присылает!
– Что-о? – Светка не унималась, – Мама! Мы тут тупые все, да? Знаем мы, что пьет твоя мать.
Маша сцепила зубы. Было заметно, что она злится, но она смотрела в одну точку и молчала.
Тут Светка поняла, что переборщила и, наконец, замолчала. Молчала и Маша. Спорить было бесполезно, потому что деньгами от мамы она называла те алименты, которое получала тетка на Машу. Точное название и статус этих денег Маша не знала.
Прошлый раз тётка обещала, что, когда двадцатого числа они получат эти деньги, то купят Маше новую школьную форму. Но пришлось покупать обувь – приближалась осень, а у Маши не было никаких ботинок.
– Вот и содержи чужого ребенка на своем горбу! – причитала тетка, – А кормить я тебя на что буду?
И тогда Маша обрезала манжеты – они уже не застегивались. И теперь стеснялась того, что форма была необычайно коротка. Но другой у неё не было.
Она изо всех сил старалась быть аккуратной. Штопать и шить она умела. Старые колготки она подтягивала на резинку, а куртку, которую отдала ей тетка, отстирала и обшила цветной бейкой так, что тетка пришла в восторг:
– Ну, ты даёшь, мать! Быть тебе портнихой!
Тогда в школах только появился новый ноябрьский праздник – День матери. На образовательные учреждения спустился приказ: отметить с помпой и отчитаться. Учителя суетились.
Волновалась и Ольга Николаевна, очень спешила. Она раздала написанный от руки текст стихов почти всем в классе, велела дома выучить наизусть.
А на следующий день построила всех «говорящих» у доски и заставила читать. Почти никто нормально не доучил, вот только Маша Ермолова читала без запинки. Читала негромко, но уверенно и выразительно!
Она читала так, что в классе повисла тишина. Откуда-то из глубины души лились даже не слова, а чувства. Чувства маленькой девочки так умеющей любить, и так обманутой в надеждах.
– И я бегу, бегу, лечу, взлетаю высоко!
Увидеть маму я хочу, и мне лететь легко!
Я вижу, где-то там внизу, притягивает взгляд
Любимый стан, любимый взор, знакомый мне наряд.
Я вижу маму — вот она! Спускаюсь прямо к ней.
Я больше не хочу летать без мамочки моей!!!
Ольга Николаевна нахмурилась, дети притихли. Все рассудили, что стих этот в исполнении девочки, чью мать лишили родительских прав, звучит очень трагично, для праздника – неуместно. Учительница заволновалась, но виду не подала. Сама виновата: раздала стихи, не подумав. Репетиция продолжилась:
– Так, Шумаков! Ты не выучил! Давай поменяемся с Корнеевым, там покороче и про бабушку. Она у тебя как раз придёт. А ты, Ермолова, меняйся с Потаповой. Хорошо учишь, будешь вторая читать, после Нади Зиновьевой.
– Но я же выучила, – запротестовала Маша.
– Не спорь! И этот выучишь, два дня ещё.
Светка Потапова, довольная, выхватила листок с текстом. Маше дали стих про праздник – День матери.
«День матери у нас в стране отметим мы сегодня…»
Все заметили, как расстроилась новенькая. Но новый стих на следующий день она выучила и читала на репетициях. Намного хуже, чем тот, первый, но читала.
В праздничный день все классы по очереди демонстрировали подготовленную программу. В зале собрались родители, в основном мамы и бабушки. К Маше не пришел никто – тётке не с кем было оставлять детей. Маша не переживала – она привыкла.
Программы были однотипные: стихи да нестройные песни. Все уже устали. В зале стоял шум. Друг другу классы мешали, учителя прикрикивали на собравшихся.
Наконец, на сцену поднялся и их класс.
Надя прочитала громко и торжественно, как она умела. Потом вдруг зависла пауза.
– Ермолова! – подсказывала удивлённая остановкой Ольга Николаевна, потому что всегда тут все шло хорошо, никаких заминок, – Ермолова: «День матери у нас в стране….»
И тут Маша заговорила:
– Мне снится сон, в который раз я вижу там себя.
И слезы из зеленых глаз стекают в три ручья.
Стою одна в тени берез, а мамы рядом нет
И на вопрос: «А где она?» я не найду ответ.
Бегу по полю босиком, мне жарок солнца свет.
И только птичий звонкий хор, а мамы рядом нет.
Она усиливала интонацию по нарастающей, она читала так, что зал затих, ушёл в слух и ловил каждое слово маленькой девочки…
– И я бегу, бегу, лечу, взлетаю высоко!
Увидеть маму я хочу, и мне лететь легко!
Я вижу, где-то там внизу, притягивает взгляд
Любимый стан, любимый взор, знакомый мне наряд.
Я вижу маму — вот она! Спускаюсь прямо к ней.
Я больше не хочу летать без мамочки моей!
Она замолчала, и в зале повисла немая тишина. Следующий читающий стихи растерялся, не знал, надо ли начинать, ведь все пошло не по сценарию, смотрел на Ольгу Николаевну.
Учительница пребывала в замешательстве. Сейчас нельзя было раскисать, но если б было можно, то и она бы расплакалась.
Она махнула и все пошло по дальнейшему сценарию, только Светка Потапова развернулась и обиженно ушла со сцены. Ее мама и бабушка сидели в зале, и это были её слова – её стих.
Сразу после концерта Потаповы, все трое, подошли с претензиями к Ольге Николаевне. Как так? Ребёнок учил, старался, столько репетиций, а какая-то … все испортила.
Учительница, огорченная произошедшим, пригласила в класс и Машу для разговора.
Маша сидела перед женщинами и обиженной одноклассницей, опустив голову, и не отвечала ни на один вопрос. Её стыдили за содеянное.
И тут за дверью раздался шум, и в класс ввалилась Зиновьева, а за ее спиной в коридоре мельтешил класс.
– Ты чего тут? – удивилась Ольга Николаевна, – Выйди сейчас же!
– Нет, я рядом с Ермолкой посижу. А то вас вон сколько, а она– одна, – Надежда бухнулась рядом с Машей, толкнув ту плечом и подмигнув.
– Выйди, я тебе сказала! – настаивала учитель.
– Я … Мы решили её поддержать. Ну, чего вы, уж извините, к человеку пристали? Понравился ей стих этот. А вы видели, как её слушали? Никого так не слушали, как её. И директор, Людмила Никифоровна, между прочим, прослезилась. О как! – и Надежда громко хлопнула по столу и с гордостью посмотрела на Машу.
Маша хлопала глазами. Такого она никак не ожидала. Уже привыкла к некой жертвенности.
– Все ясно. Разговор можно не продолжать, – мама Потаповой встала и обиженно шагнула к двери, – Спасибо за праздник, Ольга Николаевна!
Ольга Николаевна была расстроена. Неприятно, конечно. Дверь открылась и в класс сунулась голова Митьки Колобова:
– Ольга Николаевна, мы зайдём?
Она взглянула на него и на девчонок, сидящих за партой. Они смотрели на неё, ждали прощения.
– Ой, ладно! Идите уже! В конце концов, выступление класса точно было на высоте. Читала ты восхитительно, Маша!
– Ура! – раздалось от двери, – Машку простили!
А на следующий день Надька притащила свою старую, но очень хорошую школьную форму.
– Смотри! – она бережно достала её из пакета, – Это от нас с мамой тебе. Я ее пару раз надела и все, мала стала. А тебе как раз будет! Носи.
– Да не надо, неловко!
– Я те дам, неловко! Бери! И чтоб завтра ж меня осчастливила – надела.
Маша взяла пакет, поблагодарила и улыбнулась, а Надя добавила:
– И вообще, не думала я, что ты такая – смелая! Давай дружить!
Рассеяный хореограф
