А не сходить ли нам за «карасином,» дорогие читатели? Для тех, кто не в курсе: «карасин» это горючая жидкость- питание для «карасинки.» Никакой ошибки! Если «карасин,» то, естественно, «карасинка.»
Так, повторяя за бабушкой Катей, я до подростковых лет была уверена в правильности произношения этих слов. Ну, не попадались мне они ни в книгах, ни в учебниках. Поэтому, далее, я убираю кавычки. Да и другое разговорное своеобразие Катерины Даниловны, в них заключать не стану.
Кстати, к карасинке не каждый мог приспособиться. Бабушка пускала квартирантов и нашлась молодая пара, с месяц промучившаяся на сухомятке, так карасинку и не освоившая.
Баловни цивилизации, назвав карасинку «чудовищем,» съехали, насмешив бабушку. Она ничего, справлялась и даже блины на карасинке жарила. Но для этого, как вы понимаете, требовались не только мука, молоко и яйца, но и карасин. Без него карасинка становилась совершенно бесполезной вещью.
Зимних походов за карасином я не помню. Возможно, они просто не совпадали с короткими каникулами. А вот летом наступал денёк, когда бабушка торжественно объявляла:»Завтре за карасином пойдём.»
Фото из семейного архива автора
И начиналась серьёзная подготовка. Из сарая доставалась невысокая, самодельная тележка, устроенная таким образом, что передняя её стенка опускалась, образуя подобие горки. С неё и «скатывался,»наполненный карасином огромный бидон, чтобы занять своё место в сарае.
Баба Катя осматривала колёса тележки: не дай бог, отвалятся на обратной дороге под тяжестью! Расстилала мешковину, чтоб бидон покрепче стоял. Он был кирпично-красного цвета, многолитровый, поскольку «кормить» карасином приходилось две карасинки — бабушкину и для квартирантов.
Я не понимала для чего бабуля корячится, сливая остатки карасина в банку: ну, поменьше на литр нальют! Она отвечала:»Умна ты, как я погляжу. Кто станет высчитывать? А мне лишнюю копейку платить. Оне ж на размер бидона смотрют. Как наполнен — всё и, чейный на дне карасин, им дел нет.»
«А сколько он стоит?»- не унималась я. «Дак, семь копеек за литр.» «Значит, фигня! Не жадничай.» Бабушка прищуривалась:»А вота пойдёшь в магАзин за хлебушком, а я тебе семь копеек недодам. Пойди, поищи их на дороге! А то, навадилась, вместо целой буханки брать половинку, а на остальные леденцов покупать.»
Такая перспектива пугала, и я переводила тему:»Еду возьмём?» Бабушка кивала:»Надоть.Часа три, а то и поболее простоять можем. Я то привычна к голоду, а ты не стерпишь.» На самом деле, это было общее, неписанное «керосиновое правило,» жителей частного сектора, брать с собой пожевать.
Суп, конечно, нет. Пироги, картоху «в мундирах,» яйца, помидору и огурцы, если пора пришла. И непременно, семечки — семки, как говорила бабушка. Обычно ребятня, сопровождавшая взрослых, ела серьёзно, обмениваясь кусками, а взрослые больше семки грызли, напополам с новостями.
«Нарядишься?»- всякий раз спрашивала я у бабушки. И она, как всегда, отвечала строптиво:»Ишшо чаво. Чай, я не девка!» Но я точно знала: ещё, как нарядится! На другой день это подтверждалось: на бабуле оказывалась светленькая, штапельная кофточка, длинная юбка в серо-белую крапинку и, непременно, шерстяная кофта.
«Бабуль, жарко. Ведь всё равно снимаешь потом,»- говорила я, не улавливая требований «карасинового дресс-кода.» «Зато строго,»- отвечала бабушка, поправляя непривычно нарядный платок на голове. В это утро её заботило, как я умыта и причёсана. Самолично заплетала мне косы, закручивая их «баранками» по моей просьбе.
Но всё — в тележке бидон, небольшая, «на две заднюшки» скамеечка, еда в кульках. Берём не воду, а только кружку — колонка рядом. Выдвигаемся. Идти не шибко далеко, через пару проездов, к деревянному магазину, в который я обычно бегаю за хлебом и конфетками.
Уже длинная очередь, ни меня, ни бабушку не огорчает. В этом и заключается «карасиновый кайф:» людей посмотреть, себя показать, пообщаться. Мне — побаловаться с ребятнёй с других улиц, бабе Кате разжиться интересной информацией.
Она идёт, выпрямив спину, слегка поджав губы, с достоинством. Здоровается со всеми, но по разному. Одним, едва кивая, другим полноценно говоря:»Здравствуй, Домаша!»
Маруся, Дуня, Агаша — эти имена я слышала только здесь, в частном секторе. К мужчинам бабушка обращалась по имени отчеству:»Поклон тебе, Миколай Ляксандрыч!»
Большинство собравшихся, были ненамного моложе или чуть старше моей бабы Кати. И, примерно, одной судьбы: пережившие войну, отдавшие ей сыновей, мужей, братьев.
Многие — выходцы из деревни, знавшие голод, холод, тяжкий труд и немыслимые лишения. Но не разучившиеся балагурить, зубоскалить и любить жизнь.
Карасин привезут часа через два. Все это знают, но воспринимая продажу, как событие, пришли пораньше. У народа похожие на наши тележки, бидоны, скамеечки, кулёчки с едой. Все женщины приодеты, никого в «чёрной,» огородной одежде.
Многие парятся в таких же тёплых кофтах на пуговицах, как у бабули. Но «карасиновый дресс-код» соблюдён, и начинают снимать шерстяные подарки дочерей, расслаблять узлы нарядных платков. Разбираются по интересам и по соседским симпатиям.
Раздаются со всех сторон, не мешающие друг другу фразы:»А вот давеча…», «Вчерась-то, слыхали?» У мужиков свои разговоры. К бабе Кате подходит бабушка моей подружки с дальнего проезда. Она считается «молодой» — далеко до семидесяти.
Баба Нюра моет голову, добавляя в воду чернила (мне её внучка, Ленка, рассказывала) и они отдают синевой. И брови ей парикмахерша Вера краской рисует. Баба Нюра не носит длинные юбки, как моя бабушка, предпочитая платья.
Я давно примечаю, что бабуля её не любит, хоть и не запрещает с Ленкой водиться. Вот и теперь на певучее «Здравствуй, Катерина Даниловна,» она, через губу, отвечает:»И ты будь здорова, Нюра.» И отворачивается, показывая, что разговор закончен. Потоптавшись, тётка Нюра возвращается к мужу — высокому, мосластому старику с палкой.
Взрослые не успевают накалякаться, сгрызть семки. Мы — детвора, набаловаться и съесть припасы, как привозят керосин. Кто-то не посчитал нужным спросить крайнего и теперь суетится, другие забыли за кем занимали. Обретается настроение, свойственное очереди: «вас тут не стояло.» Но ещё час и все — с карасином.
И мы с бабулей тащимся к дому. Вернее, я скачу себе налегке, а она толкает тяжёлую тележку с бидоном. Не выдерживаю и спрашиваю:»Ты за что Ленкину бабку не любишь?» «Эт-то, какой же Ленки?»-притворяется бабушка. «Огородниковой, какой же ещё! »
«А -а, это старого кобеля жена, что ля? — догадывается» баба Катя.- Так колдовка она. Жену Митрия сгубила, ево приворожила к себе. А мне Лёля, как сестра была. Давно ишшо.»
Я говорю то, что знаю от Ленки:»Да у его первой жены аппендицит был. В больницу опоздали отвезти и она умерла. Ленкина мама тогда ещё в школе училась. Дяде Дмитрию хозяйка была в дом нужна, вот он и позвал Нюру.»
Бабушка сердито отвечает:»Ага, ага. Только до того дня Нюрка траву всяку — разну Лёле носила, а для Митрия отдельно чай приворотный заваривала. Да его кобелину все знали. У меня под окошком тожа тёрся, когда на Бекете, в лесу, жили.»
«А Ленка, говорит, она добрая. Мамка её лупцует, а баба Нюра нет и платья покупает, куколок разных,»- возражаю я. Но бабушка упрямо считает, что «чует кошка, чьё мясо съела.» Впрочем, к тётке Нюре многие относятся, как бы с опаской. Поди, разберись во взрослых делах!
Бабушка завозит тележку в сарайку, бидон съезжает «с горки» — поход за карасином закончен. Соскучившиеся по избе, мы пьём вдвоём чай с вареньем. Из радио, висящего на стене, слышится романс, прелесть, которого я уже понимаю:
«В лунном сиянье снег серебрится, вдоль по дороге троечка мчится … динь-динь-динь.»
У бабушки влажнеют невероятной синевы глаза. Она у меня красавица. Говорит особенным шёпотком:»Сердцем поют.» И добавляет, обычным голосом:»Спроси, где Ленке-то Нюра платья, да куколки покупат. Сходим, куплю…»
