Сколько Надя себя помнила, баба Зоя всегда что-то писала. Это были самые обычные тетрадки в сорок восемь листов, которые баба Зоя складывала в коробку на самую верхнюю полку антресолей.
Когда Надя была младше, она много раз спрашивала — что это баба Зоя такое пишет?
— Список дел, — отвечала та.
Или ещё что-то подобное.
Наде очень хотелось знать, что там, и однажды она даже попыталась заглянуть в одну из тетрадок, но баба Зоя, впервые на Надиной памяти, сильно ее отругала.
Вообще, баба Зоя любила Надю. Надя это чувствовала, никто ее так не любил, кроме, разве что, мамы и папы. Были у нее ещё бабушки и дедушки, были два дяди – папины братья, была тетя – мамина сестра, которая вязала ей красивые кофты с кружевными воротниками, но все эти родственники были скорее приветливы, а баба Зоя была по-настоящему доброй. Она внимательно слушала Надю и никогда не говорила, что она ещё маленькая, дарила ей самые лучшие подарки и совсем не ругала. Именно поэтому Надя тогда поняла, что трогать эти тетради — нельзя.
Много позже мама сказала, что эти тетради — дневники, и совать в них свой нос — большая подлость, это даже хуже, чем читать чужие письма. Баба Зоя была сестрой маминой мамы, то есть маминой теткой. Она и маму очень любила, вообще была их ангелом-хранителем, всегда их выручала и была рядом. И когда она легла на операцию, в качестве лиц, с которыми нужно связаться, если что пойдет не так, она указала не свою сестру, а племянницу и ее дочку. Вот и позвонили Наде, сообщив, что во время операции что-то пошло не так и теперь баба Зоя в реанимации.
У Нади были ключи от квартиры бабы Зои — она ходила кормить кота Тошу, вредного сиамца, который при попытке переселить его даже на недолгое время в другую квартиру принимался метить все углы и плохо лежащую обувь. Сегодня Надя вошла в эту квартиру в расстроенных чувствах, с ужасом думая о том, что баба Зоя может не вернуться. Она ходила по знакомым комнатам, чувствуя, как сжимается сердце — сколько воспоминаний, сколько радости было в них…
Внезапно ей на глаза попалась тетрадь — она лежала в уголке стола, сиротливо прижавшись к синей ручке. Надя не знала, что на нее нашло — рука сама потянулась и открыла тетрадь. В глаза бросилась строчка — «иногда я думаю: неужели моя тайна умрет вместе со мной? Может, настало время все рассказать?».
После таких слов она просто не смогла остановиться — глаза впивались в эти строчки, пытаясь понять, что за великую тайну скрывает баба Зоя.
Не зря говорят, что чужие тайны лучше не знать. Когда она закрыла тетрадь, душа ее была наполнена таким смятением, что ее даже затошнило.
«Зачем я это читала…»
Раньше такие истории она встречала только в кино, хотя понятно же, что любая история берется из жизни. Видимо, накануне операции она придавалась воспоминаниям, боясь, что вскоре эти воспоминания останутся только строчками в ее дневнике.
Зое было шестнадцать, когда она слишком поздно возвращалась домой одна и решила сократить путь через гаражи. Их было двое, и лиц она не запомнила. Идти в милицию наотрез отказалась — позориться только. Когда поняла, что беременна, аборт делать было поздно. Зою все любили, она была настоящим ангелом, и мама с сестрой рыдали три дня, понимая, что не будет у Зои ни золотой медали, ни института, ни блестящего будущего. А потом решили — они скроют это от всех. Договорятся с врачом, благо есть знакомая, и ребенка запишут на Лену, старшую сестру Зои. Лена была замужем, и муж ее был не против — кто ж захочет родственнице жизнь портить. В общем, на том и порешили. Лена усыновила Аришу, а Зоя была ей любящей тетей.
Чтобы разобраться в своих чувствах, Надя сварила крепкого кофе в любимой турке бабы Зои. Кот громко урчал и терся ей о ноги, холодильник своим равномерным гудением вроде как успокаивал, но внутри Нади клокотали злость, обида, возмущение, жалость… Если бы она, Надя, была не маминой дочерью, а чьей-то другой, она бы точно хотела знать. Разве можно скрывать подобное от собственного ребенка? И вообще – как можно его отдать, пусть и сестре? Сама бы Надя никогда…
Больше всего Наде было обидно за маму. Получается, всю ее жизнь она жила во лжи, а разве это справедливо? А ведь она такая отзывчивая, такая добрая – почему судьба к ней так несправедлива?
Кофе не помог, а только сделал хуже – руки у Нади дрожали, к глазам подступали слезы. Она была так зла на бабу Зою… Словно в каком-то тумане она поднялась, взяла табурет, встала на него и достала коробку с антресолей. Коробка оказалась тяжелой – Надя ее не удержала, и тетрадки посыпались на пол, мелькая ровными строчками букв.
Она рылась в этих тетрадях как сумасшедшая. И что, собственно, она хотела там отыскать? Надя сама не знала, но из этих разрозненных строчек родилось какое-то совсем новое чувство – бессильная жалость к этой одинокой женщине, которая всю жизнь прожила одна, так и не сумев построить семью без своего ребенка. У Нади еще не было детей, даже жениха не было, поэтому ей сложно было понять, что такое материнская любовь. Но в словах бабы Зои она ее чувствовала как никогда раньше, и тут ей подумалось – а ведь они с мамой всю свою жизнь воспринимают эту любовь как нечто само собой разумеющееся и мало что давали бабе Зое в ответ. Ну да, любили ее, помогали ей, но главная роль все равно была у бабы Лены.
Домой Надя не поехала – побоялась, что не удержится и все расскажет матери. Она свернулась клубочком на диване, чему кот Тоша был не особо рад, так как это было его законное место, и на удивление крепко уснула.
Разбудил ее звонок телефона.
— Надя? Из больницы звонили. Надо ехать…
Тут мамин голос прервался судорожными всхлипами, и Наде больше ничего не пришлось объяснять.
По дороге в больницу она была полна решимости – непременно заставит бабу Зою все рассказать! Хотя перед… Произнести это слово даже про себя она не могла – нельзя было сейчас погружаться в омут слез, нужно быть спокойной и рассудительной. Именно она, Надя, подарит маме правду, а бабе Зое – дочь, пусть и на такое короткое время.
В больнице было суетливо и шумно – все носились по коридорам туда-сюда, а они с мамой, как неприкаянные, сидели в коридоре и ждали непонятно чего. Надя сотни раз прокручивала про себя варианты, как начать разговор.
Наконец, подошел врач – высокий, седовласый, на вид строгий, но с очень добрыми глазами.
— Пройдемте со мной, – позвал он.
В палате было тихо – разве что приборы попискивали, но и то еле слышно. Баба Зоя лежала на кровати недвижимая, с бледной пергаментной кожей.
-Я не уверен, что она вас слышит, но все равно вы можете попрощаться, – произнес врач. – Хотел бы дать вам хоть немного надежды, но…
И почему Надя решила, что баба Зоя будет в сознании? С чего она взяла, что сможет произнести свою обличительную речь? А потом смотреть на трогательную встречу матери и дочери? Краска залила ее щеки – Наде стало стыдно за собственную глупость.
Они сели по обе стороны и кровати. Пока мама что-то тихо шептала, глотая подступающие слезы, Надя взяла бабу Зою за руку, в которой уже совсем не чувствовалось жизни и пообещала: теперь я буду хранить твой секрет…
