Идти домой не хотелось. Ну, что там?.. Опять баба Нина будет пилить, ругаться и грозить своим шершавым, похожим на картофелину кулаком. А если она к тому же устала за день, ведь грядки-то кроме нее никто не пропалывает, и воду в парник таскает лейками тоже она, то Тарасу достанется втройне. Еще и по спине огреет тапкой или вообще ужин отнимет. Соседки на Тараса нажалуются, баба Нина верит, гневится, метает молнии…
Баба Нина — она такая — суровая, правильная и очень несчастная.
Тарас жил с ней квартирантом уже полгода. Однажды в дождливый, серый и грустно-промозглый осенний день он появился у ее калитки, потоптался немного, потом толкнул дверцу и зашел внутрь.
Нина тогда выскочила на крыльцо, только принялась вытряхивать коврик, а тут он… Тарас был симпатичным, хотя тогда этого было не видно. Дождь напрочь прилепил красивые, дымчато-каштановые волосы к коже, мышцы как будто сжались, стараясь протащить тело между каплями холодного дождя.
— Чего? Дома нет у тя? — протянула, застыв с поднятым ковриком женщина. Тараса она вовсе не испугалась, сразу видно, истосковалась по мужскому плечу. — Ну, заходь, коль пришел. Да вытри, вытри следки-то! Только порядок навела!
Тарас тогда скромно кивнул и юркнул мимо старушки в теплую, пахнущую только что вымытым деревянным полом и березовыми вениками, кои были развешены тут же, под потолком, избу. В печке щелкали, перемигивались искорками поленца, на подоконнике цвела хилыми, последними цветами облезлая герань.
— Не умеет вы, милая женщина, цветы выращивать, — как будто мимоходом, на цыпочках проходя в уютную комнату и присаживаясь на стул, сказал Тарас.
— Поговори еще у меня! Впустила, так скажи «спасибо» и помалкивай. Цветы не умею я выращивать, а ну подними седало своё мокрое! Вот, подстелю те подушечку, что ли. От мужа осталась. Любил сиднем сидеть тут, всё в окошко глядел. Теперь вот ты пристраивай, пристраивай туловище. А потом обсушишься, тогда другое дело, свободно расположишься. Ужинать будешь?
Тарас кивнул, он, действительно, очень проголодался. Там, откуда он ушел, не было ни ужина, ни обеда, ни завтрака, ничего там не было.
— Из Матрешкино ты к нам, где деревня сгорела? — баба Нина, погрузив свои одутловатые, обмотанные бинтами ноги в теплые валенки, подрезанные по самые щиколотки, ловко метнула на стол посуду. — Много там вас таких… Слыхали мы! Теперь поползете неприкаянные по окрестным деревням. А с чего пожар-то начался?
Тарас неопределенно скривился и, жадно пережевывая еду, аж зажмурился — так было вкусно, и так он давно не ел…
— Ладно, наедай шею, я пойду, воды подогрею, ты помылся бы. Несет от тебя, парень, ох, дышло у меня переперло!
И выйдя из дома, засеменила по залитой лужами дорожке, загромыхала ведрами, поскользнулась, прилегла у грядки, поохала и, отжав мокрую юбку и тихо чертыхнувшись, потащила ведро в дом.
— Помочь? — услышала она из форточки.
— Обойдусь. Еще тебя потом собирать по косточкам!..
Тарас, действительно, был худоват. Ничего, за эти полгода наладилось у них с Ниной всё, подлечила, подлатала его добрая женщина, он тоже в долгу не остался.
— Как-то с тобой и веселее, — то и дело повторяла старушка, когда, вернувшись откуда-то вечером, Тарас спокойно, мирно садился рядом с ней, пристраивался всё на ту же подушечку, уплетал, что дадут, скупо благодарил и удалялся к себе.
Хорошо жили, правильно. Ну, пошумит иногда Нина для порядку, пожурит его, чтоб помнил, кто его на груди пригрел, кто обласкал и крышу над головой подарил. Тарас, покряхтев от засевшего в суставах ревматизма, глядел на Нину влюбленными, чуть мокрыми от слез глазами. Может, это и есть последняя женщина в его жизни? Тогда и хорошо, тогда можно не трепыхаться…
…А как стаял снег, как пошли оголтело щебетать на ветках воробьи, разладилось у квартиранта с Ниной.
Тарас за зиму поправился, похорошел. Нина даже иногда называла его завидным женихом.
А из соседнего окошка наблюдала за Тарасом Машка.
— Ай-яй! Опять она тебя караулит! Вот ведь бесовская девка! Так и сидит, глазюки свои вперила. Тарас! Слышь, Тарас! Ты от окошка-то отринься. передвинь тело свое, для чужих женщин вожделенное, подальше. От греха!
Тарас, метнув на Маньку быстрый, многообещающий взгляд, послушно брел в уголок. Нина — хозяйка, ей решать, как кому жить…
А дней через десять пришла к Нине соседка, что жила под одной крышей с Маняшей. Манька у нее заместо дочки была, что ли. Тарас этого так и не понял, да уж что тут разбираться в хитросплетениях судеб.
— Это что же, Нинка, получается?! — Тамара Николаевна, женщина большая, рослая, и в плечах что гренадер, заняла собой весь дверной проем, оттеснила старушку и встала посреди комнаты.
— А что получается, голуба моя? — поправив фартучек с вышитыми на нем вишенками, спросила растерянно Нина.
— А то, что квартирант твой Маньку нашу теперь должен любить и жаловать. Уж не уследила я! Теперь хлопот не оберешься, теперь житья не будет! Тебе–то, Нина, хорошо, живешь дальше, а мне как быть? Куда Манькин приплод девать? У, бешеный! — погрозила она кулаком бродившему по двору Тарасу. — Попадись ты мне только! Ох, три шкуры спущу! Такая девочка у меня, хорошая, скромная, а твой, Нинка, Тарас, всю жизнь ее женскую искалечил!
Нина, низко опустив голову и безвольно положив руки на колени, кивала.
— Да… Да… Как же это он… Что же это… Стыдно, ох, стыдно… Ты извини, Тамарушка, не доглядела я…
Соседка ушла рассерженная. Тарас, спрятавшись за плетень, проводил ее взглядом, потом, гордо задрав голову, вошел в избу.
— Ты что ж такое натворил, а?! Ты зачем к соседям ходил?! Я велела даже не думать! Даже не мыслить, а ты… Приютила на свою погибель! Мне ж теперь Тамарка житья не даст, а я не могу, понимаешь, она мне дитя-то твоё подкинет, а я ж не смогу… Твоё дитя, слышишь, Тарас!..
— Обойдется, — буркнул квартирант. — Манька толковая, придумает чего.
Долго еще, до самого утра Нина стонала и охала на своей панцирной кровати, скрипели пружины под ее ворочающимся телом. Не спал и Тарас, переживал…
А потом, дней через пять–шесть, приходила Агата Петровна, Улька прибегала, что на другом конце деревни живет, даже батюшка из церковки тяжело прошаркал по двору, о чем-то шушукался с Ниной, а, замолкнув, осенил себя крестом т ушел.
Все жаловались на Тараса, требовали усмирить его, оградить деревенских красоток от его дурного влияния.
Баба Нина только разводила руками, мол, весна — время такое, у всех голова кругом, надо подождать. Да и ей самой некогда — посевная, грядки поползли, надо править, рассаду кто-то поел, надо новую растить, а тут еще крыша потекла в доме, свет подорожал… Забот полон рот, некогда ей за Тарасовы похождения отвечать. Выгнать бы его, пусть идет восвояси. да как-то рука не поднимается, будто родную душу со двора гнать нужно. Не смогла Нина, решила еще подождать…
Беспокойным стал и сам Тарас. Шикали на него везде, гнали, стоило пройтись по улице. Молодки-то, те спрячутся, да глазки Тарасику строят, а их дуэньи, все эти Тамары, Агаты, Ульяны и прочие — те руки в боки упрут, глазами молнии мечут, что только громы не гремят над головой, и топают ногами, сотрясая грешную землю, приговаривают, чтобы шел Тарас подобру-поздорову отселе…
Девчонки усмехаются, наблюдают, как припускается Тарас по дороге, чтоб не прилетело в самое темя, чем не попадя…
В общем, не стало никакой жизни мужичку.
А в начале июня, вернувшись с вечерней гулянки домой, Тарас и вовсе сник.
Стоит баба Нина у крыльца, рядом с ней — корзинки, в корзинках — пищат Тарасовы дети, все, как один, коштанчикового цвета, симпатичные, с белым пятнышком за правым ушком.
— Твоя работа?! — закричала издалека Нина. — Твоя, спрашиваю? Люди мне говорили, я не верила! Думала, лгут на тебя, думала, обознались. А ты, значит, по чужим домам да сеновалам ходишь?! Вот, встречай, многодетный ты мой папочка! И куда девать всё это добро будем? Ты гляди! Нет, ты лик-то свой не вороти, уж понаделал дел, так держи ответ!
Она устало опустилась на лавку, опрокинула лицо на ладони и заплакала, горько так, тоскливо.
— Да что ж мне с вами не везет, а? Муж был, любила его, окаянного, боготворила, пылинки сдувала, баловала, а он, затейник, на стороне детей себе завел, штук десять. Они как все знакомиться-то пришли, я так и села… А Мишенька мой только вахает, мол, какие складные детишки получились. У! Негодник!.. — вздохнула, утерла лицо платком. — Да об умерших либо хорошо, либо никак. Ладно, пусть там у себя, в облачных пеленках теперь кувыркается Мишка мой. А ты-то! Ты-то, Тарас, что же? И ты такой же?! Я тебе повелевала во дворе сидеть?
Тарас кивнул, отвел взгляд, тайком рассматривая пищащую детвору. — Повелевала я тебе себя в узде держать? — не унималась Нина. — Пригрела, отмыла, вон, заблестел, как медный таз, да только внутри ты прогнившая трухлявая головешка! Да, головешка, вот мой тебе сказ. А дальше будет так — ты уйдешь, навсегда уйдешь из нашей деревни. Куда? Что, испугался? Не хочется от тепла-то уходить, от молока свежего да кушанья вкусного? Раньше нужно было думать. Теперь прочь! С глаз моих! Иди, а то оглоблей как огрею, лопатой вон со двора прогоню! Детей твоих продам. Завтра же на рынок увезу и продам. Не нужно нам таких.
Нина грозно поднялась, замахнулась на кота, но тот не двинулся с места. Тарас строго, прищурившись и брезгливо поджав лапу, встретил взгляд женщины.
Детей она его продавать вздумала! Ишь ты! Когда Михаилом он был, в своей прошлой, человеческой жизни, так она ему ни одного дитенка не родила, всё что-то там выгадывала, тянула, а потом и вовсе пустоцветом стала. Котом пришел он к ней — опять плохо, опять ни к чему ей дети. Да что ж это такое!
А ведь так хорошо им было эти полгода… Жили душа в душу… Тарас на лавочке спал, вытягивался, пузом к теплым доскам прижимался, Нина у себя в комнате ворочалась, по-домашнему так, по-родному…
Теперь гонит, прочь гонит из дома…
Тарас, обнюхав котят и лизнув каждого, словно благословив, отвернулся и зашагал по тропинке к калитке. Медленно шел, всё думал, окликнет его Нина, раскинет руки и велит вертать обратно…
Нет, скрипнула дверь, ушла Нина к себе, даже щелки не оставила, чтоб юркнул жилец ее в комнату. А корзинки, что нанесли женщине соседи, так и стояли, пища и трепыхаясь.
Тарас обреченно вздохнул. Не было ему счастья семейного в человеческой жизни, не будет, видать, и в кошачьей…
… Кот брел по дороге, не прячась от проезжающих машин, от едущих по обочине велосипедов. Зачем?.. Пусть уж лучше разом всё закончится!
Но окликнул кто-то его, поманил к себе, мягко потрепал лапой по спине, уткнулся носом в горячий бок. Манька… Соседская Манька. А при ней, под кусточком, котята лежат, всех перетаскала, за Тарасом шла, еле догнала…
… Бродяжками они все стали, в деревню не вернулись. Окрепли, одичали, превратились в ловких охотников…
Тарас однажды пришел к дому Нины своей, постоял, наблюдая, как тягает она ведра, переступает своими перебинтованными ногами, кряхтит. жалко ее стало — одинокая, даже Тарасика нет рядом… Только… Чу, кто это там, на подоконнике сидит?
Тарас прищурился. Его копия, только махонькая, котенок еще, один в один Тарас, сидит, с солнечным зайчиком играет, Нину ждет! Выходит, не всех продала Нина на базаре. Одного всё же себе оставила, не смогла одна быть…
Баба Нина, словно почувствовав на себе взгляд, обернулась, всмотрелась в заросли, вроде Тарасов бочок там показался.
— Тарасик! Мальчик, ты? Погоди, не убегай, ты подойди сюда! — стала она уговаривать кота, но тот только покачал головой и ушел. Его ждала Манька, другой семьи ему больше не нужно.
Нина вздохнула, снова заскрежетала ведрами по краю колодца, потом побросала всё и ушла в избу. Молодой кот, которого она назвала Тимошкой, встречал хозяйку у двери, ластился, урчал.
— Вот, Тимка, батя твой приходил. Видал?
Котяра кивнул.
— Мировой мужик твой батя. Только уж больно гулящий оказался, ты таким не будь, ты при мне сиди, понял?
Тимка снова кивнул — зачем расстраивать старушку, пусть думает, что кроме белого пятнышка за ухом Тимке не передалось от отца более ничего, ни одной черточки характера…
