Жарко… Шестой час вечера, но солнце еще высоко висит в бесцветном от зноя небе и с равнодушной щедростью льет на землю плотный до осязания жар. Море беззвучно и неподвижно.
У берега песчаной косы, что вольготно разлеглась в проливе между Крымом и Таманью, уткнута носом в песок большая красивая красно-синяя шлюпка с подвесным мотором. Неподалеку от шлюпки по пояс в воде бродит худой загорелый мальчишка лет двенадцати. Он с серьезным видом что-то высматривает на песчаном дне сквозь светлую воду, пронизываемую солнцем, и время от времени шумно ныряет и плавает под водой, часто ударяя по зеркальной бирюзовой поверхности моря блестящей золотистой пяткой.
На берегу лежат кверху спинами двое молодых людей в выцветших плавках. Один — длинный, с курчавыми черными волосами, горбоносый, худой и жилистый, как чёрт. Второй — русый, покороче, но крепкий, сбитый, круглоплечий, как боксер. Оба не просто от загара черны, словно эфиопы, – их загар отливает в синеву: они работают круглое лето под солнцем — мотористами в местном рыбацком кооперативе.
И тот, и другой поминутно и с раздражением поглядывают в сторону, где метрах в ста от них сидят на песке, протянув ноги в воду, девушка в закрытом синем купальнике и полноватый молодой человек в ярко-красных новеньких плавках. Тело молодого человека сияет неприличной для здешних мест белизной. Он что-то непрерывно говорит девушке.
— О чем можно столько времени заливать? — досадливо бормочет жилистый, резко переворачивается на спину и сгребает налипший песок с плоского, рельефно мускулистого живота. Он садится, складывая худые ноги острыми углами, как кузнечик, и смотрит то на парочку вдали, то на ныряющего мальчика.
Крепыш вдруг вскакивает с таким выражением на круглой физиономии, будто у него решительно кончилось терпение.
— Чего она?.. — начинает он фразу, но сам себя прерывает и задумчиво смотрит на тех, вдали.
Некоторое время оба молчат. Жилистый медленно сплевывает в песок между широко расставленных коленей, загребает пяткой плевок и тоже встает. Они переглядываются.
— Вот Катька, зар-р-раза… А он… — скрипит жилистый и чешет затылок. — А Венька? — спрашивает он и задумывается.
— Та шо ты заладил ото? — отзывается крепыш. — Ничего с Венькой не будет.
— Я б морду б набил, и все, — скрипит жилистый, — Да вроде б и не за што…
— То-то и оно…
И оба глядят на девушку и белотелого.
Девушку зовут Катей. Она уроженка здешних мест, и загорелые молодые люди — её давние, со школы, приятели. Жилистого зовут редким именем — Исидор, он из местных греков. Крепыша звать Гена. Давно окончена школа. Катя перешла уже на четвертый курс института в Москве. Соперничества меж Исидором и Геной нет — оба в свое время отведали вкус нежных Катиных поцелуев в укромном уголке приморского парка, оба получили в свое время твердую отставку; но всякий раз, когда Катя приезжает летом на каникулы, они встречаются. Они ездят на моторке на косу или на Азовское море, ловят бычков, вечерами ходят в местный дешевый ресторан на берегу моря — «Рыбачий стан», там Катя пригубливает терпкое красное вино, а ребята осторожненько разливают под столом тёплую водку в гранёные стаканы.
А в это лето Кате вдруг вздумалось приехать не одной: вместе с нею появился некто Валентин, ее однокурсник, «коренной москвич», говорящий с непривычным крымскому уху московским аканьем. К тому оказалось, что ему нельзя загорать: «аллергия» у него, видите ли, на солнце. Услыхав об этом, Исидор озадаченно вскинул лохматую голову и, когда Валентин отвернулся, покрутил у виска пальцем.
Катя поведала приятелям, что Валентин давно ее любит, еще с первого курса; что год назад, когда они группой ездили на экскурсию в Суздаль, он прямо в автобусе объяснился ей в любви и попросил её стать его женой, она отказалась, но оставила его «при себе». И он остался — неизменно внимательным и «услужливым». Катя пригласила даже его к себе домой на каникулы, и вот — он приехал, не постеснялся. Катиным родителям он понравился: «Cкpoмен, интеллигентен, спокоен — настоящий ленинградец». Почему-то ленинградец для Катиных родителей считается эталоном культурного человека.
Катя задумалась…
Валентин словно не замечал ее раздумий. Водку с Исидором и Геной он пил на равных, хотя всякий раз замечал, что терпеть ее не может. «Гадость». Незнакомый с хитростями морской рыбалки, не стеснялся спрашивать, что и как. Уху, на удивление этим морским волкам, умел на костерке варить отменную. Неказистые и безобидные «подначки» Катиных приятелей отражал не смущаясь и достойно.
Живёт Валентин у Кати в доме, вернее, во дворе, на летней кухне; так он сам настоял, хотя ему предлагали свободную комнату в доме. Ему поставили там раскладушку, он приспособил для чтения ночью старую настольную лампу — как-то мудрёно прикрутил ее в изголовье на огромный гвоздь, на котором в другое время висел моток медной проволоки для хозяйства. Свет у него горит до утренней зари. Он привёз с собой из Москвы двухтомник Спинозы и первый том Платона. Катин отец, однажды ночью выйдя во двор, — забыл с вечера привязать Рекса, собаку, — увидал в окне летней кухни свет и не удержался, заглянул: чем занимается по ночам его вероятный зять? Валентин писал что-то в толстой тетради.
Какой-то он странный, думает Катя иногда. Например, он объездил весь Катин город, все закоулки, где ни Катя, ни два её приятеля не бывали. Он и её заставляет лазать с ним по раскопкам, которых в здешних местах множество, легко заводит разговоры с археологами, каждое лето наезжающими сюда из Москвы и Питера, а Катю эта его лёгкость в общении с незнакомыми почему-то раздражает. Он рассказывает ей про войны Митридата, некогда царя здешних мест, с Римом — с Цезарем, с Помпеем. Историю Катиных родных мест он любит рассказывать ей и её друзьям, на память цитируя не ведомого никому Аппиана.
Еще Катю раздражает, что иногда и друзья её, простые, земные парни, начинают слушать Вальку Вязьмина, что называется, с раскрытым ртом.
Однажды, не сказавшись, она ушла куда-то без него и пропадала до темноты. Валя одиноко и стойко просидел в своем обиталище — летней кухне — и весь вечер читал “Этику” Спинозы, отчеркивая карандашом на полях.
В описываемый вечер Гена с Исидором взяли в своем рыбкооперативе шлюпку, и все вчетвером отправились купаться на косу; с ними увязался и Катин младший брат Венька. Мальчик подружился с Валентином на почве шахмат: Валентин с благородной готовностью играет со слабеньким в игре Венькой, объясняя ему смысл каждого хода.
— В «Митридатовых войнах» Аппиана есть одно любопытное место. Он пишет о женщине по имени Стратоника, которая оказалась в руках врагов своего мужа. Она, стоя на крымском берегу, сумела подать рукой знак об опасности мужу, находившемуся на кавказском берегу. За это враги сбросили ее со скалы. Вот я и думаю: где же здесь место, на котором это могло произойти? Как ты думаешь? Чтобы с кавказского берега увидеть взмах руки человека, стоящего на крымском берегу?.. Это могло быть и здесь. Когда-то эта коса не отделялась морем от кавказской стороны, и муж Стратоники мог со своим отрядом ждать здесь сигнала к переправе… Представляешь, вон там стоит Стратоника, а вон там…
Исидор и Гена разбегаются и с шумом обрушиваются в блещущую под солнцем воду. Катя слышит шум, оборачивается и, не дослушав Валентина, бросается за ними вдогонку. Она плывет быстро, и за нею распускается по поверхности моря двоящийся волнистый след. Валентин, который не умеет плавать, с тоской глядит ей вслед, потом заходит в море по грудь и, неумело и жалко подпрыгивая в воде и пытаясь при этом подгребать руками, движется вдоль берега к Веньке. Мальчик тактично перестает нырять и, сделав ладонь козырьком, смотрит на него.
— Оттолкнитесь ногами ото дна, дядь Валь! — кричит он звонко. — И гребите сразу и руками, и ногами!
«Дядь Валь» пытается исполнить сию премудрую рекомендацию. Он отчаянно машет руками и колотит ногами, поднимая тучу брызг, и тем не менее постепенно погружается в воду. Словно кто-то тянет его вниз! Он беспомощно и сердито пучит глаза. После нескольких таких попыток он, тяжело дыша и отфыркиваясь, огорченно кривит мокрое лицо и выбирается на берег.
— Странное дело, — объясняет он Веньке, который в воде с наивной старательностью показывает ему, как надо двигать руками и ногами. — Я знаю, что и как надо делать, но у меня ничего не получается. Страх потонуть, понимаешь? Он меня парализует. Нарушается координация движений.
Он с завистью смотрит вдаль, где виднеются только три мелькающие точки в плоском просторе моря. Он всей душой стремится туда, в эту прекрасную, как ему кажется, стихию воды. Там Катя… Он подавляет вздох.
Солнце все ниже клонится к окутанному голубым маревом крымскому берегу. По глади моря пробегает мелкая рябь, разбив пылающую солнечную дорожку на миллиарды вспыхивающих искр, и опять все успокаивается. Жарко… Безмолвие разлито над древними водами и берегами, которые, думает Валя, видели скифов, римлян, варваров всех мастей, — всемирная история кипела на этих берегах!.. Галеры Помпея Великого, струги Олега, барки генуэзских купцов бороздили эти воды, а солнце вот так же каждый вечер, день за днем, садилось за те далекие голубые всхолмленности Крыма, так же на другое утро взмывало над вечным морем, над цветущими и гибнущими городами, над дымами пожарищ или праздничных жертвенных костров.
А всё-таки хорошо жить, думает Валя с непоследовательностью счастливого человека. Любить Катю, ловить рыбу с ее чудаковатыми и наивными дикарями-приятелями, читать по ночам в тиши ночного сада Платона и Спинозу, дышать вот этим воздухом, которым дышали Пушкин, Помпей, Потёмкин… Если б я верил в Бога, думает Валя и улыбается про себя, я бы вознес ему сейчас благодарственную молитву за все это.
Купальщики возвращаются. Исидор и Гена еще издали отделились от Кати и плывут к шлюпке, громко переговариваясь гулкими голосами. Они говорят о каком-то насосе, у которого барахлит фильтр. Катя плывет одна к берегу и медленно, бурно дыша, выходит на берег. Она что-то тихо велит Веньке. Венька шумно плывет по направлению к шлюпке.
Валентин смотрит на Катю.
Она останавливается рядом с ним. От нее веет прохладой. Она источает свежесть и радость. Её зеленые глаза весело блестят, влажные губы чуть раскрыты и подрагивают. Она видит, что он любуется ею, и улыбается ему.
Поодаль Исидор и Гена столкнули уже шлюпку в воду и оттаскивают ее от берега.
— Пора возвращаться, — говорит Катя, — я обещала маме, что мы вернемся к семи, а уже почти семь… — Она распускает светлые волосы и выжимает их, изогнув стан. — Мама будет беспокоиться…
— Пора так пора, — отвечает Валентин. Ему не хочется покидать этот берег. Он опять, несмотря на удобное уединение, чего-то не досказал Кате, чего-то не сделал единственно нужного и важного, отчего она никак не может понять его до конца.
Они направляются к шлюпке и забираются в нее. Шлюпка непослушно кренится под ними. Исидор ворчит недовольно и сердито глядит и на Катю, и на Валентина. Венька уже сидит на самом носу, свесив за борт ноги. Валентин и Катя усаживаются на свободную банку перед ним, а Генка, влезший последним, пристраивается впереди, возле Веньки. Шлюпка перегружена и сидит в воде довольно глубоко.
— Никого не забыли? — весело рявкает Исидор хриплым голосом и сноровисто, одним яростным рывком, заводит мотор.
Шлюпка резко разворачивается, опасно кренясь и черпанув бортом воду, и устремляется прочь от косы, в море, к крымскому берегу, туманно-синей глыбой лежащему вдали.
Из-под бортов лодки в обе стороны летят пенящиеся струи воды. За шлюпкой длинным острым углом тянется волнистый след. Исидор разгоняет мотор, и Валентин с приятно тревожным замиранием сердца видит, что шлюпка медленно и тяжело задирает нос и набирает скорость. Бешеный поток воды летит в полуметре от кромки борта. От пенного потока веет холодным ветром. Валентин чувствует прикосновение прохладного Катиного плеча. Ему кажется, что это не случайно. Ему так хочется, и он верит в это. И он почти кричит напряженно сидящей Кате слова, рвущиеся из сердца: «Я люблю тебя!»
Катя отворачивается, глядит куда-то в сторону, словно не к ней обращен этот зов; всем своим видом, напряженной позой она показывает ему, что слова эти неуместны и ей стыдно за него. Он-то уверен, что за рёвом мотора их никто не слышит, к тому же Гена, сидящий к ним лицом, сосредоточенно разбирает, держа между колен, запутанный канат.
Валентин оглядывается на Исидора — и наталкивается на его жёсткий и враждебно-иронический взгляд. Странно выкачены его карие глаза с иссиня-белыми белками, перекошен в непонятной улыбке худой рот.
«Чёрт бешеный, услышал, взбеленился… Возревновал, контрабандист…»
Мимо пролетает, покачиваясь в воде, красный, похожий на сигару бакен, обозначающий фарватер для рейсовых и грузовых судов. Катя всем корпусом поворачивается к Исидору, чуть толкнув Валентина холодной спиной, и кричит:
— Какая здесь глубина, Дорик?
— Глыбоко! — кричит ей в ответ Исидор и странно скалится навстречу быстрому взгляду Валентина. — Тридцать метров!
Катя опять садится прямо, и от её движения шлюпку кренит на борт. Валя невольно подвигается, чтобы восстановить равновесие, но шлюпка теперь резко и сильно переваливается на его борт, и Валентина обдает холодной пеной. Морская вода лизнула его руку, которой он крепко держится за кромку борта. Гена отрывается от своего занятия и поднимает голову. Его стального цвета глаза гневно сверкают, и он сердито говорит:
— Тише, ты! Перевернёмся! Держись и не елозь!
Вдруг мотор пронзительно взвывает на высокой ноте и умолкает. Шлюпка тяжело теряет ход и оседает. Громко журчит близкая вода под бортом. Гена вскакивает на ноги и тревожно оглядывается.
— Надо же! На самом фарватере! — бормочет он и, мельком взглянув на Валентина, спрашивает поверх его головы: — Что там, Дор?
— Кранты, — сипит Исидор. — Я ж говорил: насос!
— Не должон бы, — кривится Гена. — Дай погляжу.
Гена переносит ногу через банку и делает шаг вперед. Шлюпка пляшет. Катя громко вскрикивает и цепко хватает Валентина за руку, подавшись на него всем телом, отчего шлюпка кренится еще сильнее. Рука Валентина, которой он держится за борт, мешает Гене пройти.
— Да сядь же ты нормально, зараза! — кричит сзади Исидор. — Ить кувырнемся!
Гена наклоняется к Валентину и зачем-то хватает его за плечо. Шлюпка ходит ходуном… Катя опять вскрикивает и сильнее наваливается на свободную руку Валентина. Венька с недоумением смотрит на эту опасную возню, оборотившись винтом на своей передней банке. Валентин ничего не понимает, он, бессмысленно улыбаясь, смотрит снизу вверх в Генины глаза. У Гены меняется лицо, когда он видит эту жалкую улыбку, он уже готов отступить, но Исидор в это мгновение резко наклоняет шлюпку на борт, словно хочет стряхнуть с нее что-то, шлюпка послушно кренится, и Валентин наконец бесформенным кулем валится в воду. Одной рукой он бессознательно и очень крепко цепляется за планку борта, но Исидор с криком “Давай руку сюда!” отдирает ее и сам, сделав вид, что не удержал равновесия, валится вслед за Валей…
Уродливый, нечеловечий крик, переходящий в визг, разносится над чистым, вечерне безмолвным морем. Валентин колотит руками и ногами по воде, он ничего не соображает, его тело само борется за жизнь в паре метров от спасительного лодочного борта; в исступлении он отталкивает протянутую к нему руку испуганного Исидора, не подозревавшего, как непросто подступиться к бьющемуся в ужасе тонущему.
Из шлюпки смотрит Катя. Она еще насмешливо улыбается; с каждой секундой улыбка ее каменеет, но убрать ее с лица она не в состоянии.
Способность соображать возвращается к Валентину, будто кто-то включает свет в темноте. Он видит себя в воде, шлюпку в нескольких метрах, Катю — и вдруг обнаруживает… что держится на воде! Он тяжело дышит, устал адски, но, не успев еще вспомнить, как оказался вне шлюпки, он испытывает редкое чувство победителя. Из вихревого забытья пережитого ужаса он выныривает, счастливо пораженный тем, что его тело само подсказывает ему и делает нужное движение, чтобы держать голову над водой и дышать, дышать, дышать…
Сильные пальцы Исидора больно и крепко, словно клещами, стискивают его локоть.
— Давай-ка, профессор, — скрипит Исидор, отфыркиваясь, — лезь в шлюпку… охрип небось…
Валентин смотрит в его узкое, скуластое, тёмное лицо, выкаченные глаза, скалящийся рот… И вспоминает все: и непонятно отчего танцующую шлюпку, и Катины нелепые толчки, и, главное, свой визг. Он видит, что Катя спокойна, что Гена бестревожно тянет к нему руку, — и наконец, догадывается. Стыд, ярость, злоба и отвращение к этим людям охватывают его. Он вырывается из клещей Исидора и ногами отталкивается от борта шлюпки, как заправский пловец. В рот ему льётся тошнотворно горькая вода, он отплёвывается, но она назойливо подплёскивается к его губам вновь и вновь.
— Свиньи… — выдавливает он, преодолевая одышку, и вдруг, не смущаясь присутствием Кати (или забыв о ней), исторгает из себя грязное ругательство — едва ли не впервые в жизни; он бешено гребёт руками; ему кажется, что он уплывает от шлюпки.
— Валя, погодь! — кричит ему Гена. — Перестань, ну! Тебе говорят! Ну, извини ты, чщ-щ-щёрт! Дор, тащи ты его, ведь потонет, к едреням! Ва-а-аль, мы на фарватере! Нас же судить будут, если что!..
Валентин, изловчившись, сильно бьет Исидору ногой в живот. Морщась от боли, Исидор тянется к нему, чтобы схватить его за волосы, но Валентин отмахивается и попадает Исидору кулаком в губу, и на злом лице Исидора показывается кровь. Тем временем расстояние до шлюпки увеличивается. Подгребая одной рукой, а другой зажимая рот, Исидор возвращается к шлюпке и сноровисто забирается в нее.
Он и Гена смотрят друг на друга и молчат. Гена поднимается в шлюпке во весь рост. Валентин барахтается изо всех сил, барахтается жалко, задыхается. Но глаза его, которые устремлены снизу на Гену, сияют такой ненавистью, что Гена мрачнеет.
— Ой-ёй-ёй… — вздыхает он.
— Не махайте руками, дядь Валь, — раздается тихий голос Веньки. — Из сил только выбьетесь, и все. Плывите спокойно. Главное, дышите равномерно. А Катьке я еще козью морду устрою, — неожиданно добавляет он басом, бросив на сестру исполненный презрения взгляд.
Исидор и Гена снова переглядываются. Исидор, промакивающий пальцем разбитую губу, делает головой движение, словно силится проглотить что-то застрявшее в горле.
Валентин перестает барахтаться. Он вспоминает Венькины советы и старается спокойно двигать руками и ногами.
— Ген, ты гля, он плывет, — шепотом говорит Исидор, наблюдая за ним почти с восхищением.
— Такого на флот можно, — подтверждает Гена и садится на банку спиной к Кате.
О ней как-то забыто, и поэтому недовольно оглядываются на нее, когда раздается ее голос:
— Валя, не дури, а? Дурацкая шутка, все всё поняли, ты нам доказал, что мы мерзавцы. Но только хватит, а? Ты молодец, ты хороший, Ва-а-аль…
Валентин плывет… Исидор заводит мотор и на первой скорости начинает кружить возле новоиспеченного пловца. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Вдалеке, из-за горизонта, появилось темное пятнышко, которое быстро растет, — это приближается грузовая баржа из Мариуполя. Исидор тревожно вращает глазами. Вдруг Валентин вскрикивает. Последние несколько минут он плыл уже из последних сил, и тяжкая боль наконец пронзает ему ногу: судорога. Он трёт другой ногой твердый как камень бугор мышцы, и судорога хватает и вторую ногу. Горькая вода безжалостно льётся в рот, заливает глаза, но он не зовёт на помощь, он лишь быстрее, последним, пожалуй, усилием пытается грести отяжелевшими, непослушными руками.
Гена вскакивает с предостерегающим зовом. Исидор выключает мотор, и оба торопливо ныряют и плывут к Валентину.
Его втаскивают, наконец, в шлюпку, укладывают на дно, Гена сноровисто массирует ему ноги. Валентин словно засыпает. Бог знает сколько времени проходит… Он слышит:
— Сам встанешь?
Шлюпка покачивается у дощатого причала. Сморщенный, просмоленный дочерна старик — лодочный сторож — стоит на причале и пристально глядит на него с верхотуры.
— Сам. — Он встает, превозмогая тянущую боль в ногах. Гена протягивает ему джинсы, майку, кроссовки. Валентин молча забирает все и, ни на кого не глядя, выбирается из шлюпки.
Собрался Валя быстро; на пороге летней кухни он останавливается, словно задумывается: не забыл ли чего?..
На крыльце дома в быстро густеющем сумраке стоит массивная фигура Катиного отца.
— До свидания, — вежливо говорит Валентин, идя мимо. У калитки Валентина поджидает Веня.
— Я ничего не знал, дядь Валь, — торопливо бубнит он в темноте. — Я б им не дал!
— Да ладно, Вень, что ты. — Валентин протягивает ему руку. — Нет худа без добра. Зато я плавать теперь умею.
Рекс, лохматый дворняга, гремя цепью, выбирается на разговор из своей конуры: ему тоже хочется попрощаться. Валентин треплет его за ушами, ласково похлопывает по твёрдому, теплому лбу. Свесив набок длинный язык и часто дыша, Рекс благодарно сияет на него умными, добрыми глазами.
— Пока, Рексюха, — говорит ему Валентин.
Собака благодарно кивает в ответ.
Катя прощаться не вышла.
Этой же ночью Валентин, Исидор и Гена сидят в чахлом привокзальном скверике, у подножия смутно белеющего в темноте гипсового дискобола, и пьют красное домашнее вино, принесённое Исидором в трёхлитровом бутыле. Со стороны вокзала доносится далёкий гудок тепловоза и гулкий в ночи голос диспетчера: «Подавай на пятый! Подавай на пятый!» Там идёт своя жизнь.
— Ну, Валь, ты мне врезал! — скрипит Исидор, крутя головой и держась почему-то за жилистую шею.
— Я бы с тобой в разведку пошёл, — толкает его с другого бока Гена.
— Да бросьте вы, мужики, — размягченно говорит Валентин. — Я визжал там как поросёнок, а вы… «в разведку»… — Он вертит в руке пустой стакан. На земле, у ног его, стоит чемоданчик, в коем Спиноза и Платон, в кармане у него — билет до Джанкоя на первый утренний поезд.
— Это всё Катька! — вскакивает Исидор.
Гена спрашивает недоумённо у гипсового дискобола:
— И чего этим бабам надо, а?..
— Да, Гена, это вопрос… — отзывается Валентин и смотрит печально в пустой стакан. — У нас там ещё винцо есть?.. Наполним стаканы, други, а?
Автор: Блудилин-Аверьян И.
