Зима, упав нынче добрым снегом к началу декабря, выдалась мягкая, безветренная и со смешным, по нашим меркам, морозом. Всего под двадцатник. Иду потемну домой и вдруг под скрип унтов возвращаюсь в декабрьские вечера моего детства, которые были хоть и лютые по морозам, но такие согретые домашним теплом.
Вечер. Валяюсь на кровати, прижавшись боком к печке-спасительнице. Дом у нас вечно холодный, потому что огромный, переделанный из старого клуба. Пока печка топится – тепло. Недаром зимой, в самые лютые морозы, заносили «буржуйку». Ревматически изогнутое колено ее трубы запускали в дымоход отогреваться, и печка шумно гудела, пожирая листвяк, опасливо пламенея щеками. И первое запомнившееся слово «жижа» (горячо) – было именно об этой зимней спасительнице.
Лежу у большой печи, полируя ее спиной. Листаю очередное сокровище из библиотеки. Мама дверь на крючок не закрывает: «Поди, бабушка придет». И точно: ближе к восьми, а то и девяти вечера приходит моя бабулька. Шаль в куржаке, брови в инее.
– Ох, и стуууужа! – выдыхает. Мороз, тискавший бабушку всю дорогу, обессиленно упал на пол клубком пара и потерялся в углах дома. Бабушка, сбросив верхонки у порога, сразу садится к печке спиной. Мама, уставшая и ещё толком не согревшаяся после работы, вздыхает:
– Охота тебе идти по морозу.
– Да одной неохота ночевать, – виноватится она. – Думаю, может, ночлежницу свою сомушшу… – бабушка смотрит в мою сторону, и я запоздало пытаюсь принять сонный вид. Мама, взглянув на меня, тут же «сдаёт»:
– Не, не спит, токо и знат шуршать книжкой! Подсобирывайся пока. Мы с мамой чай попьем.
Мама наливает чай, пододвигается к столу сама, и бабушка присоединяется, нехотя отлипнув от печкиного бока. Попив накоротке чаю и обговорив домашние новости, бабушка начинает на меня поглядывать: я ведь могу сыграть смертельно уставшую и засыпающую внучку.
– Пойдёёём, у меня тёпленько, не то што у вас, и молоко топленое, с пенками.
– На улице стужа, баб! – ломаюсь я, хотя коричневые пенки – весомый аргумент, против которого я точно не устою.
– А я ж не одна, я с пальтом! – она действительно вошла в дом с пальто, накинутым поверх фуфайки. Сейчас оно, безвольно раскинув рукава, блаженно греется на спинке стула у печи.
Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. Мало-помалу принимаю своё обычное состояние (которое бабушка характеризует «соловей в попе, петь не поёт, и сидеть не дает»). За пять минут, натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает поверх моего пальтеца свое пальто. ООО! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из черного драпа, на вате. Не на вшивеньком, продуваемом ватине, а на вате. Лет этому пальто, наверное, двадцать, а то и тридцать. И венчает эту цитадель тепла воротник. Не крошечный лоскуток из «чебурашки», как в моем пальто, а массивный Воротник, прикрывающий и плечи, и часть спины. Он из котика, если верить бабушке. Мне жутко жаль этого «котика». Наверное, это не котик, а котяра, судя по размерам! Но он так ласково льнет к щекам и подбородку и не колет, в отличие от маминой шали, которую она называет «под вид пуховой». Обожаю этого Котика! Пока идем к бабушке, он даже не успевает нахолодиться от мороза и просто ластится к лицу, погреться моим паром изо рта. Сверху моего теплого платка меня еще и завязали и перепоясали маминой шалью.
Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в теплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:
– Баб, ты не замерзнешь без пальта?
– Нее, доча, у меня кухвайка теплая и шаль! – как можно бодрей отвечает бабушка и почаще семенит ногами. Я тоже бодрей начинаю перебирать ногами в своем шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:
– Щас бы шли-шли – раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?
– Купили бы шоколадок!
– Нее, доча. Мы б уехали туда, где тёпло! Там все время трава растет. Косить её будем!
– И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!
Продолжая транжирить свалившееся на нас богатство, доходим до бабушкиного дома, прикрывшего уже глаза окон ставнями. Дом её – шестой по счету от нашего, но эта зимняя дорога, попутная Млечному пути, откуда нам подмигивали озябшие звезды, казалась мне такой длинной!
Кое-как дотащив на себе это пудовое пальто, я вваливалась в дом. Холодным стожком стояла у порога, пока бабушка, включив свет, не начинала меня распаковывать. Расстегнув, развязав, раскутав, усаживала на кровать, и дальше я уже сама сдергивала с себя свои одежки.
У бабы, правда, куда теплей, чем у нас! Домик махонький, но тёплый. По пути к столу бабушка задвигает вьюшку в печке – протопилась уже, торкает вилку чайника в розетку. Перед сном мы выпиваем еще по кружке чаю, с топленым молоком, до которого я с малолетства охотница из-за шоколадно-коричневых пенок. Нагло выловив пенку, съедаю её, запив чаем. А потом – на печку. Ставни закрывают домик от порывов ветра и назойливого гудения проводов, и печка – самое то после нашей прогулки! Раз уж бабушка привела, то значит, просто обязана разрешить мне там спать! На чувал сначала кочуют мои валенки, прогревать промерзшие подошвы и смотреть тёплые сны…
А бабушка рада-радёхонька «ночлежнику». Подставив табуретку, потушив свет, кряхтит и гнездится рядышком на старую шубу. Вот он этот момент, за который можно простить и 40 градусов мороза, и даже полуночное шатание по улице! Дедова шуба топит нас в запахах зимы, дров, дымка. От начавшихся прогреваться валенок вовсю уже несет прелым духом растаявшего снега и шерсти. Сковородки, засунутые в нишу над плитой, добавляют шкварочный дух, от которого скорей хочется утра с горячими блинами.
Я, отдышавшись от запахов, начинаю канючить:
– Баб, расскажи сказку…
– Ой, доча, да я пристала.
– Но хоть маленечко, баб!
Бабушка сдаётся и начинает, уютно придвинув меня к себе:
– На море-окияне, на острове Буяне, не на небе, на земле, жил старик в одном селе. Было у него три сына. Старший умный был… детина… средний… – дыхание бабушки успокаивается, а потом и вовсе теряется в завитках шубы.
– Баб! Чо дальше-то? – тереблю я ее за плечо.
Встрепенувшись, бабушка заводит снова да ладом: «На море-окияне, на острове Буяне, не на небе, на земле …жил старик в одном селе… Было у него три сына. Старший умный был…»
Дальше третьего сына мы с ней не уходили и обе счастливо засыпали. По ночи уже бабушка уходила от меня на свою кровать, дать отдых нагретым косточкам.
Чубенко Елена
