Телевизор за стеной все бубнил и бубнил. Тонкие, сыплющиеся мелкой цементной крошкой, стены, пропускали все звуки, рождающиеся по ту сторону, и заставляли соседей становиться невольными участниками происходящего друг у друга.
-Что, она? Опять ругается? – Петя прислушался, вздохнул и, смерив глазом нарезанную стопочку колбасных кругляшей, чиркнул по батону сырокопченой еще пару раз. – Все, вот это то, что нужно!
На тарелке уже был подготовлен хлеб, свежий, губчато-пористый, живой, с рыжевато-подгорелой, хрусткой, как льдинки, корочкой. Неровные, разномастные куски его лежали, присыпанные крошками, а Петр, обтерев жирные от колбасы кончики пальцев о полотенце, довольно крякнул, приняв первую рюмку, потом кивнул Ларке, что, виляя хвостом, сидела на полу и ждала, когда ей перепадет хоть что-нибудь из Петькиного угощения, погладил себя по животу и откинулся на стуле.
-Не женись никогда! – сказал мужчина, смотря в умные, темные, как угольки, глаза собаки. – Да ты и не женишься, ты ж у меня не мужик!
Петя усмехнулся, довольный своей шуткой, поддел вилкой колбасную пластинку и бросил ее на пол.
Ларка тут же вскочила, подбежала, ткнулась мордой в пол и стала жадно лизать угощение…
…-И не нужны мне твои деньги! Вот еще… — раздавались из-за стены высокие, надрывные вопли соседки, Тонечки. – И что ты тут мне!
Этой фразой она обычно заканчивала любую тираду, потом следовал звук захлопывающейся двери, шаркающие, неуверенные, как будто ждущие, что позовут обратно, шаги Сашки, Тонькиного мужа, потом скрип уже двери входной, общей, которую Петька не так давно смазывал, но она все равно нахально тренькала, стоило жильцам побеспокоить старые, ржавые петли.
Петя замер, досчитал до десяти.
-Вернись, я сказала! – Тонечка выскакивала в коридор, цеплялась фартуком за лыжу, нелепо пристроенную у самой их с Александром двери, ругалась. – Иди домой!
-Ну, Тонь!
-Иди, я говорю. Нечего по улице шастать. Вон, брюки все рваные, не стыдно!?
Сашка, вздыхая, разувался, опять шлепал по линолеуму и возвращался обратно, в лоно семьи.
За другой стеной жила чета Трофимовых. Он – статный, рослый мужчина, всегда при одеколоне и свежей, выглаженной рубашке, она – юркая, худенькая мышка, что-то постоянно готовившая на кухне.
-Андрюша, супчик готов! – кричала Даша.
Андрюша, повернувшись боком, потому что в анфас он в дверной проем не протиснулся бы, шел на кухню, садился, разглаживал и без того без единой морщинки скатерть на их, Трофимовском, столе, стелил на коленки тряпочку, гордо именуемую салфеткой, и обедал.
Так продолжалось до тех пор, пока Ларка, придя однажды на запах жаркого, не слизнула с Андреевой тарелки практически все угощение.
Трофимов, гордо выпрямившись, поджав губы и бросив на стол не пригодившуюся салфетку, вышел, не глядя на виновато улыбающегося Петра.
-Да ты не серчай! – пытался сосед извиниться. – Она просто голодная.
-Вы бы за псиной своей следили лучше! – обиженно буркнула Даша и побежала за мужем, неся новую, дымящуюся сладковатым паром, тарелку.
-Огурцы не смейте трогать! – крикнула она.
Петя подошел к столу, посмотрел на плавающие в укропном, с дольками чеснока и пузатенькими листиками хрена, рассоле, пупырчатые огурцы, хотел уже сунуть руку и взять один, самый круглый, но потом передумал.
-Да ну вас! Пойдем, Ларка!
Собака затрусила за хозяином, цокая когтями.
И, наконец, третьи соседи — безмерно любящие детей, а потому уже давно не считающие их числа в своей комнате, кругленькие и похожие друг на друга Дерюгины.
Казалось, их лепили по одному и тому же образцу, чертили мелком на бархате по одному лекалу, вложив в улыбчивые лица, румяные щеки смешинку, не желающую стираться с губ, даже когда было очень тяжело.
Дерюгины, ютясь в одной комнатушке, не унывали, поднимая дачный участок, а заодно и все, что лежало на улице, как им казалось, бесхозное.
Дерюгин-старший, Георгий, тащил в дом старые ведра, палки от швабр и тазы, жена, Тосенька, ловко управлялась в столовой, где работала посудомойкой, поэтому у детишек всегда была еда, сами дети просто катались по двору, вопили и лазили по чердакам, веря в счастливое будущее.
Четыре комнаты, выходящие дверьми в один коридор, четыре планеты, которые вдруг стали вращаться рядом, иногда задевая друг друга за бока, четыре ручейка, что слились воедино, выстаивая очередь в ванную по утрам…
Петька все же как-то выпадал из этого космоса. Он, стоя в цветастом, взятом у бабушки, да так и затерявшемся в его хозяйстве, фартуке, варил на конфорке одинокий, вечно один и тот же суп, памятуя о своей нажитой еще в нежном отрочестве язве, приносил чекушку по пятницам и разговаривал с Ларкой, молчаливой и на все согласной слушательницей. В его комнате никогда не было шумно, не убрано или сердито. Кажется, сам воздух там уже забыл, как колыхаться, выдуваясь из чьих-то растопыренных, раздутых злостью ноздрей, или переливчато дрожать, отражаясь от оконных стекол игривым, легкомысленным смехом. Жизнь здесь оседала на скудную мебель тонким, ровным слоем, и никто, послюнявив палец, не рисовал на запорошенной пылинками поверхности лакированного серванта смешные рожицы.
-Ох, Петенька! – сокрушалась иногда Таисия, разгружая сумки с нахватанными в столовой продуктами. – Вам бы жену, детишек. А то все один да один вы…
-Да как же один? – Петр хитро прищуривался. –Как один, если я с вами?! За твоей оравой только и следи, вот я и слежу.
Петр работал сменами, сутки через трое, потому чаще всех других соседей бывал дома. Дерюгинские дети, болеющие по очереди всеми детскими болячками, а иногда и одновременно, оставались дома и, гнусавя, клянчили у дяди Пети то чайку, то конфетку, то сказку, ту, что мать так и не дочитала вчера вечером.
Петьке было не трудно. Петька садился на скрипучий стул, слюнявил палец и, листая странички красочной книжки, принимался читать. Детвора, кто, разинув рты, кто, закусив кончик одеяльца, слушали его, не смея дышать. То серый волк кашляя, разговаривал с Иваном-царевичем, то старичок-лесовичок, хмыкая и картавя, рассказывал свои секреты путнику, затерявшемуся в лесу… И все это был Петр, мужчина сорока с небольшим лет, поступавший когда-то в театральный, срезавшийся на русской литературе девятнадцатого века и махнувший рукой на свою никчемную, язвенную жизнь. Петя работал электриком в одном НИИ, перестал мечтать о сцене, выкинув мечту, как бумажку от мороженого, в большой чан с несбывшимися надеждами.
Туда же когда-то полетели радужные сны о семейной жизни.
Женечка, за которой Петр верой и правдой ухаживал два с лишним года, как узнала, что не быть Петьке артистом, что жить ему в коммуналке, потому как его прежний дом разрушен до основания в угоду чьей-то прихоти, сразу нашла тысячу поводов не встречаться с легкомысленным бездарем.
Через несколько лет Петя встретил ее на улице. Замызганное пальтишко, стоптанные туфельки, две сумки наперевес – Женечка неуверенной поступью шла навстречу своему счастью, выйдя замуж за инженера, который, помыкавшись с ней и ребенком по углам, уехал в командировку, написал оттуда неоднозначно-туманное письмо и сгинул, строя что-то на необъятных просторах родной страны.
-Привет! Давай, помогу! – Петя улыбнулся, широко, простодушно, и потянул руки к тяжелым сумкам.
-Здравствуй, Петр, — слишком официально, чтобы быть равнодушной, кивнула Евгения и отодвинула руки, пряча сумки за спину. – Не нужно. Меня встретят.
-Ну, пока же не встретили! – Петя оглянулся по сторонам. – Да давай, чего ломаться-то!
Он выхватил авоськи из слабых рук, но так неловко, что одна упала, мандарины, чуть подмерзшие и потому мягкие, помятые, покатились на грязный асфальт.
-Вот видишь, лучше уж я сама! – Женя бросилась собирать фрукты, ползала по тротуару, не поднимая на Петра глаз.
То ли ей было стыдно за свою «красивую» жизнь, то ли боялась она снова влюбиться в окрепшего, ставшего красивым зрелой мужской красотой Петьку.
-Извини, Женек, я случайно. Все, вроде собрали. Куда нести?
Евгения цокнула недовольно язычком, но, все же, позволила проводить себя до высокого, украшенного лепниной и статуями на фасаде, дому.
-Дальше я сама. У нас лифт. Спасибо, что помог!
Она говорила как будто вбок, то ли скамейке, выкрашенной в противный коричневый цвет, то ли ступенькам, сбросившим покрывающую их плитку.
-Как хочешь. Тогда я пошел.
Петя кивнул в знак прощания, свистнул Ларке, что все это время трусила за ним, и отправился к пивному ларьку.
Там, отшучиваясь с мужиками, он сдувал с кружки пузырьковую, летучую пену и мысленно ругал, на чем свет стоит, Женькиного мужа…
Ларка, не выносившая пивного духа, лежала чуть в стороне, в кустах. Она тоскливо смотрела на хозяина. Ларка видела в его глазах то, что не замечали другие, — одиночество, выгрызающее душу, словно мышь кусок сыра…
…-Петенька! Как хорошо, что вы пришли! – заверещала с порога Дарья Трофимова. – Андрею что-то плохо, упал, подняться сам не может. Поможете?
-Не вопрос, — Петя быстро скинул ботинки и пошел за причитающей Дашей к ним в комнату.
Войдя внутрь, он поморщился от резкого, травяного запаха. В носу защекотало.
-Что за вонь?! – прохрипел он и быстро распахнул форточку. С подоконника, ухнув и плесканув во все стороны воду, упала ваза.
-Да что ж вы.. — привычно начала Даша, но Андрей, сидевший на полу и прислонившийся спиной к кровати, опять захрипел.
Жена взвизгнула, увидев, что лицо мужа распухло, стало красно-синим, глаза заплыли.
-Что с ним, Петенька!? Что с ним?
-Скорую вызывай! – заорал на нее Петр. – Интеллигенция несчастная, напоила мужа, сейчас на тот свет он у тебя отправится!
Даша, шарахнулась в коридор, к телефону. Хорошо, что непутевый Петька недавно заменил булькающую и шуршащую трубку, иначе бы диспетчер не разобрала, куда нужно ехать, спасать Андрея Трофимова…
-Что вы ему дали? – строго спросила коренастенькая, мускулисто-крепкая врач, выпрямившись. Она только что сделала больному укол. Через минуту тот уже стал дышать более ровно, страх, до этого рвущийся из щелочек глаз, перешел в ощущение усталости. Андрей откинул голову на подушку и застонал.
-Я… Я чай сделала. Вот, в календаре рецепт был, — Даша ткнула врачу под нос бумажку с мелким шрифтом. – Он от печени хорошо, от почек. А нам надо. У Андрюшеньки все болит…
-Вы его чуть на тот свет не отправили, — сухо оттолкнула ногтем календарный лист врач. – Что-то из этих трав вызвало жуткую аллергию. Мы могли бы не успеть…
Она замолчала, собирая свое добро обратно в сундучок.
-Мужа вашего мы заберем. Нужно понаблюдать, соберите ему вещи в больницу.
Она стала перечислять, Даша – метаться и запихивать найденное в сумку.
-А постельное белье? Андрюша спит только на нашем… — смущенно протянула она.
Петька хохотнул, Андрей закатил глаза.
Даша зарделась румянцем, кивнула сама себе и сунула на всякий случай простыню в мелких васильках.
Петр помог соседу спуститься к машине, уложил его внутрь, похлопал по плечу и захлопнул дверь. Из окна на него смотрела Даша, испуганная, с размазанной по лицу тушью, и Полина Николаевна, врач Скорой, спокойная, уверенная. А Ларка смотрела на них сбоку, присев на тротуаре. Полина ей очень понравилась. Жалко, что она вот так быстро уехала и не видела, как Ларочка может ловко переворачиваться на спину по команде хозяина, как ходит на задних лапах…
Но Полина вскоре опять навестила эту коммунальную квартиру. Так уж получилось, что именно на ее смену и бригаду попал вызов к Дерюгиным.
Семейство, съездив куда-то отдыхать, подхватило «свинку», шеи раздулись, поднялась температура. Дети плакали, взрослые стонали.
Петр, вернувшийся со смены, удивленно смотрел на диковинные метаморфозы, случившиеся с соседями.
Даша и Андрей благоразумно уехали, оставив Петра за главного в этом лазарете.
-Вы знаете, тут такое дело… — Петя стоял у телефонного аппарата в коридоре и пожевывал карандаш на ниточке. – Тут все заболели…
Дальше он подробно описывал симптомы, глядя на стоящего рядом Георгия, Ларка дергала его за штанину, потому что очень хотела на улицу.
-Подожди, зверюга, потерпи! – потрепал он ее по голове.
Собака вздохнула и улеглась на коврике у двери.
Случай был не очень «скоропомощный», но диспетчер, ввиду количества заболевших жильцов, решила-таки послать к Пете бригаду.
Полина Николаевна сразу вспомнила этот адрес, вспомнила Петра, соседа, что помогал тому пациенту, его собаку, что ни разу не гавкнула, даже когда Полина случайно наступила на ее хвост в прихожей.
-Ну, здравствуйте еще раз, — улыбнулась она на пороге. – Что теперь?
Петя провел ее в комнату.
-Вы «свинкой» болели? – спросила она Петю, обернувшись. Густо-коричневый, шальной локон упал ей на глаза, она дунула, чтобы отправить его обратно, в тугую, строгую прическу, но локон, словно насмехаясь, еще больше растрепался. В нем гуляли лучики солнца, заглядывающего в распахнутое окно.
-Я звериными болезнями не болею! – гордо ответил Петр, потом, глядя, как обиженно закатил глаза Дерюгин, вздохнул. – Болел, кажется. Я не помню…
-Хорошо бы, чтоб болели, — просто, как будто по-домашнему, как старому, хорошему другу, ответила Полина. – Надо бы в карте вашей посмотреть.
-Надо… А вы?
-Что я?
-Вы болели?
-Да, в детстве. Мама поила меня отваром шиповника. С тех пор я его не переношу, — улыбнулась Полина. – Ладно, забирать никого не будем. Пока все неплохо. Вот, — она протянула Пете рецепт. – Здесь я написала, как принимать лекарства. Справитесь?
Петр выпрямился, расправил плечи и кивнул.
Полина уже собралась уходить. Мужчина помог ей открыть дверь и, собравшись с духом, прохрипел:
-Полина Николаевна, может быть, встретимся с вами, вечером как-нибудь…
Петя вдруг с ужасом понял, что разучился знакомиться. Нет, он умел делать это с теми, простоватыми, развеселыми девицами, что иногда попадались ему в компаниях, а вот так, с серьезной женщиной, с далеко идущими планами и намерениями – разучился.
-У вас десять дней карантин, милый мой! – отрезала Полина и, пожелав скорейшего выздоровления, ушла.
Из своей комнаты высунулись Александр с Тонечкой.
-Ну, что? – хором спросили они, потом Тонька затолкала мужа обратно, велев нацепить марлевую повязку.
-Карантин, — строго ответил Петя. – Сидим молча и не высовываемся.
-А болезнь-то какая? – в испуге прошептала Тоня.
-Паротит! – выкрикнул Петр, так, чтобы Сашке, маячившему за спиной жены, тоже было слышно.
Супруги, чертыхаясь, всунулись к себе в комнату и затихли там.
Через неделю болезнь перекинулась и на них, только Петька, на правах переболевшего, носился с кухни в комнаты и обратно, исполняя прихоти болящих.
Ларка с укором смотрела на хозяина – не приласкает, не поиграет. Ишь, нашелся Айболит…
-Терпи, Ларочка, чувствую я, скоро заживем мы по-другому! – перед сном шептал Петя. – Есть у меня одна мыслишка…
Мыслишка это раздулась до неимоверных размеров, потому как наполнилась образом коренастенькой Полины, воспоминанием о ее руках, ловких, мягких, о фигуре…
Петр гнал поначалу от себя крамольные мысли, потом махнул рукой, и, дождавшись отмены их квартирного карантина, пришел к женщине на Станцию Скорой помощи с букетом цветов.
-Я не знаю, какие вы любите, набрал, вот, разных, – краснея, оправдывался он, протягивая Полине своей неказистый, но очень живописный букет.
-Спасибо! Очень красиво! – женщина спрятала лицо в лепестки, чтобы скрыть улыбку, ребяческую, с чуть кривыми зубами и покусанной нижней губой.
-Вы уже освободились? Может, погуляем? – Петя пожал плечами, потом подумал, что Полина, наверное, устала, хочет спать, смутился и засопел.
-Вы можете проводить меня до дома, — Полина кивнула, проведя рукой по туго стянутым волосам. – Как ваша собака? Я ей тогда на хвост наступила…
-Ларка? Хорошо, ждет вас, поиграть хочет! – врал на ходу Петя.
Коллеги смотрели вслед уходящей с кавалером Полине.
-Давно пора! – довольно кивали они…
Мысль о том, чтобы не жениться никогда, как-то сама собой истлела, улетучилась, уступив место приятным хлопотам.
…Через несколько месяцев, когда Петр сделал предложение Полине Николаевне, а она его благосклонно приняла, оказалось, что его коммуналку расселяют. Расползутся теперь семьи по отдельным квартирам. Тонечка и Саша теперь будут шипеть друг на друга в отдельной однушке, Дерюгиным, в силу многочисленности семейства, оставили бывшую коммуналку в полное распоряжение, Трофимовы переехали куда-то в сталинскую высотку, заплатив, кому следует, а молодая Петина семья, ждущая скорого прибавления, получила двухкомнатную квартиру с видом на парк…
…Ларка, труся за хозяином, довольно оглядывалась. Она-то всегда знала, что их с Петькой жизнь сложится и без всяких там заносчивых Женечек…
