Верка была беременна. Об этом узнали все и сразу в один день. Приехала в школу врачиха, все классы по очереди водили к ней, сначала мальчишек, потом девочек.
– Ты что беременна? – ещё не вышедшие из медицинского кабинета услышали Светка Самойлова и Ирка Бегунец.
– Наверное, – вяло и тихо ответила Вера, стоящая перед врачом.
Медсестра резко подняла голову, открыла рот.
Светка призастыла в платье, натянутом на голову, а выходящая уже из кабинета Ирка выпучила глаза и прикусила верхнюю губу. Так и вышла – с губой …
– Девки, там Верка беременная, – сразу выпалила в коридоре.
Дело было после уроков. Весть сразу разбежалась по сельской школе, а через пару часов об этом знало уже все село.
И когда, приехавшая с работы на автобусе мать Веры Галина, зашла в магазин, и когда шла по мокрой от весеннего дождя улице с ней здоровались особенно приветливо. Старушки даже издалека покричали – поздоровались.
«Какие все сегодня!» – подумала Галина, осмотрев себя. Уж не случился ли казус в одежде? Чего это все так на нее реагируют?
Дом открыла ключом, Гена на дежурстве, сутки, и Верки тоже нет. Значит, на художке своей. Там она готова была сидеть и днём и ночью.
Было время, когда Галина начала по этому поводу скандалить, призывать – бросить. Уж больно много времени занимало это бессмысленное рисование. Дома столько дел!
А потом поняла – десятый класс …учеба у дочери движется с переменным успехом, а вот это умение рисовать и поможет поступить туда, где конкурс творческий. Верка нарисует хоть черта лысого. В последнее время ее картины побеждали на школьных и районных конкурсах, выставляли их на разных выставках.
Вообще-то, дочка точно ни в нее. Галина активная всегда была, улыбчивая, а Вера замкнутая, вся – в себе. Иногда слова не вытянешь, да ещё и с ленцой девка. Вот только рисование ее и увлекло.
И преподаватель ее хвалил, Максим Андреевич. А его Галина уважала. Хороший, известный даже в их краях, художник из местных, вернулся на родину совсем недавно. Говорят, разошелся с женой, оставил ей квартиру, а сам сюда – к матери-старушке приехал. Он и пророчил Вере обучение. Говорил Галине, что поступит на художественное отделение педвуза дочка – легко.
Вера вернулась, когда уже начало смеркаться. В руках мольберт, папка.
– Наконец-то. Ходили что ли куда?
– Да, в лес.
– Не рановато? Весна-то только-только… Покажешь? – Галина вытирала руки кухонным полотенцем.
В последнее время полюбила она смотреть недоделанные работы дочки, следить, как из набросков вырастают картины.
Вера пристально посмотрела на мать – ясно, ещё не доложили. Надо же! Только что ее остановили знакомые восьмиклассницы, стоящие кучкой:
– Вер, чего это врут-то про тебя? Говорят, беременная…
– Пусть говорят, – обе руки заняты, она быстро пошла дальше.
– Ну так правда или нет? – крикнули в спину, но Вера не оглянулась.
Почему не сообщили матери?
Да все просто. Врачиха и медичка неместные, уехали раньше, чем мама вернулась с работы, а классная Еленушка, хоть и недалеко живёт, но всегда приторможенная, ей надо самой ещё переварить.
Ну, а народ, соседки-кумушки, если и знают, будут шептаться, но в лицо не спросят. Это тебе не глупые восьмиклашки.
Вера достала лист, повернула матери. На первом плане одинокая берёза, ещё без листвы. Кажется будто вышла она из хвойного леса, будто оглянулась, смотрит туда как-то жалостливо. Верхние ветви она вынесла к свету, солнечные лучи озаряют их. А снизу – тень. И маленький росток прикорнул к стволу, а она прикрывает его своими ветвями, как шатром. Рисунок ещё не в красках, но уже рельефно вырисован и очень красив.
– Это где ж это у нас такая берёза? – Галина не могла узнать место.
– Да нигде, – махнула рукой Вера, – Мы на балке рисовали, а там берёз много, вот и…
Она пошла разбирать свои художества, переодеваться. Надо было опередить классную, сказать матери новость. Но она решила сначала спокойно поесть. Успеется – пусть мать ещё побудет в духе.
Она стянула школьное платье и тут в окно увидела Еленушку, голова классной плыла над низким их заборчиком.
Эх, не успела! В колготках и майке выбежала Верка на кухню.
– Мам, там Елена Павловна идёт. В общем, не удивляйся ничему и не кричи, ладно. Я потом тебе все объясню. В общем, я – беременная.
Галина так и застыла посреди кухни, а Вера накинула огородную грязную куртку и пошла открывать дверь классной.
– Мать знает? – тихонько спросила учитель Веру.
Та кивнула.
– Здра-авствуйте! – пропела Еленушка, лицо, как на похоронах.
– Здрасьте, Елена Павловна, – Галина бросилась убирать со стола, прикрыла зачем-то собой раковину с посудой, – Может в комнату?
Они прошли в комнату. Вера быстро засунула в шкаф свою одежду. Галина с Еленушкой сели на диван, а Вера напротив них у другой стены – на стул. Она так и сидела в куртке поверх майки.
– Да я ненадолго. Ничего ещё не знаю, решения нет. Просто директор сказала – поговорить, вот я и пришла. Что думаете?
– Так ить, – мать развела руками, вопросительно посмотрела на дочь, – А ты чего в грязной-то куртке? Не стыдно? Поди – переоденься.
Вера с удовольствием бы пошла, но вся ее одежда была тут. Все их жилье – это кухня, эта комната и маленький чуланчик без окон, отделенный от кухни дощатой, не доходящей до потолка перегородкой. Там спали мать и Гена, ее сожитель.
Она залезла в шкаф, достала халат и пошла в чулан. Разговор слышала.
– Так от кого беременна-то? Я ничего не понимаю, – спрашивала мать.
– Здрасьте. Я как раз к вам и пришла это узнать. Ей же нет восемнадцати, понимаете. Это ж уголовное дело – растление малолетних. Такой позор на школу. И не отпишемся теперь. А ведь экзамены…чуток осталось и потерпеть-то! Я уж знаете сколько выслушала…, – Еленушка говорила плаксиво, растянуто.
– Это ошибка какая-то. Не может быть!
– Как ошибка? Какая ошибка? Она ж сама призналась врачу.
– Сама?
Послышались быстрые материнские шаги:
– А ну, подь к нам, Вер, – Вера пришла, села на стул, обречённо опустила голову, – Ты правда беременна?
Она кивнула.
– А от кого? С кем…– Галина запнулась, только сейчас представилось, что дочь … и стало невыносимо стыдно.
Вера молчала. Мать моргала глазами, заговорила Еленушка.
– Ты пойми, Верочка, это все равно выяснится. Ты же несовершеннолетняя, милицию подключат, допрашивать будут всех ребят. Ну, стыдно ж будет. Лучше –скажи сразу. Может он и согласен жениться? Тогда вообще все хорошо, тогда загладим, и экзамены сдашь. А? С кем дружила-то, скажи…
Вера молчала.
Еленушка хлопнула себя по коленям, встала.
– Так и знала. Вера у нас неразговорчивая.
– Так ведь она и не дружила с мальчиками-то, не было у нее, – Галина все ещё не могла прийти в себя от новости.
– Это-то и плохо, – Еленушка совала ноги в сапоги, – Так бы хоть ясно было. А теперь подозревать кого? А вдруг это взрослый мужчина. А? Вер, не взрослый? – Вера молчала, – Вот и думай теперь, – охала Еленушка.
Они оставили Веру в доме, вместе вышли на улицу и ещё долго беседовали во дворе.
А Вера смотрела на растерянную мать. Худая, голые ноги чуть прикрытые коротким халатом в дворовых калошах, накинута куртка, которую только что сняла Вера. Она наклонилась к Еленушке, оправдывается, кивает.
Больше всего в этой истории ей было жалко маму. Поэтому и боялась она ей сказать до сих пор. Глупо, наверное, было молчать, не признаться матери, но она никак не находила момент — признаться.
Мать в последние полгода ожила. Этим летом появился у нее Гена. Познакомились они в леспромхозе, начали жить вместе. Он был моложе на десять лет, поэтому мама молодилась. Носила короткие платья, была весела, постриглась и сделала завивку.
Да и в доме стало живее, радостнее. Вера была сначала рада за маму. Она уж взрослая, вот-вот – отрезанный ломоть. Да и Гена как-то быстро вошёл в их маленький дом. Точнее будет сказать в их четвертину.
Дом принадлежал совхозу, делился на четыре угла, и в каждом – по семье. Получила мама его от совхоза, когда осталась тут работать на птичнике.
Но через несколько месяцев мама с Геной начали ругаться – Гена поглядывал на сторону, а мама переживала за свой возраст. Она хорохорилась, молодилась, но ревновала его все больше. Кусала губы, когда задерживался он на работе, ругалась с ним на гулянках.
И Вере все больше казалось, что Гена у них не задержится, убежит от материнской ревности.
А сейчас ещё и она – со своей беременностью. Этого только маме не хватало! Было жаль, что так она ее подвела. Так хотелось ей счастья.
– Ну, Верка, ну…, – Галина стягивала калоши, – Давай рассказывай. Как так-то? Вот уж не ожидала от тебя. Что делать-то теперь, а? Павловна твоя говорит – в больницу надо. Кто он? Как случилось-то у тебя? Что ж ты, девка!
Вопросов у Галины было много, и она ждала – дочь сейчас все объяснит, как-то развеет ее страхи. А может все это просто шутка, ошибка?
– Мам, не спрашивай. Я – спать.
Дочь посмотрела на нее, развернулась и ушла в комнату, скрипнули пружины дивана. Галина вошла следом, дочь лежала, отвернувшись.
– Вера! Верка, а ну вставай! А ну поговори с матерью!
Но дочь не шелохнулась.
– Ах ты!
Галина подошла, развернула дочь силой, заставила сесть.
– Ты что это, а? Беременная от кого? Говори, я ему – гаду…
– Не надо…
– Что не надо? Как это не надо? Говори – кто?
– Я сама, мам, виновата, никто больше.
– Как это сама? Как сама-то?
Смутная догадка распыляла Галину. Неужели художник? Он! Кто ещё?
На танцы Верка не бегала, с мальчишками не водилась. Только вот к художнику и шастала. А там…там она самая старшая. Остальные все младше, дети совсем.
– Завтра отпрошусь утром, и в больницу поедем. Ясно? – уже успокаивалась Галина, присела на диван. Дочь опять отвернулась, обхватила колени руками.
– Поедем, – пробурчала Вера, не оборачиваясь.
На молочно-розовой шейке дочки – билась голубая жилка, и на нее так жалко было смотреть. Сердце у Галины защемило. Кто-то обидел дочку!
Галина засобиралась. Прямо сейчас пойдет к этому художнику и все выяснит. Весь день он с детьми, а сейчас – вечер, самое время. Пусть отвечает за то, что натворил.
Ну, гад!
Надвигались сумерки, но люди ещё возвращались с работы к уютным своим домам. На улице гуляли молодухи с колясками, на скамейку выползли старушки.
Галина повернула, пошла вдоль глухого дощатого забора огородами. В последние дни было сыро, на огородах грязь. Она, конечно, наберёт на сапоги сейчас комья глины, но уж лучше здесь, чем мимо любопытных кумушек.
Учитель жил за школой, пройти надо было почти все село.
Унизительно так – приходить в дом к человеку с таким делом. А она его ещё уважала, восхищалась и хвалила. Как же он мог?
Текла жизнь, как ручеек под горку – ходко. Все же хорошо шло, а тут…
Дом, заросший сиренью, свежие листочки которой уже колыхал ветер, выглядел как-то успокаивающе. Галина набрала полную грудь воздуха, нажала на ручку калитки и та легко открылась. На веранде – длинный стол, на нем кучкой лежат краски, рисунки, большая банка с карандашами, вокруг разномастные табуреты, скамейки. В углу – мольберты.
Галине вдруг стало страшно. А если она ошибается? Как-то совсем не похоже это место на притон разврата.
Захотелось уйти. Она было развернулась, как вдруг дверь дома открылась, и на пороге появился Максим Андреевич. Он был в расстёгнутой клетчатой рубашке, в руках кусок хлеба, он жевал.
– Простите, – запахнул рубашку, – Здравствуйте! Пройдете? Мы ужинаем.
– Здрасьте, я… Нет, хорошо на улице, может выйдете сюда? Или я позже…?
Галина знала, что живёт Максим с матерью. Поговорить надо было наедине.
Он кивнул, быстро одел фуфайку и вышел к ней. Галина уже выискивала, о чем бы незначительном спросить, чтоб ретироваться.
– Чай сейчас мама вынесет. Весна располагает к чаепитию на веранде, знаете ли.
– Ох, тут такое дело, и не до чая, – само вырвалось у Галины.
Максим внимательно посмотрел на нее.
– Я знаю. У нас в селе слухи быстро расползаются.
– Кто Вам сказал? Вера? – немного напуганно и вопросительно глянула на него Галина.
– Не-ет, Вера как раз ничего не говорила, а вот дети, ученики, уже разболтали.
– Максим Андреевич, она ведь не такая, ну, Вы понимаете…
– Вера – замечательная. Я очень люблю Вашу дочку.
Галина резко повернула на него голову.
Что он имеет в виду?
– Да-а, – она помолчала, провела ладонью по столу, – Ведь никуда и не ходит, кроме вас. Дом, школа и вот сюда… к Вам.
– Знаю. Полюбила, наверное кого-то. И кто он? Сказала?
– Нет. В том-то и дело, что нет.
Пожилая Зинаида показалась в дверях с самоваром. Максим подскочил.
– Мам, ну ты что, я сам.
– Та он неполный, Максимушка, не тяжёлый. Но я подумала – из самовара-то ведь лучше. Здравствуйте, Галечка. Сейчас и вареньице, и медок… Я быстро.
Когда Зинаида все принесла и ушла, Галине стало совсем неловко. Подозревать Максима Андреевича расхотелось.
Он предложил варенье из кизила, отхлебнул чай, внимательно посмотрел на нее.
– Галина, Вы, я так понимаю, хотите найти виновника такого положения дочки? Наверное, и меня подозреваете, – художник был умен.
– Нет, ну что Вы… , – она даже отшатнулась, таким диким теперь казалось это предположение, – Я просто не знаю, что и думать, – Галина покраснела до кончиков ушей.
– Поверьте, меня очень интересуют женщины. Но я засмотрелся бы на Вас, или на подобную Вам, но никак не на девочку-ученицу.
– Да я и не… Что Вы… Просто вот подумала, может Вы что-то знаете. Она очень уважает Вас, может рассказала.
– Нет. Тема, знаете ли … не с мужчиной обсуждать. Да и вообще, Вера замкнутая. Я даже думаю, именно это и помогает ей раскрыться в художественном искусстве. Она внутри себя все чувствует очень тонко. А раз не говорит, значит есть причины. Подумайте…
Темнело, нужно было идти домой.
– Я провожу Вас.
– Нет, нет, я быстренько побегу. Спасибо Вам.
– А когда рожать-то ей? – вдруг спросил Максим.
Галина лишь предположила:
– Осенью, чай.
Они ещё поговорили. На крыльцо вышла тетка Зинаида.
– Вам помочь? – Галина не привыкла, что подают ей все, убирают за ней, стало неловко.
– Нет, нет, милая. Максим поможет. А Верочка у тебя – золотая. Такая девочка славная. Ты, Галь, не ругала б ее сильно-то. Пусть ребёночек будет, счастье ведь это…
Галина направилась домой. Темнело быстро. Навстречу тянуло свежестью, холодком, студило горячие щеки. Сапоги на ногах хлюпали.
Невдалеке лениво и влажно текла река, чуть отражая прозелень неба. Ещё теплился на вершинах леса последний луч света, но здесь уже было темно. Земля, чуть дыша, засыпала.
Хороший этот Максим. Да, очень хороший. Не мог он. Что он там сказал? «Подумайте… Раз не говорит, значит есть причины». Но почему ей-то, матери-то почему не рассказать? Какие причины?
И тут … проступил сначала контур боли, а потом она остановилась и схватилась за грудь.
Гена? Гена!? Гена!
Мог? Да нет… Или мог? Поэтому дочь и не говорит матери? Неужели поэтому?
Она припустилась почти бегом, но подходя ближе к дому, остыла. Даже если это и так – не скажет правду Вера, ни за что не скажет.
Говорить надо с Генкой. Вот завтра утром с дежурства он вернётся… Но завтра и самой надо на работу, да и ещё и вместе с Верой сразу, договариваться, чтоб отпустили, а потом – в больницу женскую. Значит, говорить с ним придется позже.
И чем больше Галина предполагала, что Гена – отец ребенка дочки, тем больше в это и верила. А ведь мог, гад, мог. Падкий на это дело, ох, падкий. Но она-то как, Верка -то? Неужели, силой…
Испариной покрывался лоб, становилось больно и страшно … А ещё откуда-то из женского нутра выплыла ревность к собственной дочери.
А что если сама? Если сама… Неужели отняла ее женское счастье? И становилось так жалко себя, тех месяцев, в которые всей силой своей женской старалась она доказать Гене, что не хуже она моложавок, ничуть не хуже. Так жалко стало надежды на будущее, которое себе рисовала.
Дочь спала. Или делала вид, что спала. Галя не стала ее тревожить.
А утром, пряча от дочери глаза, разбудила, велела собираться. Суетилась и бегала по дому, готовя стол Гене, который приедет сразу после их отъезда.
В больницу они съездили. Врач косилась и вздыхала, уточняла – знают ли в школе, говорила, что вынуждена будет сообщить… Но, в целом, была обходительна, поставила на учёт, назначила анализы, часть которых в этот же день и сдали.
Роды должны были состояться в конце сентября. Для Галины каждое уточнение слышалось, как очередной удар, никак не верилось в реальность происходящего.
Вера была спокойна и казалась даже немного сонной.
Мысль о том, что отцом ребенка является Гена, никак не отпускала Галину. Она копила и копила в себе нарастающий гнев, и от этого разговаривать с дочерью не хотелось.
Тем временем в школу пожаловала милиция с тетенькой из районо. Одноклассников Веры поочередно вызывали в кабинет директора. Первыми опрашивали девочек, они выходили серьезные раскрасневшиеся, отмахивались от подколов одноклассников.
– А может это Серый? Он у нас гигант, – смеялись они, указывая на умственно отсталого одноклассника, добрейшего по своей натуре толстяка, – С чем, с чем, а с этим делом справится.
Серый кивал. Они хохмили, но было заметно – волнуются все. Виданное ли дело – беременная непонятно от кого одноклассница.
Костя, один из парней класса, сидел на подоконнике. Только он и не участвовал в общем веселье, косился на друга – Витьку. И как только тот оказался рядом, не выдержал, спросил тихо, опустив глаза:
– Вить, вы ж ходили. И тогда в Новый год пошли …
– Ты дурак! Ты что? Ты вообще что ли? – он покрутил у виска, – Ну прошли пару раз и чего? Ты не вздумай там ляпнуть! Друг ты мне или кто?
– Да нет, чего я– не понимаю что ли.
– Не было у нас ничего. Вообще ничего, понял?
– Да понял я, забудь.
Оба сразу после экзаменов должны были подавать документы в военное училище.
После опроса детей классная Еленушка, женщина из районо и милиционеры направились в дом к ученице. Там застали лишь Гену, он спал после смены, и не мог ответить – где сожительница с дочерью. Новость о беременности Веры ошарашила и его.
А когда начали спрашивать о прописке, о праве проживания, о моральной составляющей сожительства, разнервничался вообще.
Галина с Верой вернулись из больницы, а дома – незваные гости.
Галина разволновалась сильно, отвечала на вопросы невпопад, начала двигать по плите кастрюли, переставлять миски, звенеть крышками, и в конце концов вообще расплакалась.
А Вера, наоборот, смотрела на мать жалостливо, отвечала на вопросы спокойно, а когда мать расплакалась, подошла к ней.
– Ты там постирать хотела, поди, мам.
Галина ушла в пристройку, и вскоре загудела там стиральная машинка.
– Ты можешь сказать, кто отец ребенка? – спрашивала женщина из районо.
– Его нет, – отвечая Вера, улыбаясь натянуто.
– Ну… Мы тут люди взрослые, и понимаем, что так не бывает.
– Как же! А святой дух? – Вера подняла брови.
– Шутишь? А нам не до шуток. Хорошо, скажи, тебя заставили или это случилось добровольно?
– Что случилось? – Вера наморщила лоб.
– Как что? Не придуряйся … Ответь просто…
– Я ж сказала, ничего не было. Просто ветром надуло. Весна…
Взрослые махнули рукой, разговаривать было не о чем, девушка явно издевалась. Мать расписалась в каких-то бумагах, что претензии ни кому не предъявляют.
– Нельзя так, Верочка, нельзя, – мотала головой Еленушка, уходя, – Мы для тебя – все. До экзаменов допускаем, готовься только уж сама, дома, в школу – только на экзамены. Аттестат дадим. Стараемся, как можем, а ты… Зачем ты так?
Вера проводила «гостей» до калитки, прикрыла скрипучую дверку, а когда вернулась застала дома скандал. Мать обвиняла Гену в том, что он не делал.
– Слышь, я спрашиваю – как ты мог?
Вера даже не сразу поняла – о чем это мать. А когда поняла, выпучила глаза.
– Мама, ты что! Это не он! Он тут не при чем.
– А кто причем? Кто? Уйди отсюда, гадина! Ненавижу тебя! Всю жизнь мне испортила!– кричала мать. И опять к Геннадию, – Я старая да? Старая для тебя?
Она кричала и кричала, Гена сидел молча, спокойно слушал.
У Веры глаза налились слезами. Она понимала, что все это сказано матерью сгоряча, но не могла сдержать слез. Нервы сдавали. Она вышла на веранду, шмыгая носом, начала крутить белье через валики отжима. Лучше что-нибудь делать, лучше…
Галина собирала обвинения, кричала и плакала. И тут Гена вдруг встал, достал из-под кровати свой рыжий чемодан.
– Ну, не хотел я именно сегодня уходить, но давно понял, что пора.
Он начал собирать туда свои вещи.
Галина застыла в изумлении. Потом пришла в себя, всхлипнула и сказала обречённо.
– Ну, ладно, Ген. Верка ж сказала, что не виноват ты. Брось ты это. Оставайся. Прости.
Но Гена не остановился в сборах, он продолжал одеваться и собирать свои вещи.
Женское счастье уходило, покидало Галину. Что ж наделала она? Сама своими глупыми подозрениями все и испортила.
– Ген, ну ладно тебе. Прости уж меня, дуру!
Орало радио, которое громче сделал Гена.
Но Вера слышала их разговор. Отжатое белье плоскими стиснутыми волнами ложилось в таз, а она слушала и думала – неужели мать не понимает, что Гена давно уже собирался уйти. И сегодняшний скандал – это не причина, а всего лишь хороший повод. Неужели не понимает?
– Не пущу, – восклицала мать в дверях, а у Веры сердце заходилось от жалости к ней.
Гена отпихнул мать, вышел из дома, и Вера наблюдала в окно, как бежала она за ним, идущим размашисто, обгоняла, заглядывая в лицо, говорила что-то, останавливала, хватая за рукава…
Галина пришла в себя лишь перед сельской площадью. Там, на автобусной остановке, стояли люди. Остановилась и она. Что это с ней? Господи!
Она медленно пошла обратно, приходя в себя. Казалось, несчастнее ее и не может быть женщин. Брошенная … одинокая … старая … да ещё и дочь беременна.
Когда-то мать и саму ее выгнала из дома из-за беременности. Сделала тогда Галина аборт. А вот Веру позже в браке родила. Но муж ее так пил, так гонял ее, что она убежала от него с ребенком, сломя голову. И вот, казалось, что женское счастье улыбнулось, наконец. Но …
И она ль тому виной? Нет… Сейчас вдруг Галина поняла, что рано или поздно Гена бы ушел все равно. Наконец, поняла. Просто надо было подумать трезво и спокойно.
Боже! Вера!
Она даже приостановилась. Что она сейчас наговорила дочери?
Она ускорила шаг, почти вбежала во двор, вскочила на крыльцо.
– Вер, – сначала тихо, а потом громче, – Вера, ты где? Вера!
Пробежала по дому, заглянула в чулан. Дочки дома не было. И на вешалке нет ее куртки, нет сапог.
И уйти-то ей некуда.
«Разве, к художнику?» Галина постояла в раздумье. Взгляд ее упал на картину дочки.
И вдруг, в этой глядящей на холодный хвойный лес берёзе, она узнала себя, а в нежном ростке, таком ломком, таком юном, разглядела дочку. И так просил этот росток защиты ветвей матери– березы…
Господи! Что ж она наделала! В доме шумело радио. Она схватила платок с вешалки и выбежала за калитку.
– Ве-ера!!!
Но тихо. Только любопытная соседка их же дома выглянула из окна.
Ушла? Неужели ушла? Куда? Не сделала б чего с собой!
Галина побежала опять по забору, огородами, ветви, поваленные тут, больно хлестнули ноги.
– Ве-ера! – она бежала, не видя тропы, прямо по целине, к дому художника, к трассе.
Выскочила к реке, куртка на распашку, платок развязался, она тяжело дышала.
Огляделась.
И вдруг увидела, как уходит вдаль знакомая маленькая фигурка с корзиной наперевес. Она на мгновение замерла, а потом закричала обрадовано.
– Ве-ера, Вера! – и бросилась следом.
Она бежала, поскальзываясь на сырой траве, размахивала руками. Вера остановилась, оглянулась, удивлённая. Мать подскочила, растрёпанная, испуганная, дыша тяжело:
– Ты куда? – она вырвала из рук корзину, – Куда ты?
Поверх отжатого белья лежали бельевые прищепки.
– Так на речку, на мостки – полоскать. Мам, ты чего такая?
Галина пошла к реке вперёд, наклонила голову, завязала платок, переведя дух, пробурчала:
– С ума сошла, тяжёлое тащит! Нельзя тебе. Я с тобой.
– Застегнись, мам, застынешь.
– Ерунда, тепло. А вот вода студёная, руки не пускай туда. Сама я. Ишь ты, удумала – ребятенка застудить.
На мостках полоскали местные бабы. Галина гордо подняла голову. Хватит уж стыдиться. Дочка ее ребенка ждёт, и она уже его любит. И пусть только попробуют про нее плохое слово сказать. Верка у нее – самая в мире порядочная и талантливая.
– Здрасьте вам, – поздоровались Галина с соседками, – Верунь, только отжимать поможешь. Нечего тебе, беременной, белье тягать, – сказала громко, чтоб все слышали.
Потом бабоньки провожали взглядом две маленькие фигурки, переглядывались. Мать и дочь дружно полоскали и отжимали белье.
У них та-акое случилось, но почему-то не выглядели они несчастными, улыбались и шутили меж собой, лилась забота друг о друге и тепло.
– Вер, – когда шли обратно сказала Галина, – Максим Андреевич сказал, может успеешь ты на заочку-то в августе, до родов. Сказал, с тобой съездит, если что. Хороший он, надо его послушать.
***
Послесловие
Ночью в окно – тихий стук. Вера протёрла глаза, сморщив лоб, отставила цветок, открыла раму.
Холодный весенний воздух наполнил комнату влагой.
На подоконник ловко, подтянувшись на руках, заскочил Витька, одноклассник.
– Привет.
– Привет, чего ты, ночью-то?
– Да так. Не спится, – Витька не смотрел ей в глаза.
– Вить, не сказала я ничего, не бойся.
– Да я и не боюсь, просто …Чего там, мать-то твоя?
– Мать? Нормально. Она у меня лучшая в мире, все понимает. Поможет.
– Класс! Моя б точно не поняла. А знает она про меня? – Витька опустил голову, покрутил тюль.
– Никто не знает, Вить, сказала же.
– Ясно… На экзамены придёшь?
– Конечно. Допускают меня, учу вовсю.
– А у меня не получается. Думаю все … Менты уголовкой нам грозили. Вообще, жесть …
Вера помолчала.
– Вить, не волнуйся. Никто не узнает. Готовься к экзаменам спокойно. Поступай в свое военное училище. Желаю тебе удачи.
– Ладно, – он отвернулся, – Ты это… Может надо чего?
– Не-ет, ничего не надо. Все хорошо.
– Ну, ладно, ты тоже не горюй. Пошел я. Пока.
Он ловко спрыгнул с подоконника, по-спортивному перемахнул через невысокий их забор и пошел по дороге твердой пружинящей уверенной походкой.
К мечте своей пошел.
Рассеянный хореограф
