Серёнька – восьмимесячный карапуз. Вездесущи-ий! Всё-то ему надо на зубок приладить, ручонками до всего дотянуться. А как тут дотянешься, когда ножки ну ни шажочка не хотят ходить. Не то что ходить, даже ползать Серёжка до сих пор никак не пристроился. Беда, да и только!
Все люди как люди – расхаживают, где кому вздумается, а тут – незадача: сиди сиднем день-деньской в кроватке, как морская свинка Кузька, что прижилась в своей клетке совсем неподалёку. Если б Серёнька передвигался – ну, хотя бы ползком! – давно бы проредил ей усики. А то сидят они, друг дружку разглядывают: Кузька сквозь сетку клетки своими конопелинками, а Серёжа сквозь решётку кроватки своими ясными незабудками. Оба под неусыпным надзором старенькой бабушки Кати.
Руки у неё «почти не слухаются», и она, боясь обронить малыша, обустраивается с вязанием рядышком, в кресле. Мальчика то манкой накормит, то огурчик пососать подаст – зубки у Серёньки чешутся. А Кузька знай морковину точит.
Игрушек у малыша – на целые ясли. Надое-е-ли! Все зайки-мишки до лапки изучены: искусаны, изгрызены, исщипаны.
Вечером, когда папа или мама, переделав все свои дела, наконец-то берут Серёньку на руки, наступает самое замечательное время, потому что малыш разгуливает вместе со взрослыми по всему дому. А в нём столько всякого-разного! Эх, скорей бы наладить ход!
***
Но однажды! Баба Катя, наконец-таки, над затворником сжалилась. Разостлала на пол одеялок, и Серёжка обрёл долгожданную свободу.
Бабушка водрузила на нос очки и принялась за свои клубки. А малыш, будто этого только и ждал, встал на четвереньки, огляделся по сторонам. Недалеко, на краешке одеяла пристроилась умываться Люська. Вот бы до неё допяться! Так и манит, так и дразнит своим рыжим хвостищей.
Но не тут-то было! Передний ход у Серёньки ну никак не срабатывает. Малыш и раскачивается, и пыхтит – нет и нет! Стоя на четвереньках, склоняет головку на одеяло, передохнуть. Смотрит себе под животик: и в ту сторону не мешало бы наведаться. Поднапрягся и р-раз!… пополз попкой вперёд. Да как бойко! Рванул, пока в ножку стола не упёрся.
Бабушка так и ахнула: «Батюшки мои, попяткой пополз! Давно пора! Ну, теперь за тобой, Сергуня, глаз да глаз!» Даже вязание отложила, всё любовалась, как Серёжа швыдко пятится.
К полудню, подкормив малыша творожком, бабушка занавесила шторы (на улице – жарища, солнце распалилось – «моченьки нет»). Старушка принесла Серёжину перинку и, помурлыкав про котиньку-кота, уложила мальчика баиньки.
Принялась было за спицы, но, не проработав и четверти часа, сморилась, «чегой-то сон до́лит». Прямо в очках свесила голову на грудь, опустив вязание на колени, задремала.
А Серёньке не спится, ну ни капельки. Да и как тут уснёшь? Только-только научился ползать, хоть и задним ходом, но всё-таки куда надо теперь доберётся, а тут нате вам – спать. Нетушки! Терять ни минуточки нельзя. Вон сколько кругом неизведанного!
И Серёжка отправляется в первое на своём веку путешествие.
Для начала сдаёт задом до подмуркивающей во сне Люськи. Плюх! И приземляется прямо на котейку. Люське, ясное дело, это вовсе ни к чему. Не успел малыш её уцепить, как рыжуха лызь и наутёк.
Раз так, не сидеть же, сложа руки, надо двигаться дальше… Что это там в углу? Малыш пятится до кухонного шкафа, тянет за ручку, дверца отворяется. На самой нижней полке в рядок выстроились холстинные мешочки с разными гречками, макаронами, с мукой да горохом.
Серёжка устраивается поудобнее и принимается копаться в незавязанных мешках. Запускает свои ручонки то в один, то в другой. Мешки опрокидываются. Крупы смешиваются. Довольный, перепачканный мукой, мальчишка раскидывает их горстями на все стороны, тянет в рот – невкусно.
А бабушка спит себе, ничего не чует.
Наловчившись, задним манером, Серёжка добирается до большущего фикуса. Ковыряется в горшке, мурзает земляными ладошками по щекам, облизывает пальчики – опять невкусно!
В противоположном углу комнаты малыш примечает на полу корыто. Серёжка любит в нём купаться. Но сейчас бабуля замочила там мальчонкины распашонки да ползуночки. Кусок хозяйственного мыла, которым натирала бельецо, второпях позабыла убрать. Серёжка шлёпает ладошками по водичке, пытается удержать вёрткое мыло. Наконец и оно опробовано на зуб. А вот вкусно или нет, малыш не успевает сообразить, надкусанные крошки не задерживаются во рту, проскакивают дальше, не дают себя распробовать.
***
Если бы не проникшая сквозь тюли муха, Серёжка, может, и не обратил бы внимания на распахнутую дверь. Но мушина, налетавшись по комнате, назундевшись на окнах, почуяла вольный дух, исходящий из прикрытой лёгкой шторой двери. Жукнув мимо Серёньки, как мимо надоевшей игрушки, она ныряет в тюлевую дырочку и была такова. Карапуза, конечно, манит мир за занавеской, ведь оттуда доносятся совершенно незнакомые звуки: что-то там пипикает, рычит, гогочет, тявкает, мычит и квохчет.
Серёжка устремляет попу в неведомый мир и кидается в бега. Попяться он ещё хоть чуток – вот и порог. Но тут, как назло, просыпается бабушка, и рука её, как шлагбаум, перекрывает Серёжке движение.
«Это куда ж ты нацелился, милок? – всплёскивает она руками. – А изгвораздался! В могилу меня свести хочешь – земли понаелся!» – причитает она и принимается утирать Серёжку передником.
Вечером старушка шутит над сыном, Серёжкиным папой: «Ну, Григорий, доходился ты за раками! Рыбалить, говоришь, любишь? Ну, так и не обессудь! Серёнька-то нынче показал фигуру – шуточное ли дело? – задним ходом пополз. Во как!»
Грибанова Татьяна
