Ланочка Сопелова убавила огонь под кастрюлей, затем совсем немного посидела в сети и очень обрадовалась, когда позвонила подружка Ирина. Поболтав с ней совсем немного, каких-нибудь полчаса, она, поведя своим хорошеньким, быть может, всего лишь чуточку больше, чем следует вздёрнутым носиком, вспомнила про невыключенную кастрюлю и опрометью кинулась на кухню.
С кастрюлей, как, собственно и с её содержимым всё было в порядке. Что, что, а борщ за год своего замужества Ланочка научилась готовить очень хорошо. Потому что её муж, Володя Сопелов, борщ требовал каждый день. Так было заведено в его семье.
Свекровь Ланочки готовила его уже лет двадцать пять и вся семья ела его с неизменным удовольствием, именно что каждый день. Огненный украинский борщ получался наваристый, душистый, с пурпурно-фиолетовым бураком, (в семье мужа свёклу называли именно так) томлённым на сале с морковью и луком.
Она же и невестку свою этому искусству обучила. Лану, то есть. Лана — это производное от Светланы. Просто Светлана — это как-то слишком примитивно и совсем неэффектно. Ну кого может заинтересовать такое имя?! А тем более удивить. Поэтому ещё в восьмом классе созрело решение, что никакая она не Светка, каких пруд пруди, а Лана. Не все, конечно это сразу приняли. Кто-то посмеивался, кто-то назло не желал к ней так обращаться, а кое-кого из родственников это просто из себя выводило.
Главное, больше всех мать возмущалась, мол, что это за глупости?! Вот ещё, какая-такая Лана?!
Хотя ей как раз молчать бы лучше, так как выбор имён для детей прямо не их с отцом сильная сторона. Брат — Колька, в честь отца, сестра — Татьяна, тоже, знаете, не бог весть что за имя, а сама мать — в Светках всю жизнь, до седых волос пробегала и младшую дочку также нарекла. Вот уж точно ни ума, ни фантазии. Такое впечатление, будто на Татьяне все известные ей женские имена закончились, и она пошла по второму кругу.
Но вообще, чем чаще Лана представлялась новым именем, тем меньше возле неё оставалось людей, которые помнили её первоначально как Светку. Да и Сопелова она — по мужу. Ей эта фамилия, признаться, тоже не слишком нравилась. Представлялось сразу что-то неуклюжее, разумеется, сопящее и громоздкое.
Но и свою девичью оставлять не хотела — Редько. Хватит, в печёнках уже, восемнадцать лет с ней прожила. Ей бы хотелось фамилию не просто красивую, а звучную, что называется, говорящую, услышав которую, человек немедленно остановился бы и захотел взглянуть на её обладательницу. Мерецкая, например, или Огинская. Или вообще, как-нибудь не по-нашему, Шелли, там или скажем, Лакерия. Красиво же? Звучит?! Вот и Ланочка так думала. Но муж не разрешил и даже возмутился.
— Ещё чего! — сказал он, и произнёс медленно, по слогам, как маленькой:
— Ты ведь будешь за-му-жем. То есть, за мужем. А значит и фамилия у тебя должна быть твоего мужа.
— У нас, — добавил он и нахмурился, — у Сопеловых, всегда так было… Мы, если хочешь знать, все — Сопеловы.
Ланочка вздохнула и согласилась.
Вообще подобного рода фантазии случались у этой миленькой, девятнадцатилетней барышни не просто так. Отчасти в этом повинна была её чувствительная, поэтическая натура. Да, она писала стихи ещё с восьмого класса. Их у Ланы набралась уже целая папка.
И что скрывать, она мечтала однажды проснуться знаменитой. Но просыпаться знаменитой с фамилией Редько или Сопелова ей, однако, совсем не улыбалось. И поэтому, взяв хоть и не слишком добровольно фамилию мужа, Ланочка поклялась себе, что как только какое-нибудь уважаемое издательство решит её напечатать, она немедленно возьмёт псевдоним. Как в соцсетях, где она иногда публикует свои стихи, или оставляет комментарии под ником Лана Флит.
А вообще, впервые её напечатали в настоящем бумажном издании в пятнадцать лет! Да-да… Целых три стихотворения! И совершенно не важно, что это была местная газетка «Новый вариант», выходящая в одной из кавказских республик, где выросла Ланочка. Главное, ей в редакции прямо так и сказали тогда: «Пиши! Будем печатать обязательно».
И не случилось этого только потому, что газета вскоре после этого прогорела или её закрыли по какой-то другой причине. Ей никто ничего не объяснял. Но, как бы там ни было, десять экземпляров того номера и сейчас хранятся у Ланочки. Она может их продемонстрировать кому угодно, пожалуйста!
Вообще Лана не любит вспоминать то время. То есть свои школьные годы. Там было в общем-то, не слишком много хорошего. Жили они в крошечном посёлке, выражаясь поэтическим языком, к которому так благоволит Ланочка — у подножия самых гор. И там она не только в школе, но и «в семье своей родной казалась девочкой чужой».
Одноклассники её не понимали, а потому либо доставали, либо игнорировали. Дома же по большей части считали, что просто дурит девка, как всегда отлынивая от работы, которая в их большой семье не заканчивалась никогда.
Но почему-то сегодня, поджидая мужа с рыбалки, и глядя в чисто вымытые накануне окна, она вспомнила родительский дом с его дощатыми полами, проходными, перегруженными мебелью комнатами и вечным шумом.
Да, пожалуй, шум был самой характерной чертой их дома. И ещё он, бедный этот дом, никогда не пустовал. И потому звуки в нём не смолкали даже ночью, когда он поскрипывал, привычно жалуясь, как очень старый, немощный человек на дневную суету и ломоту в уставших костях.
А уж днём и подавно… Улюлюкали, как будто вечно передразнивали кого-то индюки, переговаривались на разные голоса соседские собаки, в соседней комнате надрывно кашлял дед, обязательно чем-то гремела мать в летней кухне, носились тут же брат с сестрой, копошились в земле куры, контролируемые злобно клокочущими петухами, обязательно кто-нибудь являлся: или к отцу — сделать заказ, или к матери — горластые соседки, или за Колькой — целая ватага его приятелей, в зависимости от времени года, на велосипедах или пешим порядком…
Укутав кастрюлю махровым полотенцем, как учила свекровь, Лана присела у окна и подумала, что сегодня нужно погладить и повесить выстиранные и высушенные тюль со шторами, а иначе чувствуешь себя неуютно, будто сидишь одна посреди открытой всем ветрам площади.
Она поняла, почему ей вспомнилось сейчас то время. Из-за этих самых окон, как у них дома на старой веранде. Солнечной, светлой, будто прозрачной. На ней даже дышалось как-то по-другому, может потому, что это было единственное помещение в доме, не изуродованное бесконечными перегородками и не загромождённое давно вышедшей из моды, собранной со всех временных квартир, как минимум, двух поколений мебелью.
Веранда не отапливалась, но благодаря мягкому климату ею на постоянной основе пользовались с марта до самого конца октября. Там ели, пили, спали, делали уроки, играли и размещали приезжающих погостить родственников и друзей…
И глядя сегодня в свои открытые окна, на тёмные и низкие, дождевые облака на горизонте, можно было подумать, что за ними прячутся хорошо знакомые ей горы. Но, разумеется, никаких гор там не было, да и быть не могло…
Следом за домом, вспомнилась школа, а значит и Бертина. Ланочка не знает почему, но всегда происходило именно в такой вот последовательности. Самое интересное, что Бертину она толком даже не знала. Тем более та старше была на два класса. Лана, тогда ещё просто Света Редько — в седьмом, ну а Бертина — в девятом. А в их возрасте — это колоссальная разница. Можно сказать — пропасть. Но Лана хорошо помнит.
Бертина была красивая. Высокая, тоненькая, черноглазая, с правильными чертами лица и нежно-смуглой кожей. Но особенно запоминающимися у Бертины были волосы: тёмные, длинные, разбегающиеся на спине блестящими и густыми, спирально закрученными локонами, они словно жили своей отдельной жизнью.
А ещё Бертина была молчаливой и замкнутой девушкой. Вот, пожалуй, и всё, что Лане было известно. Школа была не то, чтобы очень маленькой — она была единственной в посёлке. И поэтому, совсем неудивительно, что все друг друга знали. И о том, что у кого происходит — тоже.
Вот почему, когда к середине девятого класса Бертина забеременела, об этом немедленно стало известно. Лана и сейчас помнит, какую реакцию эта новость вызвала. В школе проводили классные собрания, отдельно для мальчиков и девочек.
Даже их завучу, грозной, несгибаемой и монументальной, будто отлитой из железобетона Эмбэ было трудно говорить об этом (Лана так никогда и не смогла запомнить, как её зовут из-за практически непроизносимых для русскоязычной девочки набора шипящих звуков и поэтому именовала её про себя по первым буквам имени/отчества — М. Б).
Когда Эмбэ — грузная, красная, с бусинками пота, выступившими на тёмных усиках, стояла у учительского стола и тяжело отдуваясь, вращая абсолютно круглыми, исполненными ужаса глазами, с придыханием говорила о том, что с Бертиной К., ученицей девятого класса, их, к сожалению, школы случилась беда, Лана помнит, что на несколько долгих-долгих минут забыла, как дышать…
Было настолько удивительно, что же могло так напугать эту властную и деспотичную женщину, эту несчастную, замордованную школой и самой жизнью старую деву, что Лана слушала её с каким-то благоговейным трепетом, боясь пропустить хотя бы слово.
Эмбэ говорила туманно, размыто и тяжело, но всё обращение можно было свести к нескольким призывам. Во-первых, помнить, что Бертина этим своим кошмарным поступком на всю жизнь опозорила себя и свою семью. Во-вторых, общаться с ней вплоть до её отъезда категорически воспрещалось, дабы тлетворное влияние этой распущенной девицы (тут Эмбэ закашлялась и достала огромный платок, напоминающий размером и расцветкой небольшую скатерть) не коснулось их невинных душ. В-третьих, их главная задача сейчас — учёба, поскольку какой бы длинной не казалась третья четверть, но и она не бесконечна.
Бертину действительно скоро увезли, говорили куда-то в город, к родственникам, но они ещё долго со старшей сестрой и девчонками из класса обсуждали это событие. И каждый раз Ланочка вспоминала тот первородный ужас в глазах Эмбе, когда ей пришлось говорить об этом, глубокомысленные ухмылки старшей сестры и оживлённое перешёптывание приятельниц матери у них на веранде.
Было во всём этом что-то притягательно-заманчивое, что-то волнующее и пленительное. Ланочка ещё долго вспоминала молчаливую, неулыбчивую, но красивую Бертину и пыталась понять, что же, что должно было произойти, что так напугало, оглушило и сбило с толку не только её одноклассниц и поселковых кумушек, но и твердокаменную, волевую Эмбэ.
Это была тайна, пока ей недоступная, но манящая, многообещающая и живая. Лана даже в порыве необъяснимого, охватившего её чувства, начала писать поэму о чём-то таком, что чувствовала, переживала, что имело отношение не только к любви, но и к жизни.
До самого окончания школы Лану что-то мучило, не отпускало… Ей часто хотелось плакать и смеяться одновременно, а ещё закрыть уши и громко закричать, да так, чтобы с гор сошла огромная лавина и накрыла бы как одеялом и этот дурацкий посёлок, и ужасную школу с грозной, усатой Эмбэ, и всех этих неприятных людей с их ужимками и тайным знанием, о котором, наверное только она одна не имеет никакого понятия, чтобы успокоилось, наконец её мятущееся сердце вместе с этой горячечной головой…
А потом она уехала и вскоре вышла замуж. Володя Сопелов был простой, мужественный и добрый. И ей казалось, что она уже на пороге открытия великой тайны.
… Ланочка увидела входящего в калитку мужа, поднялась и прерывисто вздохнула. Она вдруг вспомнила, как после свадьбы, он не дождавшись, пока она освободится от свадебного платья, уснул прямо в костюме с приколотой к нему уже изрядно помятой бутоньеркой. А Лана представляла, как она будет читать свои стихи, которые посвятила ему. И они будут лежать, обнявшись, молча и смотреть в вечность: утомлённые друг другом, наполненные и притихшие от свалившегося на них счастья…
Ей стало и смешно, и горько, и почему-то стыдно, едва она представила, какой идиоткой выглядела, если бы решилась осуществить это.
А потом она мечтала о медовом месяце на море, но Володя уже через неделю после свадьбы уехал с друзьями на трёхдневную рыбалку.
И ещё эта привычка его есть жадно, торопливо и много, соря крошками, с хлюпаньем втягивая в себя горячее и издавая отвратительные звуки при глотании, напоминающие «ых-ых».
Но Ланочка уже не каменела при этом, она старалась переключить своё внимание на что-то другое, а если и это не помогало, то просто уверяла себя, что вот он такой, её Володя, да, и он хорош именно в этой своей естественной, органичной прелести.
… А то, что ещё год назад казалось Ланочке необыкновенной, сияющей тайной, одновременно пугающей и призывно манящей, на деле напоминало непонятную, странную возню и Ланочка чувствовала себя почему-то немного обманутой и даже разочарованной. Нет, всё-таки Бертину и тот ужас в глазах Эмбэ забыть невозможно, а он обещал нечто гораздо большее…
— А чеснок у нас есть? — Володя посмотрел на неё своими светлыми, круглыми глазами и, отдуваясь, вытер рот тыльной стороной ладони, — зачётный борщец, почти такой же, как у мамки.
Сейчас он обязательно приляжет на диван, как всегда делает его отец, глядя на Володю, подумала она, а через полтора часа включит свой сериал или ток-шоу. Она прислушалась к себе, почему-то ни то, ни другое уже не вызывало в ней такого горячего неприятия и возмущения, как раньше. А если будет передача с тем манерным ведущим, ещё лучше. Она как раз успеет погладить тюль и шторы.
