— Ну что вы опять копаетесь! — Вера Андреевна вышла из лифта, потом обернулась и торопливо выдернула на лестничную клетку свою спутницу, что–то ищущую в сумочке лакированной кожи, с защелкой в виде двух перекрещивающихся, когда–то позолоченных, а теперь облезлых шариков. Ремешок сумки то и дело спадал с худенького плеча своей хозяйки.
— Сейчас, Верочка, сейчас! Да куда же он подевался, этот злополучный ключ? Неужели потеряла?! — трясла кудряшками Анна Сергеевна, чуть ли не ныряя в свою микроскопическую сумку всем телом.
Но тут Вера схватила ее за руку, охнула и мелко задрожала.
— Аня! Аня, нас, кажется, ограбили! Смотри, дверь настежь!
И правда, большая деревянная дверь, выкрашенная в белый цвет, была раскрыта, вдоль коридора, в который выходили две квартиры на этаже, стояли мешки, два чемодана, связки книг и пакет с какими–то куртками.
В самой квартире скрежетала по полу мебель, переговаривались мужские голоса, то ли женский, то ли детский лепетал что–то, силясь перекричать общий шум.
— Ироды! Да как только рука поднялась?! Старух грабить, ишь ты! Ну я сейчас! Ну мы их! — Анна Сергеевна трясла в воздухе длинным черным зонтом–тростью. Платок, красивым треугольничком лежащий до этого на худенькой спине, развязался, соскользнул на пол.
— Да ты что! Ты на них с зонтиком, а они тебя тюк по голове кулачком, тут и силы–то много не надо! И всё, строй оградку! — всплеснула руками Вера Андреевна.
Она была чуть крупнее своей спутницы, кругленькая, вся какая–то уютно пышная. И если Анне старость не шла, избороздив лицо глубокими морщинами и выставив напоказ все выступы и впадины костей черепа, то Верочка вызывала ощущение приятное – такие бабушки пекут блины, варят борщи и вечерами рассказывают внукам сказки. Их старость румяна и весела, только глаза Веры Андреевны не поддавались общему веселью, смотрели грустно, как будто выцвели со временем, раньше были васильковые, а теперь бледно–бледно–голубые, совсем невыразительные.
Одеты старушки тоже были по–разному. Анна Сергеевна – в вышедшем из моды сейчас, но когда–то стильном пальто, в туфельках и платье с широким поясом, рисунок – черные горошинки на белом фоне. Сумочка, шляпка с вуалеткой, которую женщина теперь держала в руках, перчатки, непременно кружевные, – всё как из театра. Такие леди заставляют оборачиваться и смотреть им вслед.
Наложенный на лицо макияж – не сильно яркие тени, но тем не менее хорошо подчёркивающие глаза, помада темно–вишневого цвета, смелая, яркая, румяна, может, чуть–чуть с перебором – всё говорило о том, что Анна когда–то была модницей, любила восхищенные взгляды, не могла быть в тени. Фигурка ее, худющая, как будто высохшая, хранила следы былой стати. Плечи расправлены, спина прямая, подбородок гордо приподнят. Вымуштрованные когда–то на такой манер женщины не теряют «породы», даже став престарелыми домоседками.
Вера Андреевна смотрелась рядом со своей спутницей блекло. Ну что тебе молочница или прислуга у богатой, знатной дамы. Удобные, короткие ботики, ноги в теплых колготах, выглядывающих из–под неопределенно серого цвета юбки, выше – красная кофта в зацепках, пальто – коричневое, с засаленными манжетами, из кармана торчит скомканный носовой платок. Волосы убраны в пучок, только несколько волосков посмели выбиться из общей приглаженности и теперь щекотали полные щеки. Вера то и дело пыхала на них, вытягивая губы то в одну сторону, то в другую, волоски взлетали вверх, а потом все равно опадали, чиркая кончиками по коже. Вера Андреевна косметикой не пользовалась, не тратила на нее время и деньги, считая, что всему своё время. Ее, Верино время, уже ушло. Анино – тоже, но та всё еще молодится, так и пусть, если ей это нравится…
— А я не боюсь! Пока я воров отвлекаю, вы, Верочка, сбегайте к участковому, дорогая моя, позовите подкрепление! — смело застучала каблучками Анна Сергеевна по лестнице.
— Нет, я с тобой пойду, мож вдвоём отобьемся! — помотала головой Вера, взяла подругу под локоть и шагнула вперед.
Они подкрались к узкому коридору, стали продвигаться вперед. В квартире что–то упало, зазвенело битое стекло, старушки вздрогнули.
— Вера! Вера, стой! — схватила своей костлявой рукой спутницу за руку Анна Сергеевна. — Я забыла, как там говорят?
— Где? — баском прошептала Вера Андреевна, вдохнула тяжелый, насыщенный аромат Аниных духов, чихнула.
— В фильмах про полицейских, где же ещё?! Как говорят, когда врываются в притон жуликов?
— Не знаю… Кажется, «именем закона вы арестованы…» — с сомнением протянула женщина, подковырнув пальцем крышку лежащего на коробках чемодана. Ее взору предстали сложенные аккуратными стопочками принадлежности женского туалета. — Но мне кажется, это не наш случай…
—Смелее, дева! Разбуди в себе тигрицу! — завопила Анна, рванулась вперед, и зычно отчеканила:
— Именем закона вы…
И осеклась.
Посреди кучи вещей стоял представитель домоуправления, Оглоблин, рядом с ним, пожёвывая губами, участковый Кисельников. Дверь в среднюю комнату была распахнута, там кто–то суетливо двигал мебель.
— И что же здесь происходит? — поджав недовольно губы, поинтересовалась Анна Сергеевна. — Потрудитесь объяснить, милостивые государе!
Оглоблин с Кисельниковым обернулись, довольно кивнули.
— Ну а вот и соседи подошли. Знакомьтесь, Ирина Михайловна, эти женщины дальше вам помогут, подскажут, так сказать, так говорится… Как это будет… Живите дружно, словом… — мямлил участковый, отошёл в сторону, прошмыгнул мимо зло собравшей бровки на маленьком личике Анны, мимо растерянно хлопающей глазами Веры, споткнулся на пороге, чертыхнулся, чем вызвал еще большее негодование старушек, и исчез, чуть ни кубарем скатившись по лестнице.
— Что ж, тогда вы, товарищ Оглоблин, не сочтите за труд рассказать, что тут происходит! — Анна Сергеевна ткнула остриём зонта в сторону начальника домоуправления.
Тот, сделав движение шеей вперед, точно сглатывая огромный кусок, показал рукой непонятно куда.
— Вот, встречайте новую соседку, Ирина Михайловна Некрасова. Теперь она будет жить в этой комнате.
— Это по какому же праву? Вера, что ты молчишь?! Смотри, они выставили из комнаты твою швейную машинку!
Вера Андреевна замялась.
— Ой, ну я не знаю… Комната же не моя, свои вещи я сейчас же приберу…
— Размазня! Ты опять уступаешь, опять мямлишь и прогибаешься! Ох, никогда ты не научишься отстаивать себя! — заворчала Анна Сергеевна. — Так кто у нас Ирина Михайловна?
— Ирина Михайловна у вас новая медсестра урологического отделения Пироговских клиник. Милости просим на процедуры! — из комнаты вышла невысокая, коротко стриженная, подтянутая молодая женщина. Она на ходу засучивала рукава клетчатой рубашки, скорее мужской, чем женской, уж больно широка была в плечах.
— Простите великодушно, но с какой стати урологическая медсестра заняла эту комнату? Товарищ Оглоблин, суд обращается к вам! Наша коммунальная квартира лет семь назад потеряла жильца средней комнаты, незабвенного Егор Ильича, царствие ему небесное и земля ему пухом! Вот это был врач! Врач от Бога, я вам скажу! И что теперь? Всякая работница больницы может занимать его место? Намоленное, святое место святого человека?! — Анна Сергеевна в гневе становилась забавной. Так, наверное, сердятся маленькие собачки. От их лая не страшно, а скорее как–то неудобно.
— А она не всякая… Она сын… То есть дочка, я извиняюсь… — Оглоблин помахал какими–то бумажками перед носом жиличек.
— Аня, Аня, я ничего не понимаю, дорогая! — зашептала Вера Андреевна, испуганно глядя на Иру. — Нас выселяют? Нам надо выезжать? Но куда же?..
У страха глаза, как говорится, велики, у Веры они стали еще больше. Ее когда–то уже выселяли из комнаты, «в связи с необходимостью», выперли прямо на улицу и велели уходить… Она тогда была молода, так же робка и плаксива. Вот и сейчас по лицу ее уже текли большие, горькие слёзы.
— Нет, угомонитесь, душа моя! Я не позволю им нас выселять. Ну тише! Тише! — Анна обняла кругленькую свою спутницу, но та уже остановиться не могла, плакала навзрыд.
— Женщины, вы что?! Петр Петрович, идите, а то этот спектакль никогда не закончится! — вытолкала Оглоблина Ирина, покачала головой, окликнула кого–то в комнате, велев найти аптечку и «накапать». Так и сказала – накапать.
— На два пальца? — уточнил мальчишеский голосок.
— Гоша! Я тебе сказала, чтобы забывал все эти словечки! Еще раз услышу такую чепуху, получишь подзатыльник. Десять капель, дорогой мой, всего десять. Стопочку вынь из того чудесного буфета. Ну, быстрее! А вы, барышни, пройдите на кухню, сядьте, откройте окошко и дышите! Дышите!
Ира повлекла старушек вдоль по коридорчику, усадила на табуретки в кухне, прислонила спинами к стеночке и еще раз окликнула Гошу.
— Да иду, иду я! Просчитался, кажется! — сокрушенно сказал вошедший вслед за матерью мальчишка. Он держал в одной руке пузырек, в другой рюмочку. — На!
— Итак, Гоша, кому первому ты дашь спасительное лекарство? — Наклонила набок голову Ира, внимательно рассматривая сына.
Тот, наморщившись, уставился на сидящих перед ним соседок.
Вера Андреевна раскачивалась и подвывала, жалея себя, Анна, плотно сжав губы, отвернулась, но было видно, что тело ее дрожит мелко–мелко, а ладони сжаты в кулаки так, что даже костяшки побелели.
— Этой тёте, молчаливой, — вынес свой вердикт Гоша.
— Правильно. Пейте! — Ира уверенно поднесла к губам Анны накапанное успокоительное. Женщина поморщилась, но выпила все же до дна. Потом запила водой прямо из графина.
Вере досталась вторая порция.
— Теперь скажи, почему ты выбрал первой эту женщину? — строго спросила Ира.
— Мама! Надоело всё тебе объяснять! Папа сто раз говорил, что чувства, не выходящие наружу, становятся гибельными для нашего тела, — занудным тоном ответил мальчик.
— И они что? — не отставала Ира.
— Они разрушают организм, прежде всего нервные волокна, приводят к инфарктам и проблемам желудочно–кишечного тракта.
— Молодец. Иди.
Ирина кивнула.
— Ну а теперь, прослушав краткую лекцию о связи эмоционального и телесного, давайте сразу объяснимся, — Ира села напротив притихших соседок, положила ногу на ногу, сложила руки на коленях. — Я надеюсь, речь Гоши не вызывает сомнений, что он из семьи врачевателей?
Анна и Вера помотали головами.
— Так вот, Я, Ирина Михайловна Некрасова, внучка вашего почившего безвременно соседа.
— Но у Егора Ильича никогда не было детей! Жена была, одно время тут проживала, потом умерла, а вот детей… — покачала головой Анна. — Вы самозванка!
— Ну, я открою вам малюсенький секрет, который, возможно, очернит папу моего, но всё же! У него была дочь на стороне, так сказать. Он тогда еще не был официально женат, а вот ребенка своей пассии, то есть моей матери, состряпал. Женился, как водится, на другой, но меня навещал, игрушки, знаете, привозил, велосипед даже подарил… И всё сетовал, что не мальчик родился. Ну и наделил страстью к медицине. Гошу уже он не дождался, но моему сыну я стараюсь знания все передавать, мало ли, пригодится!
— Егор Ильич не мог! Он был святой человек, он был гинеколог! Боже, как стыдно! — всплеснула руками Вера, придя, наконец, в себя. — Он читал такие лекции! Такие лекции о женском организме! Он видел в женщине богиню, он почитал ее тело, а особенно органы деторождения, как храм! Нет, он не гулящий!
— Еще какой был папка гулящий! — усмехнулась Ира, но вышло не радостно. — И вы правы, почитал как храм… Часто туда наведывался. С молитвами… Да…
— Ваш папа умер… Но вот теперь я вижу, как вы на него похожи… Глаза. У него тоже были такие глаза, — прошептала Анна Сергеевна.
— Какие? — с любопытством переспросила Ирина.
— Ну… Глубокие, со смыслом всегда. Не пустые, — пожала плечами женщина.
— Отлично. Да, папа всегда смотрел со смыслом, — язвительно констатировала Ира.
— О, вы злитесь на него? Вы бросьте это! Злиться на умершего – это глупо и бессмысленно. Он уже ничего не сможет изменить. Он дошел до обрыва…
— Да, возможно, вы правы. Но всё равно обидно. Мать из–за него так и не вышла замуж, всё ждала, что уйдет он от жены, станет жить с нами. Ладно, давайте о насущном. В комнате, как я поняла, много ваших вещей? Если нужны, думаем, куда их убрать, если нет, то я зову дворников, пусть выносят. Мне не очень приятно нарушать тихую жизнь в вашем уютном мирке, но должна же я хоть чем–то от отца воспользоваться. Место в клинике, комната, да еще в центре Москвы! И Гоша нормально поживёт!
— Да… Да, конечно, если так, то живите, мы не против. Вещи мы разберем… А так, знаете, было удобно, что комната как чулан что ли… Ну полно болтать! — вскочила оправившаяся Вера Андреевна. — Я переоденусь только, жарко!
Она оттянула воротник своей шерстяной вязаной кофты, запыхтела в образовавшуюся прогалинку.
— Извините, а где отец вашего мальчика? Он тоже будет жить тут? Просто жилплощадь совсем не велика… И наличие молодого мужчины затруднит несколько наше существование… — тихо прошелестела Анна.
— О! Об этом не беспокойтесь! Почил, — пожала плечами Ирина.
— Что, простите, он сделал?
— Мой муж, Гошкин папа, умер год назад. Сердце. Я уже как будто оправилась, а вот сына вы по этому поводу не трогайте, ему пока тяжело.
— Вы циничны, — медленно покачала головой Анна. — Боже, как вы циничны! Потеряв любимого человека, вы так спокойно об этом… Я бы до сих пор рвала на себе волосы, душу бы рвала…
— А вы поглядите на мои волосы–то! — наклонилась Ирина. — Видите, короткие какие! Вот тоже так сидела я, рвала, а потом, как увидела, что сын мой, Гоша, тринадцати лет от роду, «утку» из–под меня выносит, знаете, как–то отрезвило меня. Встала, душу свою на шпингалет закрыла, потом отболится, решила. И в путь.
— Извините меня, Ирочка! — вдруг сложила в молитвенном жесте руки Анна. — Я не подумала… У меня не было детей. Но я бы всё же предпочла девочку. Они ближе как–то. А вот мальчики из другого теста, с ними надо по–особенному, по–мужски. Вы умеет по–мужски? — заговорщицки приникла ближе к новой жиличке Анна Сергеевна.
— Я по–всякому умею. Не переживайте.
Ирина слегка поклонилась, забрала из рук Веры рюмку, ополоснула ее и унесла. Весь хрусталь в комнате принадлежал ее отцу, так что из чего есть–пить, было в достатке.
— Пойду. Завтра с утра на работу, а нам еще спать толком негде! — сказала Ира и ушла…
За стеной теперь слышалась возня, Гоша что–то спрашивал, таскал кули с вещами в новое жилище, Ира руководила, потом гремела ведром, видимо, мыла пол. А дальше запах хлорки пополз по всей квартире. Ирина, раздухарившись, убралась в ванной, кухне и коридоре.
— Стерильно! — довольно кивнула она и обессиленно опустилась в кресло, тоже отцовское.
Соседки тихонько вынырнули из своих закутков, потянулись на кухню. Запахло щами и котлетами. Гоша облизнулся, тоскливо вздохнул.
— Каша. Манная каша на повестке дня, родной, — сказала Ира, встала и направилась к двери.
— Фу! Не люблю манку! — скривился мальчик.
— Зато это быстро. Я открою вишневое варенье, можно будет полакомиться, — приподняла брови женщина и улыбнулась. — Ну так как?
— Ладно. Вари свою манку… — махнул рукой Григорий.
Пока мама ковырялась на кухне, Гоша осторожно открывал один за другим ящики секретера, разглядывал содержимое. Всё было забито какими–то рукописями, медицинскими справочниками, тетрадками с гербариями – увлечение деда Егора. В глубине ящика Гоша нашёл стетоскоп, выудил его, стал разглядывать, потом, вставив, как положено, дужки в уши, прислушался к своему сердцу. Оно стучало ровно, мощно, как и полагается молодому организму.
В шкафу, под открытками и поздравительными телеграммами Гоша нашёл фотоальбом. Большой, в бархатной обложке, уже крошащейся от старости красными крупинками, с золотым тиснением страниц, он хранил в себе все основные вехи официальной жизни деда. Его детство, какие–то полуразрушенные церкви, на фоне которых сфотографирован белобрысый долговязый мальчуган, потом сразу зима, Егор с лопатой и в валенках топочется на крыльце деревенского дома…
Пролистав несколько страниц, Гоша стал разглядывать деда в белом халате, с какими–то мудреными инструментами в руках, в колпаке и с улыбкой на тощем лице…
Потом свадьба, бабушка, которую Гоша никогда не видел, но знал ее под кличкой «официальная», какие–то симпозиумы, поездки, море, барханы Египта…
Гоша зевнул, захлопнул альбом и положил его на место. Не интересно смотреть про чужую жизнь, ведь в ней не было место тебе и твоей маме, хотя бы краешком, тенью, намеком… Дед Егор был, это бесспорно. Но родным не стал. Не с чего было его считать своим родственником…
Ира застала на кухне Веру Андреевну, цаплей болтающейся на табуретке и тянущей руки к висящим на стене часам.
— Вот, понимаете, батарейка села видимо… — оправдывалась старушка.
— Видимо, — кивнула Ирина. — А вы, видимо. не знаете, что перелом шейки бедра в вашем возрасте частое явление и довольно неприятное, причем как для вас, так и для окружающих. Давайте–ка слезайте, я сама всё сделаю.
Вера кивнула, осторожно шагнула на пол. Ирина вскочила на табуретку, быстро покрутила что–то в часах, те снова побежали стрелочками по кругу.
Из кармана Ириных брючек выпала пачка сигарет.
— Вы курите? — обеспокоенно спросила Вера. — Медик, а курите…
— Да это я так, балуюсь… Гоше обещала, что брошу. Ладно, новая жизнь должна быть во всём. Вот. Заберите эту пачку. Бросила! Я бросила курить, слышите? — Ирина протянула соседке картонную коробочку.
— Ну хорошо… Я вот сюда положу… — Вера затолкала сигареты в прогалок между батареей и подоконником. — Ирочка, извините, а может, вы пообедаете со мной? Понимаете, наварила щей, а есть некому. Анна Сергеевна капусту не признает, говорит, бурление у неё с этого угощения… А вы бы с Гошей поели! Мой вам подарок на новоселье… Нет, глупо, просто угощайтесь!
Вера Андреевна поставила на плиту огромную кастрюлю, подожгла газ, потом, не дожидаясь, что скажет Ирина, порезала хлеб и вынула из холодильника сало, завёрнутое в бумажку.
Ирина сидела тихонечко, будто притаилась. А когда Вера наконец обернулась, чтобы спросить, нести ли сметану, то заметила, что Ира, положив голову на руки и облокотившись на стол, уснула. Ее маленькое тело как будто переломилось пополам, скривилось в талии, поникли всегда уверенные плечи, дыхание от неудобной позы стало прерывистым, трудным.
— Бедная девочка… Бедная… — покачала головой Вера.
Она много в своей жизни видела, видела и таких ершистых, строгих, деятельных людей, как Ирина. Они всегда куда–то бегут, стремятся не сидеть без работы, деловиты и напористы, но это от того, что они от себя бегут, только бы не задуматься, не прислушаться к тому, что внутри. А как замешкаешься, ну вот как теперь, накатывает такое, что становится так страшно и одиноко, что выть хочется…
Женщина вынула из шкафчика тарелки, разлила щи, щедро сдобрила их сметаной и, осторожно прокравшись к комнате Ирины, постучалась.
— Георгий, извините. Идите обедать, прошу вас! — шепнула она в щелку.
Гоша, учуяв, что кормить будут отнюдь не манкой, вскочил и на одной ножке поскакал на зов…
Анна Сергеевна из своей комнаты не выходила. Варила на платке кофе в высокой, с длинной рукояткой турке, слушала Эдит Пиаф и подпевала, старательно подражая французской «картавости» исполнительницы. Выходило определенно хорошо!..
… Вечером наведывался Кисельников. Как он сказал, «удостовериться». В чем, не объяснил. Наверное, что старушки не съели новеньких соседей с потрохами вместо своих окрошек да похлебок.
— Уходите! Немедленно уходите отсюда! Вы знаете, я вас ненавижу! Прочь! Всё хорошо с вашими протеже, а больше вам и знать не надо! — огрызнулась Анна Сергеевна, захлопнув перед гостем дверь.
— Зачем вы так? — удивилась Ира. — А я хотела с ним поговорить…
— Не о чем с ним говорить. Он жестокий, холодный человек, он… Он…
Анна всхлипнула, вынула из кармашка платья платочек, вытерла глаза и сказала, что пошла искать нюхательные соли.
— Может, нашатырь? — крикнула ей вслед Ирина, помогая Вере чуть пододвинуть столы на общей кухне. — Вера Андреевна, что ж между ними такое произошло, а?
— Давно это было, Ирочка… А на сердце, видишь, как осталось… Дело в том, что у Анны Сергеевны был муж. Они жили здесь, в своей комнате, она играла в театре…
— Так она актриса! — хлопнула себя по коленке Ира. — Я–то думаю, откуда такие замашки! Ну как же я не догадалась…
— Да, ну не прима, конечно, на вторых ролях, массовка, реплики, но работу свою любила. А муж, маленький, плюгавый с виду, тут, на «Каучуке» работал. Ну совсем, казалось бы, разные люди. Но любили друг друга… Вот не могу передать, как любили! Деток Бог не дал, а вот чувствами наделил. Два года назад муж Анны Сергеевны ушел гулять, сказал, что подышать. Нет его час, два… А потом оказалось, он через два дома упал, умер, правда, сразу, Кисельников рядом с ним был, ждал, ну, пока там машина приехала, пока то–сё… А Анну не позвал, хотя знал сразу, что это ее муж. Она супруга с обедом ждет, а он там… Словом, Аня очень разозлилась, что не сообщили ей, она бы прибежала, конечно… На Кисельникова прямо взъелась… С тех пор враждуют, даже страшно!
Ирина вздохнула, провела рукой по стриженным волосам.
— Он тогда ее спасал, — вдруг тихо сказала она. — Кисельников ваш. Быть с мужем, когда он уже… Держать его руку, холодную, скрюченную, смотреть в лицо… Нет, этого бы она не пережила, винила бы всех кругом, себя винила, что отпустила… Кисельников подарил ей время, когда она думала, что муж жив, возможно, это спасло ее от смерти… А она просто нашла виновного – это происходит само, так надо, чтобы не сойти с ума. Нам всегда кажется, что, будь мы рядом, ничего бы не случилось… Всем так кажется…
Ира суетливо поправляла клеенку на столе, смахивала с нее крошки, потом стала тереть, сильно–сильно, как будто старалась убрать клетчатый рисунок.
Вера Андреевна мягко отобрала у нее тряпку, взяла женщину за плечи, развернула к себе и обняла.
— Ничего, девочка, ничего! — шептала она, а Ира, маленькая, ссутулившаяся, послушно прижалась к пышной груди, закусила губу. В любую минуту может войти Гошка, не стоит его пугать слезами…
Анна Сергеевна, спрятавшись за дверью, подслушивала беседу соседок, хмуро пожевала губами, хотела зайти и, ударив рукой по столу, облить Кисельникова бранью, но вдруг развернулась и ушла к себе. Не играли грампластинки, тихо было у актрисы. Она сидела в кресле, повернув его к окну, и смотрела, распахнув накрашенные ресницы, в небо. Где–то там, в россыпи звезд, мерцает душа и ее Кирюши, единственного, любимого мужа. Может, Ира и права… Может…
Жизнь коммуналки потекла своим чередом, как будто бы так всё и должно, только появились на веревке два новых вафельных полотенца, а в ванной – две новые зубные щетки да Ирино мыло с приятным ароматом ванили.
На кухне разобрались быстро, с мебелью и вещами тоже как–то разрешилось. Ира поставила в своей комнате вторую кровать, для Гошки, вытеснив секретер. Того отправили за дверь в коридоре, в небольшую нишу.
— Мам, я там фотоальбом нашёл, про деда много, — деловито сунулся в ящики Гоша.
— Не трогай. Не наше, — отрезала Ира.
Жена Егора Ильича тоже уже почила спокойным сном, наследников, кроме Иры, не было, казалось бы, – владей, пользуйся, изучай! Но Ира не решалась. — Это как лезть в тумбочку к больному, – рассуждала она. — Чужое, значит чужое!
Но Георгий, между болтанием по улицам, так было лето, и школа не работала, всё же доставал альбом, рассматривал, потом стал читать дедовы рукописи. Большую часть он там не понял, медицинские термины, описания родов, какие–то пометки на полях… Но было там еще и другое – то, что чувствовал Егор Ильич, когда принимал роды или говорил о том, что ребенок не выжил, что было с ним, когда потом встречал на улице своих подросших новорожденных, как волновалось сердце, клокотало; или как злился, что медицина не всесильна, спорил с Богом, ругался на него, а в конце непременно извинялся, каялся и обещал сходить в церковь…
Гоша пытался рассказать об этом матери, но та слушать не хотела. Ира боялась узнать что–то такое, что заставит простить отца, по–другому взглянуть на него. Ну уж нет! Мать ее он обидел? Обидел. Иру саму без нормальной семьи оставил? Оставил. Так и нет ему прощения!..
С соседками у Гриши отношения складывались по–разному. Вера Андреевна сразу «приручила» паренька, помня, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Ира постоянно на работе, Гошка, худенький, глаза огромные, вечно голодный… Вера подкармливала. Своего единственного сына она выпестовала уже много лет назад, тот теперь жил на Севере, слал фотографии и открытки, в заботе не нуждался. Вера даже заскучала. Внуков нет, на кого вылить всю ту любовь, что переполняет ее огромное, как светило, сердце? На Анну Сергеевну? Та отталкивала, считая, что нежность ее унижает, что так с актрисами вести себя не подобает. Уважение, трепетное преклонение, вздохи вслед – вот чего она ждала. Вера подыгрывала, поддакивала, хотя не видела в Анне особого таланта ни тогда, в молодости, ни сейчас. Но да Бог с ним, с талантом, лишь бы эта скомканное личико не грустило!..
Завести кошку для излития любви Вера не могла, так как была аллергиком. Значит, надо было, чтобы Бог послал ей Гошу. Так и решилась проблема переполнения женского сердца чувством до того жарким и нежным, что, если его не вылить, то сгоришь сама изнутри, закипишь, зайдёшься паром, не спасут!..
А вот с Анной Сергеевной у Георгия как будто отношения не клеились. Она то поправляла его не очень правильную, складную речь, то возмущалась, что парень, раздобыв у того же Оглоблина паяльник, теперь может спалить квартиру, плавя олово и медные проволочки, что наковырял где–то во дворе. И запах сего мероприятия был весьма специфическим, Анну раздражающим.
Но зато, по прошествии месяца, в квартире не осталось ни одного поломанного аппарата. Всё, что можно было спаять – было спаяно, всё, что надо было приколотить, приколочено, покрашено, зачищено и отполировано. Смазаны дверные петли во всех комнатах, выкрашены в белый подоконники, и пусть запах по всей квартире, зато «стерильно»! Из досок, что Гоша наковырял в старом дворницком сарае, были выпилены и сколочены три скворечника. Оглоблин лично лазил на липу, прибивал это чудо архитектурного мастерства, пару раз чуть не упал, выронил из зубов гвозди, но вездесущий Гоша и другие мальчишки помогли…
Анна боялась мальчиков. Никому не признавалась, но боялась. Она, напропалую флиртующая со взрослыми мужчинами, их недоросшую форму не понимала. Что у них в голове? Что понимают? Какой они видят её? Что с ними можно, а что нельзя? С девочками хорошо – принцессы – они и в Африке принцессы. Куклы, песни, вальсы, ужимки, «хи–хи» по поводу и без – что может быть проще!
А Гоша… Он загадка, да еще и кусается время от времени, если ущемить, как он говорит, его свободу. Во как……
Анна ущемляла. «Не разбрасывай ботинки, помой посуду, выключай как следует воду, свет, газ, закрывай окна – открывай окна, не дыми, не стучи голыми пятками по паркету, не… не… не…»
Георгий иногда взбрыкивал и специально чудил, а Анна Сергеевна сначала грозилась вызвать милицию, а потом вспоминала, что придёт Кисельников, и смущенно замолкала. Те Ирины слова про то, что он тогда подарил Анне два часа надежды, глубоко засели в сердце, прямо занозой кололи, требуя извиниться…
Но на любой горшочек найдется крышечка, а для замочка ключик. Нашла такой Анна и к Гоше, приручила…
В выходной день Ира, повязав на голове косынку, пошла мыть лестницу в доме, мол, уборщица делает это плохо, совсем грязно, надо самой…
Ну, пошла и пошла.
Скрючившись, она волохала тряпкой по ступенькам, подтаскивая за собой ведро, дошла до третьего этажа, смотрит, сидит на холодной ступени девчонка, года на два младше Георгия. Сидит, коленки к груди подтянула, руками их обхватила, рядом кукла лежит, красивая, в платье.
— Ты что ж на холодное уселась? Да еще и в грязь?! — громко сказала Ира. Девочка вздрогнула.
— Папа дверь запер, на работе ещё, видимо. Я его жду, — кивнула незнакомка на дверь квартиры. У них с отцом уже вот уже пару месяцев была своя квартира, потому как жильцы коммуналки согласились на размен и разъехались по другим районам.
— А твой ключ? Не верю, что тебе не делали запасной! — нахмурилась Ирина.
— Я его дома оставила, в ветровке, — пожала плечами рассеянная девочка.
— Ладно, время к обеду, вставай давай! — скомандовала Ирина. — Я тётя Ира, а тебя как звать?
— Таня, — улыбнулась та.
— Итак, Таня, сейчас мы с тобой домоем лестницу, а потом пойдем к нам, на пятый этаж, есть уху. Ты любишь уху?
— Да… — протянула Татьяна. — Но мыть пол…
— Да тут легко! Вот я тебе на швабру буду накручивать тряпку, а ты, знай себе, води…
Уха Тане очень понравилась. Но больше приглянулся Гоша. Он, насупившись, сидел в углу, втягивал с ложки суп, чтобы позлить мать, отомстить за то, что привела девчонку, молчал и дрыгал ногами, то и дело задевая под столом гостью.
Вера Андреевна улыбнулась, глядя на них, – забавные такие, точно два детеныша встретились, принюхиваются…
— Танька, а ты чего ж тут? — спросила соседка.
— Отец придёт, квартиру откроет, — объяснила Татьяна.
— Понятно. Ну, ешьте, не отвлекаю! — Вера взяла с полочки пачку с чаем и ушла.
Ушла скоро и Ира. Ей позвонили, попросили выйти в ночь, на смену.
Таня, отвернувшись, всё глядела и глядела в окошко, а потом вдруг стала читать стихи. Гоша слушал, потом понял, что не из школьной программы Таня читает, заслушался невольно, притих.
— А теперь ты! — велела Таня. — Ты знаешь стихи?
Георгий залился густым румянцем, промямлил, что это не мужское дело и встав, принялся мыть посуду.
— А мой папа знает много стихов, — пожала плечами Таня. — И он самый лучший на свете мужчина!..
Вот тогда и пригодилась Анна Сергеевна. Гоша знал, что актеры должны понимать толк в стихотворениях, уметь читать их так, чтобы внутри всё обрывалось. Надо Гоше тоже так научиться, раз для Татьяны идеал мужчины именно такой!
… — Извините! — Гоша, постучался, всунулся в комнату женщины, протянул ей сорванные в саду «золотые шары», виновато вздохнул.
— О, молодой человек! Букет?! Мне?! Боже, как приятно! — быстро накрыв карты, что до этого раскладывала, пролепетала Анна. — Но чем обязана? Мы с вами вроде как в контрах…
— А потому что нечего меня шпынять! — уверенно ответила Гоша, потом вспомнил, для чего пришел, поник, скуксил жалостливую физиономию и прошептал:
— Анна Сергеевна! ВЫ же умеете читать стихи? Танька с третьего этажа сказала… А я… Словом, поделитесь, пожалуйста, полезным знанием! Я обещаю паять с открытым окном. Вот…
Анна Сергеевна расцвела, душа в ней запела, задрожали ресницы, плечики расправились, кудельки на головке легли как–то особенно игриво. И пошло дело!
Начали с Пушкина, потом взяли английских классиков, французских. К августу добрались до Шекспира. Но тут надо было поработать! Сильно и обстоятельно, потому что Гоша совершенно не чувствовал, где ставить акценты, делать многозначительные паузы, вздыхать или наоборот кричать, топнув ногой.
— Тебя надо разбудить! — твердила Анна, и будила, играя перед гостем пантомимы, проговаривая текст с «закадровыми» комментариями, смеясь над Гошиной неловкостью, а потом извиняясь, видя, как он поджимает губы…
Однажды Ира, придя домой, остановилась перед дверью их с Гошей комнаты. Из–за деревянной перегородки доносился голос – взрослый, мужской, сильный, хорошо поставленный, точно радио включили.
— Гоша, кто у нас в гостях? — она быстро вошла, но увидела только сына, стоящего перед зеркалом в накинутой на плечи простыне.
— Мам, тебя не учили стучаться? — буркнул он, срывая самодельную накидку.
— Прости! — еле сдержала мать улыбку, развернулась и вышла…
На Татьяну было произведено впечатление, она стала часто бывать у соседей, Гоша гордился собой, благодарил Анну Сергеевну…
А потом вышла та самая ссора, некрасивая, глупая, детская…
Под Новый Год Таня заглянула к Георгию, они дурачились, пытаясь станцевать вальс, не получалось, выходило смешно, но со своими советами влезла Анна Сергеевна, остановила музыку, велела всем замереть и слушать ее.
Таня только скуксилась, а Гоша, вдруг разозлившись, велел Анне уходить, не мешать им жить.
— Да! И от вас постоянно пахнет чесноком, это ужасно! — крикнул он, захлопывая за соседкой дверь своей комнаты.
Анна Сергеевна удивленно вскинула бровки, ее подбородок задрожал. Она развернулась и посеменила к себе, затаилась там и не выходила до ночи…
Ее тигренок впервые укусил руку, которая его приручила… Вот этого и боялась Анна – предательства, унижения, осмеяния… Как на сцене…
… Ирина, узнав от Веры Андреевны, что стряслось, отругала Гошу, даже хотела ударить, но сдержалась.
— Самое плохое, что может сделать мужчина женщине, – это унизить ее, оскорбить. Даже пальцем не шелохнул, а у нее слезы на глазах, здорово, правда? Зато силу свою показал, кто в доме–то хозяин, обозначил! Да? Что молчишь?! Анна Сергеевна Женщина с большой буквы, она жизнь прожила, она таких, как ты, теперь науке чувствования учит, а ты плюнул ей в лицо! Щенок, гавкнул, укусил, хорошо теперь? Я никогда так не говорила, а сейчас скажу, Гоша! Сегодня ты опозорил не только себя, но и меня, и своего отца.
— Но мама! Я не подумав!..
— Тебе уже четырнадцать, Гоша! Всё, что ты делаешь, продумано. У тебя есть голова, в голове – мозг. Всё, я не хочу больше ничего слушать… Ничего…
Ирина ушла в коридор, долго стучалась к Анне. Но та не открыла.
А перед сном, когда Георгий, хмурый и бледный, уснул, Ира впервые взяла рукописи отца, стал читать. Он разговаривал с ней со строк, она что–то отвечала ему, спорила, качала головой, потом сидела долго, грустно уставившись в ночное небо. Где–то там, в россыпи звезд, был и ее отец. Она мало видела его при жизни, теперь его часто скрывают облака, но он там есть. И этот факт не отменить… Он тоже сделал, как считала Ирина, ошибку, обидел, растоптал ее мать, Гоша сегодня тоже растоптал порыв творческой женщины… Мужчина… Его невозможно понять, только приручать, видимо, а уж если приручишь, то он станет твоим убежищем, опорой, верным волкодавом… Не всем это удается… Видимо, не все мужчины поддаются приручению…
Она уснула с отцовскими бумагами на коленях. Те рассыпались по полу, перепутались, как и вся папина жизнь…
А утром Ирина проснулась от крика сына. Тот дергал ее за плечо и, чуть не плача, звал пойти вместе с ним.
— Мама! Там тетя Аня! Пойдем скорее! — шептал он.
Женщина вскочила, зажмурилась, потерла лицо, чтобы проснуться.
Анна Сергеевна, бледная, в холодном поту, сидела в своей комнате, в кресле перед большим зеркалом. От нее как будто осталась лишь тень, намек, а вся жизнь ушла, испарилась. Но самое страшное, что Анна Сергеевна была абсолютно без волос. Парик, аккуратно причесанный, лежал рядом, у нее на коленях…
— Анна Сергеевна! Аня! — Ира подбежала, стала щупать пульс, прислушиваться, дышит ли. Жуткое зрелище заставляло говорит громче, почти кричать. — Гоша, открой шторы! Я не вижу ничего, открой окно! Принеси мой чемоданчик!
Ира говорила быстро и чётко, а сын только растерянно переминался рядом.
— Это из–за меня, да? — Всё из–за меня? — стал всхлипывать он.
— Принеси чемоданчик! — рявкнула Ира, почувствовав, что Анна Сергеевна сжала слегка ее руку.
— Ничего, ничего, Ирочка… Это сейчас пройдет. У меня часто такое бывает… Отпустит сейчас. Гошу не ругай, я и правда была не тактична… Я просто… С ним я ожила как будто, дело появилось. Мне бы актеров учить, да болезнь проклятая на пенсию отправила… — шептала сухими губами Анна. Вера Андреевна принесла воды.
— Операцию делали? — осторожно помогая старушке устроиться поудобнее, спросила Ира.
— Да. Папа твой мне по женской части вырезал, давно ещё… Думали, отступило… А теперь говорят, опять началось. Ну, все под Богом ходим… Ирочка, мне страшно! Господи, как же страшно!
Ира шептала что–то, гладила Анну Сергеевну по спине, по острым, еще более худым, чем раньше, плечам, помогла надеть парик.
— Вер, ты Кисельникова позови, я хочу извиниться что ли, — попросила Анна.
— Ой, да Бог с вами, Анна Сергеевна! В таком виде ж! Да вы в ночнушке! Что, так и звать участкового? Да он нас всех в преступники запишет! Нет, вот приведем вас в порядок, тогда уж и очную ставку устроим! — уверенно, не глядя на Веру, говорила Ирина. — Ну, давайте переодеваться.
— Да… Пожалуй, ты права, дорогая! Ирочка, ка же хорошо, что ты у нас появилась! И Гоша у тебя очень хороший! Слышишь?!
Квартира успокоилась только к полудню. Георгия отправили к Татьяне, Ира была сегодня выходная, спокойно ковырялась на кухне, Вера ушла пройтись, а Анна Сергеевна, совсем оправившаяся, тоже сидела на кухне и вышивала.
— Это, Ирочка, на подушку. Пейзаж будет. Красиво, правда?
Ира кивнула. Она всё думала, звать ли Кисельникова, что ему сказать?..
Но он пришел сам. Притащил женщинам два ящика мандаринов и шампанское, пожурив Ирину, что так и не праздновали новоселье.
— А и правда! Всё, в воскресенье приходите, будем рады! — кивнула она.
А потом Кисельников долго пропадал у Анны в комнате. Они тихо беседовали, она совсем не играла, была самой собой, он смущался, всё поправлял воротник рубашки…
…Он был с Анной Сергеевной потом до самой смерти. Гоша никак не мог понять, как между такими старыми людьми может быть любовь, но Ира сказала, что это любовь душевная, она сложнее, и ему пока не доступна… Гоша обиделся и пожал плечами. Опять в этих женщинах вскрылось что–то непонятное!..
Анна Сергеевна ушла тихо, во сне, оставив весь свой сценический гардероб Татьянке, которая решила поступать в театральное, а комнату Ире. Кисельникову женщина написала письмо, в котором изложила всё то, что боялась сказать вслух. Любовь…
Вера Андреевна тоже подарила свою комнату Ирине, оформила все документы и уехала к сестре.
— Давайте, вы хоть продадите мне её! Ну нехорошо! — растерянно пожимала плечами Ира, глядя, как Вера собирает вещи.
— Брось, Иринка! Живи и радуйся! У Гоши своя комната будет, обустроитесь, а деньги вам нужнее! Знаешь, я тут Анины старые афиши забрала, ты не против?
Ира отрицательно покачала головой…
То ли рушится сейчас весь ее мир, то ли только начинается, вспыхнув ослепительным карамельным заревом, то ли потеря, то ли преумножение… Милые сердцу люди уходят от неё, уходят быстро, неуправляемо. Что же дальше?!
— А дальше, Ириш, надо тебе и о своей жизни подумать. Аккуратненько, чтобы Гошу сейчас не будоражить, но и не позволять тобой управлять. Ну, ты женщина смелая, красавица, умничка моя! — Вера не выдержала, расплакалась. — Дай, обниму тебя! А волосики отрасли! Отрасли! Не стриги больше!
— Ладно… Всё теперь по–новому будет! — согласилась Ирина…
Ирина вышла замуж, когда Гоша учился на первом курсе медицинского института. Сын требовал общежитие, потому что дома его всегда ждали два медика, дотошные и въедливые. Но койка в общаге досталась другому, а Гоше – Татьянка и вся библиотека Анны Сергеевны. Повезло…
Зюзинские истории
