Она расположилась недалеко от небольшой лесной тропинки, видно с тропинки ее не было, место было выбрано удачное. Да у нее и имелся опыт по выбору мест.
По этой тропинке ходили иногда, не скажешь, что часто, не скажешь, что редко. Она выбирала эту тропинку не впервые, и каждый раз — удачно, но ждать приходилось не меньше недели, а то и больше. По это дорожке ходили только грибники, никуда она не вела. Тропку эту знали далеко не все, да и грибы предпочитали собирать по опушкам или совсем недалеко от них. Вот там, около опушек, она никогда не появлялась — народу на окраине леса шастало много, это было совсем неудобно для ее целей.
По этой же тропке ходили не по многу — нередко и по одному. Это ребятня предпочитали шастать гвалтом, а взрослые могли выбираться по двое или вовсе по одиночке. Конечно, дело было в том, что тропинка грибная. А кто по грибы-то ходит? В основном, старички. Они ей не интересны. Девушки. Эти тоже ходили по двое, а то, чаще, и больше их бывало. Эти тоже были ей не интересны, хоть поскольку они там ходи.
А вот парни… Вот эти-то как раз ходили часто по одному. Но таких вообще было мало, поэтому она очень редко выбиралась сюда, только когда другие места ей поднадоедали — так, для разнообразия.
С грибниками дело всегда шло не очень споро и скоро, а вот охотники… Это ее излюбленный народ. Вот там, где они любили бывать, она встречала нужного человека очень быстро и так же быстро покидала то место. А здесь, на грибной тропинке, можно было посидеть, подождать, с чувством, с толком, настроить себя на действие. Костер ее был всегда небольшой, тоже не заметный для тех, кому его не следовало видеть.
Сколько ей лет, сказать было трудно. Если бы и нашелся кто-то, кто мог наблюдать за ней со стороны, то сначала такой наблюдатель мог бы поклясться, что около костерка сидит совершенно молодая девушка — гибкий стан, густые, волнами, волосы. Когда-то давно, когда она еще заплетала их, то заплести одну косу никак не могла, волосы не слушались, расплетались, до того их было много, поэтому приходилось плести две косы. Теперь же не заплетала никогда, ее волосы давно обрели полную свободу.
Впрочем, только немного приглядевшись, наблюдатель смог бы заметить еле заметный налет на ее лице, отсутствие румянца, а разглядев тонкую седую прядь среди густых волос, догадаться уже окончательно, что перед ним вовсе не молодая женщина. Но сколько же ей? Но все равно — не больше сорока, это уж точно.
Красивая, даже притягивающая красота. Глаза — темно-зеленые, загадочные, с манящей из их глубины искринкой. Губы, несмотря на бледность лица, яркие, налитые. Когда она смеялась, довольная собой, что бывало чрезвычайно редко, можно было увидеть ровные белые зубы.
Все равно красива, несмотря на возраст. Очень хороша. Маняща…
Наблюдатель на самом деле имелся. Он тоже умело прятался среди поросли, привык к тому тоже давно, приучила жизнь, проезжие и проходящие люди никогда его не замечали. Ни его, ни его товарищей. Не замечали, пока не делалось слишком поздно. Нападали они всегда внезапно, быстро и безо всякого лишнего шума заканчивали дело. Все было рассчитано.
Всё, да не всё. Это он, наблюдатель, понимал теперь, когда видел, как зеленоглазка меняла места своего расположения, и меняла кардинально, она ходила не по одному только этому лесу. А сами они со товарищи любили промышлять в одних местах. Промышляли не часто, раздобыв золота или серебряных денег, какое-то время гуляли, потом собирались в условленном месте — те, кто мог, кто выжил. И промышляли снова. Кто-то от них откалывался, уходил на другой промысел, кто-то появлялся новый.
Те две повозки он помнил. Было видно, что есть чем поживиться. Но в повозках было много солдат и жандарм, искусно запрятанных. Кто-то все же их сдал…
Уйти удалось только ему, да и то он был ранен тогда. А все ж ушел, не дался, двое долго за ним гнались, по чаще. Обоих их он и уделал, несмотря на свою рану.
Теперь он был один и лесным промыслом уже не занимался. Зеленоглазку он приметил не так давно, но наблюдал за ней на третьем ее деле. Ее интересовали только мужчины. Получив свое и припрятав пойманного путника в лесу, она немедленно скрывалась с места и промышляла далеко от последнего места. Выследить ее после того, как она скрывалась, было непросто даже ему, но все же это удавалось. Сколько времени провел он по лесам, по чащам всяким, они уже родными ему казались, словно он, и правда, и родился здесь и всю жизнь здесь и провел. Но это было не так.
Родился он в большом городе, в обеспеченном семействе. Мать его любила до беспамятства, а отец… Отец больше всего любил себя и веселую разгульную жизнь. Состояние, полученное от деда, он все же промотал. Картежник, пьяница и бабник. Оставил их с матерью без средств, то, что не промотал, ушло на взятки и суды. Мать слегла, не выдержала всего, а он сам попал в компанию, где можно было легко заработать. Он привык жить в достатке, не знал раньше, что такое нужда, теперь же были нужны деньги, чтобы лечить мать, чтобы добывать пропитание им обоим. Стал подделывать документы, это ему давалось легко, были у него художнические способности, вот и пригодились. Можно было пойти по канцелярской части, да платили там сущие гроши, им с матерью не хватило бы.
Вот так и жили пару лет, пока не прихватили всю их шайку-лейку, в которой людишки разные были, не одной подделкой документов жили, много уж чего он знал про изнанку жизни в большом городе. Главные-то утекли, а мелочь попалась, и он в том числе. Отправили их по этапу, в Сибирь, что сталось с матерью, он точно не знал, весточку ему только доставили, что вроде как померла.
С этапа удалось убежать, с тех пор и промышлял по лесам, бывший гимназист, бывший любимый сын, бывший наследник немалого состояния. Все прахом пошло. Он просто жил, до того самого случая, когда пришлось уходить от преследования двух гончих псов. Вот этой парочки жандармерия, точно, не досчитала, а сколько там людишек погибло с обеих сторон, он не знал, и знать того не желал.
А теперь… Давно он стал тем, кого тайга не запутает, она ему — вместо дома, здесь ему и хорошо, и покойно.
Но одиноко.
На зеленоглазку, лихую, как и он сам, глаз и положил. Всё лучше, чем по одиночке-то промышлять. С ним она будет, так решил. А губить себя не даст ей, это всё для путников, грибников, охотников одиноких. Этот ее промысел — охота ей, да пущай, он не воспрепятствует. Но его самого погубить ей не удастся. Женой его станет. Или полюбовницей, все равно, кем хочет, тем пусть себя и считает.
Он наблюдал за зеленоглазкой целый день, все же не решаясь подойти. словно что помехой было. Что за морок? И не был он никогда робкого десятка, а тут…
«Завтра, — подумал он. — Завтра уж точно подойду! Всё. Решено! Больше тянуть не стану. Завтра!»
Держась за поясницу, отправился в свое логово.
Женщина с темно-зелеными глазами по прежнему задумчиво мешала варево в котелке. Сегодня ей опять никто не попался. Завтра. Завтра…
Она стала гасить огонь, завтра рано утром она будет здесь. Это место она не хотела покидать без результата. Еще бы и этот… Надоел, вот привязался-то! И, поди, уверен, что она его не видит. И завтра ведь снова притащится сюда, чтобы таращиться на нее из-за деревьев.
Охо-хо… И на другой день снова рисовать круг, чтобы отпугнуть его. Шугануть его, что ли? Только ведь и шум пойдет по лесу такой, что отсюда уйти придется. Всё одно… Лучше все ж сначала дождаться путника.
Ей годится любой одинокий молодой путник, и будь он хоть трижды верный муж, она сумеет обворожить любого. И накормить. Варево это она сама придумала, давно.
Да… Погубила много разного народа. Ох, много… А хочется, так хочется еще! Все они ответят за того, кто погубил ее когда-то, из-за кого ушла она однажды в лес и набросила веревку на сук. А ведь какая молодая была! Красивая!
Она недовольно повела плечом, прогоняя воспоминания. Сколько лет уж прошло… Она и забыла. Двести? Триста? «Нет, не помню…»
Она снова недовольно повела плечом. Этот… Тать. Он в здешних лесах обитает намного меньше, чем она сама, прибрел сюда с другой части тайги. Этот дурак, похоже, так и не понял, что не ушел далеко с той раной, истек. Все еще живым себя считает, хотя и сомневается иногда в этом. Дурачина… Сомневается! А что ж сомневаться, коль есть-пить не хочешь, и уже давно?! Глупый совсем… А еще и ее забрать с собой возжелал, в лежбище к себе, нашел старую медвежью лежку, там и устроился. Тож иногда людишек губит, но по случайности, если кто натыкается на него зимой, медведицу иль медведя поднять хотят. Да только не медведя, а свою погибель находят.
Ведьма с темно-зелеными глазами с сожалением посмотрела на свое зелье, выплеснула его подальше от места, где разводила костер. Там немедленно завяла вся трава.
«Завтра новое варить…»
Ну что же… Она сварит, только бы дождаться путника. Такого же, как тот, кто когда-то загубил ее жизнь, молодого. И одинокого в этом лесу
