Павел чувствовал, что что–то не так, он старательно перебирал пальцами клавиши, одна рука, вторая, следить за строчками в нотах, так как он плохо выучил этюд, не отвлекаться на стреляющую глазами Светку, стоящую в дверном проёме… Она всегда смущала его, вот так уставившись и не убирая с лица чуть снисходительную улыбку, мол, ты не восхищаешь меня своей посредственной игрой, но я постою еще, дослушаю до конца…
Паша мягко коснулся клавиш последний раз и замер. Немного кружилась голова, по рукам бегали мурашки. Но профессор как будто ничего не замечал.
Паша наблюдал за Фёдором Александровичем в отражении лаковой поверхности инструмента. Седой, заметно полысевший, пожилой мужчина, худой, в светло голубой рубашке и жилетке–шотландке сидит в кресле, облокотив голову на ладонь, он молчит, не кивает и не раскачивается в такт музыке, просто застыл костлявым изваянием. Потом, точно опомнившись, вздохнул и, шикнув на дочь, чтобы ушла, тихо сказал:
— Нормально, Паша. Не хорошо, нормально. Посредственно…
Павел закусил губу, нахмурился. Он будто окончательно упал с небес на землю. Это было неожиданно больно и досадно. Нет, не физически, тут вроде всё в порядке, но внутри что–то давит, хочется застонать, но музыкант сдержался, только напряг плечи, сжал руки в кулаки. До этого момента, пока утром разминал пальцы, пока ехал в трамвае, кутаясь в шарф и натягивая перчатки, пока поднимался по лестнице на третий этаж, проводя рукой по гладким, дубовым перилам, пока исполнял этюд, еще пять дней назад казавшийся таким легким, надежда еще была. А теперь она лопнула пыльным пузырём, развалилась карточным домиком на светлом паркете комнаты.
Светлана, спрятавшись за стеклянной дверью гостиной, подслушивала, еще больше вгоняя Павлика в уныние.
— А мне кажется, как будто неплохо, — пожал парень плечами. — Да просто сегодня такой день, завтра я сыграю по–другому. Фёдор Александрович, а что, если вот это место, вот это, — Паша наиграл несколько тактов, — сделать чуть размереннее? Ну, будто река, что в начале с силой бежит по руслу, выскочила вдруг на широкий простор и оторопела, ослабла, размякнув и разлившись по песку? А, как вам?
Паша хватался за соломинку, думал преподнести это живописно, с вывертом, найти лазейку, сделать вид, что это просто новый взгляд на музыкальное произведение, но учителя обмануть не удалось.
— Не морочь мне голову, Паша. В тебе никогда не было стремления переиначивать произведения, ты как поезд всегда полз проложенными рельсами, по сторонам не смотрел, а тут вдруг… Проснулся в тебе композитор? Не верю. Да если бы и так, не ты сочинял, не тебе и менять. Так что стряслось, а? Я же вижу, быстро ты играть не можешь… Дай руки.
Паша, как мальчишка, испачкавшийся в чернилах, спрятал ладошки за спину.
— Дай сюда руки, я сказал! — Фёдор Александрович ударил кулаком по столу. Зазвенела на скатерти чашка, танцуя на мелком, белого фарфора блюдечке. Светлана, вздрогнув, задела дверь, та скрипнула. — Светка! А ну уйди! Бесстыдница!
Черный, огромный дог, вскочив, стоял теперь рядом с хозяином, нервно дергая ушами.
— Цезарь, ничего, всё хорошо, мы не ругаемся, — Фёдор Александрович погладил собаку по голове, та извернулась, лизнула ладонь хозяина и снова улеглась на пол. — Паша, я спрашиваю, что случилось с руками? И где ты вообще пропадал? В Академии тебя не было пять дней, я специально узнавал, Света звонила к вам домой, сказали, что ты в отъезде, талдычила мне по какое–то сообщение… Накануне такого конкурса, Паша!.. Мирового уровня, с хорошими перспективами, если выиграешь! И ты бы мог! Но это пять дней назад. Сейчас… — Федор Александрович покачал головой. — Сейчас середнячок. Я тебе не нянька и не девчонка сопливая, чтобы ты тут передо мной пальцы гнул. Я учитель, наставник, я за тебя поручился, в списки тебя пробил, а мог бы и не утруждаться! Где был?!
Павел встал, отошел к окну. Цезарь следил за каждым его движением, но не зло, не как за врагом, скорее с тревогой – вот, что–то произошло с этим пареньком, что–то страшное, а он и сказать не может… И хозяин нервничает. Нет, не сердится, ну, если чуть–чуть совсем, из–за непонимания, не более…
Молодой человек отодвинул тяжёлую, бархатную штору, посмотрел во двор. Вечер, темно уже, включили фонари. Они стоят, накрытые снежными колпаками, желто–белые, как будто льют вниз масло. И кажется, что под ними тепло. Цвет огня всегда рождает иллюзию тепла.
— Я уезжал за город, по делам, — тихо ответил Паша.
— А руки? Застудил? Дай, я посмотрю! Пожалуйста… — тихо добавил Фёдор Александрович.
Парень послушно развернулся, подошёл, протянул вперед ладони. Учитель схватил их, стал рассматривать, как интересную диковинку.
Ничего особенного, даже кожа целёхонькая, под ногтями проступает розовость нежных тканей. А движения не такие быстрые, подвижность нарушена.
— Утром отекают? — спросил мужчина.
— Да, есть немного. Но это пройдёт! Просто очень холодно было, и рукавицы намокли… — начал Паша и осёкся, встретившись взглядом с сидящим перед ним стариком.
Фёдор Александрович опустил взгляд, бросил Пашины руки, те повисли, безвольными тросами.
— Извините, мне пора! Мне еще сестру забирать из садика… — спохватился Павел. — До свидания! Я завтра приеду еще, да?
Фёдор Александрович пожал плечами.
— Это ни к чему. Готовься дома, увидимся в зале, — ответил он. — Да и вообще, ты подумай, лучше снять свою кандидатуру, наверное…
Молодой человек растерянно обернулся, потом, разозлившись, спросил:
— Что, не нужен вам я такой, да? Только лучших держите? Свой авторитет, славу свою потерять боитесь?! Ну–ну! Надо снять меня? Снимайте! Мне всё равно!
Он оттолкнул маячившую в коридоре Светлану, быстро переобулся, схватил с вешалки куртку и ушёл.
Да, Фёдор Александрович Крестовский – большая умница и признанный корифей в фортепьянных делах. Он главный судья во многих конкурсах, его приглашают за границу, его портреты висят в консерваториях и музыкальных залах, записи его концертов есть чуть ли ни у каждого уважающего себя студента Академии. И подобное всегда должно притягивать подобное – лучший учитель ищет лучшего ученика. «Средние» его не интересуют, он отмахивается от них, как от назойливых мух, чьё существование неизбежно, но пусть оно протекает где–то в другом месте. А те, что выделились из общей массы, блеснули звездочкой, тут же попадали в копилку Крестовского. Помимо Паши у него ещё трое учеников, все заявлены на конкурс, один лучше другого…
Павел усмехнулся. Ну, теперь на одного конкурента меньше. И пусть!..
Он вышел из трамвая, пересёк улицу, перемешивая ногами снежную субстанцию, зашел на территорию детского сада.
Анюта младше его на шестнадцать лет. Для неё он уже дяденька, но милый, свой, ласковый.
Девочка стояла у окошка и ждала, когда за ней придут.
— Там Паша! Вон, вон там! — закричала она, тыкая пальчиком в окно.
Воспитательница, Вера Сергеевна, кивнула.
— Да, Аня, вижу. Собирай рюкзачок.
Девочка побежала укладывать в розовый, с лохматым пони на кармашке, рюкзак игрушки. Павел уже стоял в раздевалке и ждал её.
— Паша, здравствуйте, — Вера Сергеевна устало улыбнулась. — Анечка собирается. Я вот что хотела у вас спросить, — женщина подошла поближе, подняла голову. Паша был намного выше неё. — У нас скоро будет праздник, ничего особенного, просто решили сделать детям что–то интересное. А наш аккомпаниатор заболела. Дети всё знают, поют хорошо, репетировать не надо. Вы не могли бы прийти, поиграть нам на пианино… — Она смутилась, поймав строгий, почти сердитый взгляд парня. — На фортепьяно, извините… Там всего три песни, но хотелось бы… Это уже скоро, через две недели…
Паша усмехнулся. Вот до чего он скатился – играть на утренниках в саду, слушая, как малявки поют своими голосками какую–нибудь примитивную песенку. Для этого, конечно, надо было учиться столько лет, не гулять, не играть в футбол, когда этого очень хотелось, не прыгать с крыш соседних гаражей, а сидеть и усидчиво играть по сто раз одно и то же. «Талант накладывает обязательства, Паша!» — говорил Фёдор Александрович. Ну, теперь–то всё проще… Теперь корону можно снять и закинуть её в дальний угол…
— Нет, я не могу, — буркнул парень. — Я учусь, у меня нет времени.
Вера Сергеевна расстроено кивнула.
— Я понимаю. Но всё же… Это очень важно, дети готовились, у нас, понимаете, день рождения садика…
— Да хоть день чистых горшков! — рыкнул Паша. — Некогда мне, вы что, не понимаете?! Аня, ну где ты там?! Чего копаешься?
Испуганная Анютка подбежала к брату, протянула ему свой рюкзачок. Паша купил его сестре в Питере, когда два месяца назад ездил туда с ребятами из Академии.
— Одевайся, сколько можно ждать?! Где твои вещи? — закричал Павел, раскрыл шкафчик, стал кидать на лавочку штаны, курточку, носки, путался в резинке, которой были скреплены варежки, уронил шапку, беленькую, из кроличьего, нежного пуха, случайно наступил на неё ногой. На пушке отпечатался грязный, мокрый след.
— Павел! Павел! Паша! — Вера Сергеевна строго дернула его за плечо. — Это не Анины вещи! А ну–ка выйдете отсюда, ждите сестру на лестнице. И больше не позволяйте себе такого поведения, слышите?! У всех бывают плохие дни, ужасные, но надо держать себя в руках! Уходите!
Паша смутился, буркнул извинения, глянул виновато на Аньку и вышел, закрыв за собой дверь…
Паша был «ранним» ребенком, сумбурно слепленным из плотской любви, результат горения тел и полного отсутствия разума. Когда его мать, Надежда, узнала, что беременна, некоторое время сомневалась, оставлять ли, написала в армию своему жениху, Стасику, хотя о женитьбе они тогда и не помышляли. Парень долго не отвечал, видимо, сомневался, что ребенок вообще его. Потом позвонил, сказал, чтобы Надька ребенка оставляла, он готов участвовать в воспитании. Надя тихо всхлипнула, прижимая трубку к уху.
— Участвовать? Это как? Стасик, я так не хочу, я только–только поступила, мне надо на ноги вставать, а тут это…
Пашка долго был для неё «это» – плод, тяжесть, дискомфортная проблема. Только уже после родов, да и то месяца через два, когда Стас демобилизовался и приехал к ней, она как–то начала чувствовать любовь к сыну. К рождению Павла помогать дочке приехал из деревни отец, Евгений Павлович. Он же, узнав о беременности дочери, ударил кулаком по дверному косяку в её комнате, напугав соседок, и запретил даже думать о чем–то другом, кроме как родах и материнстве.
— Ты женщина, родопродолжательница! Ты уже мать, не дам себя внука лишать, слышишь?! Не дам!
Надя стала ныть про учёбу, жильё и совершенную неготовность запирать себя в стенах детской. Евгений Павлович выбил ей через знакомых квартиру, да однушку, но зато свою, живи и радуйся!..
Стас, вернувшись к обычной жизни, учиться дальше не стал, нужно было работать. Пашка рос, росли затраты, Надежда тоже крутилась, как могла. Пашку в сад, сами на работу. Надя потом еще в институт, Стас забирал сына, кормил ужином, укладывал спать. Павел, иногда вспоминающий своё детство, удивлялся, сколько было в нём папы, и как мало матери…
В музыкальную школу Пашу порекомендовала отдать школьная учительница музыки. Пожилая, кругленькая, в очках и с замысловатым пучком на макушке, она выловила Стаса после родительского собрания, долго о чем–то разговаривала с ним, тыкая пальцем в скучающего у окна Павлика. Стас кивал, с гордостью задирал подбородок, а на следующий день, взяв отгул, повел мальчишку записываться на подготовительные занятия в музыкальную школу.
Надя спокойно отнеслась к вдруг открывшемуся таланту сына. Ей было не до этого, занят, и хорошо…
Какой золотник ей достался, она поняла уже когда Павел выступал на концерте. Она видела, как ему аплодируют, как восхищены педагоги, слушала слова благодарности за сына и смущенно краснела, вспоминая, как сидела в коридоре у кабинета гинеколога, просчитывая, когда лучше сделать аборт. Если бы отец не помог с квартирой, сделала бы, даже бровью не повела. А теперь вот – Пашка талант и самородок… Чудно!..
Аня, в отличие от брата, была дочкой «поздней», запланированной, выношенной в покое и мечтаниях, осознанно рожденной и кропотливо вскормленной материнским молоком, но сейчас, когда Надя вышла на работу, оставленной на попечение Пашки и отца. Опять…
— Ну кто–то же должен зарабатывать деньги в этой семье! — кривила губы Надя, причёсывая Аню в садик и слушая её нытье про то, как бы она хотела, чтобы мама сама забрала её, как других детей. — Ты же хочешь игрушки, сходить в цирк и хорошо есть?
Аня кивала. Она все поняла…
— Тогда и не надо тут мне разговоры разговаривать. Паша тебя заберет…
… Павел стоял у двери, ждал сестру. Та робко вышла, взяла его за руку.
— Пойдём?
Брат ничего не ответил, зашагал по лестнице вниз, изредка оборачиваясь и поторапливая сестру.
Аню Павел любил, но сейчас его судьба повернулась так, что было не до братских нежностей…
Пять дней назад в комнату к Павлику влетела испуганная мать.
— Дед не берет трубку! Он пропал, я не могу до него дозвониться вот уже второй день! Паша, съезди, проведай его, а?..
Она сокрушённо заламывала руки, вздыхала и поглядывала на сидящего за какими–то нотами сына.
— Мам, я не могу, ты же знаешь, скоро конкурс. Фёдор Александрович велел разобрать тут одну вещь… Если получится её исполнить, а он договорился, чтобы мою программу изменили, то это будет победа! Я не могу ехать. И потом, я думаю, что дед просто опять в запое. Проспится и позвонит. Не волнуйся!
С Евгением Павловичем внук не виделся года три. Тот жил в деревне отшельником, редко звонил, много пил и, как рассказывали соседи, совершенно не беспокоился о том, что происходит в мире. Пил Евгений еще с молодости, привык по вечерам, «с устатку» и для «сосудов», а как похоронил жену, Надину мать, так и вовсе одичал. Надежда предлагала забрать его в город, ведь та квартира, которую он тогда выбил им со Стасом, до сих пор числилась за семьей, но отец только презрительно качал головой.
— И что я буду делать тут, в вашем городе? В поликлинике очереди занимать? С авоськой по магазинам шастать и сидеть на скамейке у подъезда, дыша выхлопами? Э, нет! Врёшь! У меня на участке простор, экология! — Тут он обычно поднимал вверх указательный палец. Тот дрожал, сгибался, превращаясь в закорючку. — У меня курей пять штук и петух – красавец! Некогда мне в ваших каменных мешках штаны просиживать!
И бросал трубку, а Надя, качая головой, только разводила руками.
— Ну вот что с ним делать, а?.. — говорила она, но в душе была рада, что не надо возиться еще и с отцом. Живет себе, и хорошо.
А как перестал он отвечать на звонки, забеспокоилась.
— Ну чего, мам?! Пусть папка смотается! Ну!
— Я просила, говорит, нет сейчас выходных, отгулов не дадут. Пашенька, ну это же быстро! Ты приедешь, удостоверишься, что там всё хорошо, и вернешься!
— Поезжай сама, если прям так волнуешься, — Павлу было обидно, что мать не понимает всей важности предстоящего конкурса. Судьи будут из разных стран мира, если там показать себя с лучшей стороны, то, глядишь, карьера пойдет в гору!
— Ты же знаешь, я не выношу холода, сразу коченеет всё! А у деда там всегда не топлено, и в электричках холодно… Ну и что я там буду делать, если с ним что–то…
Тут она закрыла рот рукой, представляя самое худшее.
— Поехали вместе тогда. Один не поеду!
— А как же Аня? Стас на смену вечером, а она с кем?..
Мать дожала Павлика ближе к ночи, чуть не плакала, умоляла. Тот согласился. На следующий день отпросился с учёбы, собрал рюкзак: кое–что из еды, теплую смену белья, всякую ерунду (батарейки, спички, ножик, зарядку для телефона), — и поехал на вокзал. Курский гудел народом, толчея стояла жуткая, люди с большими сумками и рюкзаками, чемоданами и баулами стояли у касс, потом сломя голову бежали, ища нужную платформу, толкались и возмущенно гаркали на идущих впереди.
Пашина электричка отправлялась через десять минут, можно было еще купить кофе и спокойно посидеть в зале ожидания. Вдруг парень вспомнил, что не сообщил об отъезде Крестовскому… Это было неприлично, тем более что тот ждал парня в субботу, хотел еще раз прогнать всю программу.
— Ладно, позвонит в Гнесинку, или Светка разузнает. Надо ей написать!
Он быстро настрочил профессорской дочке сообщение. Дружбы у них особенной не водилось, Света на вокальном, Паша на инструментальном, пересекались в–основном у Крестовских дома, здоровались и расходились по комнатам.
Светлана была на два года младше Павлика. Жизнерадостная, восторженная и какая–то вся сияющая изнутри, она могла говорить только о музыке, что только не питалась ею. На питании у них была мама, жена Фёдора Александровича, Мария. Простая, добродушная с виду, она баловала домочадцев изысканными блюдами, целыми днями стояла у плиты или бегала по магазинам, находя в этом смысл своего существования.
— Жить в такой творческой семье, Паша, — как–то посетовала она, — очень непросто… У всех настроения, порывы и спады, все далеки от мирских забот, даже туалетную бумагу не купят… Вот и приходится крутиться, чтобы телега Крестовской династии хоть как–то ехала вперед. У тебя–то кто родители?
— Мать проектировщик, отец на стройках прорабом. Дед, так тот вообще в деревне пьянствует, без определенного дела. Так что у нас всё проще! — рассмеялся Паша, уминая за обе щёки тети Машины котлеты. Да, такие и царю не стыдно подать – фарш нежный, с приправами, снаружи тонкий слой сухарей, не пережаренные, сочные… Интересно, Света научится также готовить? Пожалуй, нет… Она из другого теста…
— Ну и хорошо, Пашенька. Ты для них радость, талант вон какой, они тебе подспорье, без закидонов. Очень хорошо! Сестрёнка же у тебя еще? Тоже, дай Бог, хорошая девочка вырастет!
Если бы её слышала Надя, то непременно обиделась бы. Она–то считала себя не простой, а «с закидонами» и модными привычками…
… Паша поднялся на перрон, сел в электричку, задумался. Он смотрел в окно, а руки в перчатках сами стучали по коленкам, повторяя и оттачивая сложные пассажи. Было зябко, пришлось потуже затянуть шарф. Мать была права, в электричках зимой очень холодно…
…До дедовых владений Паша добрался от станции на попутке, сунул водителю деньги, вышел на дорогу и зашагал, проваливаясь по щиколотку, в сторону деревни.
Забор почти целиком засыпан снегом, калитка тоже запечатана сугробом. По участку, вырвавшись из теплого курятника, расхаживает петух, то и дело наподдавая своим женам мощной, со шпорами, ногой. Курицы копаются в снегу, кудахчут и хлопают крыльями.
От дома до туалета протоптана тропинка, следы свежие, значит дед жив–здоров!
— Дедушка! Эй, дед! — позвал Паша.
Ему никто не ответил. В доме было тихо и темно. Только хлопала форточка на втором этаже, где Евгений хранил всякую рухлядь.
Павлик перевалился через забор и, отогнав рюкзаком сварливого петуха, пошёл к крыльцу. Натоптано, какая–то миска, видимо, для приблудной кошки, стоит у двери. На перилах – переполненная окурками старая консервная банка.
Паша принюхался – «Беломор». Дед курил именно такие.
Гость постучался в дверь, постоял, потом резко толкнул её и вошёл внутрь. Резкий, затхлый запах заставил передёрнуться. Несло с кухни, видимо, еда испортилась и теперь источала зловонье даже по такому холоду.
Евгений спал на диванчике прямо в валенках, накрывшись телогрейкой и что–то бормоча.
— Дееед, — тихо позвал его Павлик. — Дед! — гаркнул громко, дернул за плечо.
Евгений вздрогнул, сел, чуть не заехав внуку кулаком по лицу.
— Ты что дерешься?! — гаркнул старик. — Жить надоело?! Кто ж так подкрадывается!
— Извини, но мать беспокоится, ты на звонки не отвечаешь… — отойдя подальше, объяснил Паша. — Мне тоже, знаешь ли, сюда мотаться нет никакого желания, но мама очень просила тебя проведать. А ты что, заболел что ли?
— Да не… Так, простудился маленько…
Евгений вдруг вскочил, стал озираться по сторонам, причитать, что не топлено и угощения для гостя никакого нет.
— Я привёз еды, ты не переживай. Давай тут приберем, и я поеду домой, — предложил Паша.
— Да. Дрова надо. Закончились… Наколешь? — Дедушка деловито сунул в руки Павлика топор. — Ах, да, тебе же руки надо беречь! Ну… Ну тогда я сам, а ты пока располагайся!
Евгений, чуть пошатываясь, пошел во двор, увидел, что натворили куры, стал гонять их, ругаясь крепким матом, потом вспомнил про дрова, ушёл на задник участка. Скоро оттуда послышался стук, опять матюги и хруст разрываемых лезвием поленцев.
Паша быстро расчистил стол, собрав объедки в пакет, навел порядок на кухне, включил электрический чайник. В нём что–то заклокотало, забулькало, возмущенно затрещало.
Вынув из рюкзака провизию, Павел нарезал хлеб, колбасу, заварил чай и сел ждать родственника.
Тот всё не возвращался, потом ввалился в дом, бросил на пол дровишки, бледный и какой–то испуганный. Он сильно хромал, а на полу после его шагов оставался тонкий красный след.
— Что это?! — испуганно просил Паша. — Надо в больницу!
— Да какая тут больница, окстись! Само затянется. Топором случайно хватанул, не глубоко, не пугайся! Посижу, вытяну ногу, и пройдёт! До больницы не доедешь сейчас, всё занесло. Трактор у Кузьмича через два дома был, утопил его бандит по пьяни! Сам чуть не погиб, еле я его вытащил!
Дед не стал посвящать гостя в подробности этого дела, не сказал, что пили они с Кузьмичом вместе, вместе же сели в кабинку трактора, чтобы ехать «кутить» на станцию. Но по дороге решили свернуть, навестить соседей, что на отшибе жили. Впотьмах да на пьяную голову озеро за поле приняли. Лед, истончившийся от недавнего потепления, принял грузную машину с неохотой, позволил доехать почти до середины, а потом с треском развалился на куски. Трактор пошёл на дно, Кузьмич страшно кричал и бил руками по воде, бессмысленно тратя силы. Евгений не растерялся, выпихнул из кабины друга, выплыл сам, скинув валенки и тулуп, потом еле–еле выбрались на лёд и по–пластунски поползли к берегу.
Кузьмич отделался легким испугом, а вот Евгений Павлович, который был на пять лет старше, простудился, тяжело кашлял, закрывая рот рукавом единственной оставшейся в доме телогрейки, трясся от озноба, потом и вовсе свалился с температурой. Поэтому звонков дочери не слышал.
Провалявшись так дня три или четыре, почувствовал, что полегчало, сходил до ветру, пожевал что–то из холодильника и забылся спокойным, без бреда сном.
Кузьмич приходил пару раз навестить друга, да тот не открыл, только кричал, что всё нормально, просил оставить его в покое…
А теперь новая напасть – рана эта на голени…
Попили чай. Дед не вставал, Паша подавал чашки, тарелки, потом убирал со стола. Евгений съел почти всё, что привёз с собой внук. Пока пил третью чашку чая, попросил рассказать, что там в городе.
— Да нормально всё. Мать с отцом работают, Аня в садике, я вот на конкурсе буду выступать…
— Пианины свои играть? Ну–ну, молодец! — дедушка довольно кивнул. — Ты, Пашка, первый у нас в роду такой.
— Какой?
— Ну… Высокого полёта птица. Надька с мужем простые работяги, да и жизнь их какая–то будто наспех, на черновике, без осознанности. А ты великое дело начал, ты голова!
Евгений потряс в воздухе кулаком, потом замер, услышав звук телефона.
— Твой?
— Да, мать звонит, я отвечу! — Паша вынул сотовый из кармана. — Привет. Всё нормально, жив, здоров. Что делаем? Чай пьем. С тобой?
Паша зажал микрофон и прошептал:
— Ты будешь с ней разговаривать?
Дед отрицательно помотал головой, замахал руками.
— Нет, мам, он занят сейчас, попозже перезвонит, хорошо? Всё, пока.
Мать передавала деду привет, просила Павлика присмотреть за ним.
Между тем совсем стемнело, в доме опять стало прохладно.
— Подкинь дров, я посижу, — прошептал дед и кивнул на печку.
Павлик послушно встал, надел рукавицы, распахнул дверцу и кинул в красно–оранжевый жар пару поленец.
Посуду решили помыть завтра. Паша устал, дедушка Женя тоже выглядел не лучшим образом, рано лег спать, попросив Пашу запереть на ночь дверь.
— Тут всякие ходят, а до соседей не докричишься, если что. И как меня еще не обнесли, пока… Пока я спал, — нашёлся дед. — Ну, спокойной ночи. Давай завтра баньку, что ли, соорудим, а?
— Не надо бани. Я домой поеду с утра. Что с ногой?
— Нормально всё. Спать ложись…
Павлик убрал со стола, потом пошел на крыльцо зачерпнуть в ведро снега. Вода из кранов не текла, то ли прорвало где, то ли и нет ее тут уже давно…
Чистое, сине–черное, с бело–розовым заревом на западе небо, сырная, с кругляшами и темными пятнышками луна в белёсой каёмке, вдалеке огонек в чьей–то избе. Тишину нарушает лишь треск деревьев в лесу, откуда–то веет дымком…
Павел постоял немного, потом тоже ушел спать…
Парень проснулся от дедова стона, резко сел, включил свет. Дед метался по кровати, что–то бормотал, а на штанине, там, где он поранился, расплывалось бурое пятно.
— Дед! Ты чего, дед! — испуганно затряс его Павлик, потом стянул с мужчины носок, засучил штанину, сорвал тряпку, что дед накрутил вместо бинта. Там было страшно…
Паша растерянно секунду смотрел на рану, потом кинулся искать аптечку, не нашёл, выругался.
— Дед, где ближайшая больница?! Где врач?! — стал он трясти Евгения, крича ему прямо в ухо.
— Отстань, неслух, уйди, Надьку позови, худо мне!
Паша вспомнил про телефон, стал звонить в Службу Спасения, но сигнал то и дело пропадал.
— Дедушка, милый, где у вас тут фельдшер живёт, а? — вкрадчиво, поглаживая деда по мокрому от испарины лбу, зашептал Паша. Ему было так страшно, как будто он маленький, совсем еще несмышлёныш. Конкурсы, ноты, этюды и великое будущее ушли куда–то в сторону, уступив место пульсирующему ужасу.
— А те зачем? Наша фельдшерица девка молодая, но тебе не ровня! — ударил воздух кулаком дед Евгений. Он был пьян. Чтобы приглушить ноющую боль, он, пока Павлик спал, выпил самогона…
— Да что–то вот плохо мне, надо бы укол… — промямлил Паша. — Где она живёт?
— Э, развратник! Все вы в городе такие! — разозлился Евгений. — А потом маетесь, наделаете детей и маетесь! Вон, моя Надька, сына, знаешь, не хотела, Стас ее отяжелил и в армию, а она ребенка не хотела, еле её уговорил… А он у меня кто? Внук… Ты не угадаешь! — Евгений Павлович схватил Пашу за рукав, притянул к себе. — Музыкант! Бряцает музыкалки всякие, бездельник и есть!
И рассмеялся прямо Павлику в лицо. Тот отшатнулся, с ненавистью глянул на валяющегося в пьяном угаре, раненого деда. Противно! Грязно и противно это всё! Уехать! Уехать прямо сейчас! Пусть живёт, как хочет! Нет… нельзя…
— Ладно, об этом мы с тобой потом поговорим, — прошипел Паша. — Врача где достать? А ну говори!
Он приподнял старика, встряхнул его. Евгений скривился недовольно, потом ответил:
— Через лесок, потом направо. Третий дом. Ульяной зовут. Но ты там не безобразничай! Она хорошая!..
И повалился набок, постанывая.
Паша забинтовал, как мог его ногу, бросил в печку еще дров, надел куртку, на шапку набросил капюшон и выскочил во двор.
— Через лесок, говоришь?..
Он шагал по снегу, проваливался, вставал, потом выбирался на крепкий наст, старался идти быстрее, но не получалось.
Пройдя через небольшой, прозрачный лес, свернул направо, как велел дед. Ни деревни, ни отдельного поселения видно не было, но раз Евгений сказал, значит, надо туда!..
Сначала было тепло, даже жарко, потом пропитанная потом футболка, свитер, носки в ботинках стали остывать, по телу поползли мурашки.
Паша всё шел вперед, но там ничего не было. Вообще ничего. Только ровное, с присыпанной снегом сухой травой поле.
Он понял, что идет не туда, когда провалился в болото. Поле оказалось замерзшей топью. Павлик попытался встать, выкарабкаться. Получилось. Но теперь он весь промок. Холодная, напополам со льдом жижа хлюпала везде, вызывая дрожь…
Евгений Павлович перепутал направление, просто спьяну все переиначил, чуть не утопив внука…
Павлик плохо помнил, как дошел–таки до дома фельдшера, как ввалился к ней в сени, грязный, с синими губами и дрожащими руками, как пытался сказать что–то, но не мог, потому что язык не слушался. Он всегда–то был физически слаб, астеничного телосложения, с неразвитыми мускулами на руках и ногах, не готовый к долгим прогулкам, а сейчас и вовсе сдался, хотелось скулить, а потом кричать от боли в оттаявших пальцах.
— Руки! Мне надо обязательно согреть руки! — шептал он, потом вспомнил про деда, заговорил громко, напористо. — Там Евгений Павлович ногу топором саданул, сначала сказал, что ничего, а теперь бредит, сильно кровит у него…
— Звонков что ли? Алкаш местный? Знаю. Не мудрено, что покалечился! Как только еще голову не расшиб! Дома он? — уточнила Ульяна, женщина лет тридцати, крепкая, могучая, статная.
Паша кивнул.
— Я пойду, а ты тут будь, отогревайся, но в горячее руки не суй, еще хуже будет, понял?
Павел кивнул. Он смотрел, как Ульяна идет по снежному покрывалу, освещая себе путь фонарём, как тяжело оттягивает ей плечо сумка, а потом облокотился на стенку и уснул. Руки, пульсирующие болью на самых кончиках пальцев, свободно повисли по бокам туловища…
Ульяна вернулась утром, растолкала Павлика, намазала его ладони какой–то душной, пахучей мазью, дала таблетку, заставила выпить три чашки чая.
— Евгения Павловича в больницу увезли. Хорошо, председатель на своём вездеходе мимо ехал. С ним и отправила. Дед, конечно, плох, но жить будет. Надо же, так напился! — возмущалась она. — А ты внук что ли?
Паша кивнул.
— На инструменте каком–то играешь, да? — уточнила она.
— На фортепьяно, — попробовав сжать пальцы, ответил Павел.
— Аааа… — протянула Ульяна, глянула еще раз на его руки. — Ну ничего. Рахманинов, говорят, до черноты руки отморозил, и ничего, играл…
Павлик испуганно поднял глаза. Нахлынуло осознание приближающегося конкурса, ответственности за учёбу, за своё будущее, за свою мечту и талант… А потом окатило ненавистью к деду. Это он отправил Пашку в болото, это он виновен в том, что руки обморожены и плохо двигаются, из–за его пьяных выходок Павлик приехал в эту дыру и теперь, возможно, не сможет играть… А еще поднялась злость на мать. Она не хотела его, он ей мешал, она чуть не покончила с Пашкой еще до его рождения!..
— Все против меня! Все! — прошептал Павлик.
Ульяна обернулась – не бредит ли. Нет… Взгляд осознанный и очень напуганный…
— Кто все? — села она рядом. — Зачем ты так говоришь?
— Дед проболтался, что мать меня не хотела. Я был помехой, палкой в колесе… А сам дедушка?! Ведь алкоголик, себе всю жизнь поломал, я сюда его спасать примчался, мать отправила, а теперь что? Я в Гнесинской Академии учусь, я хотел стать музыкантом… Руки очень болят… Они свою жизнь кое–как прожили, а теперь мою загубили!.. Они себе Аньку родили, второй шанс. Её любят, а я на подхвате только…
Он всё мог бы простить – деда, эту глупую его травму, болото, но почему–то мысль, что матери он был не нужен, перерезала всё. Она почти никогда не ходила на его выступления, закрывала дверь в их с отцом комнате, если сын занимался дома, разыгрывался, учил нотные композиции. Она любила, когда все говорят, что сын талантливый музыкант, но сама его никогда не хвалила… Она его просто не любит!
Паша заплакал. Он делал это редко, даже в детстве. Просто не перед кем было, а тут рядом сидела Ульяна… Она обняла его, гладила по спине, уговаривала, раскачивая и убаюкивая.
— Ну полно! Полно зло–то таить! Любит она тебя! Любит. Разная бывает любовь… Мать тебя во сколько родила? Девчонка же совсем была, вот и перепугалась. Вся жизнь, что впереди распланирована, в тартарары полетела, надо было как–то по–новому всё строить! И она тоже боялась. Ты сейчас плачешь, потому что будущее твоё меняется, было одним, станет совершенно другим… Возможно… Ты боишься и жаль тебе его. И ей было жаль. Ты думаешь, все матери сразу с разумом? Нет, дружок, это жизнь даёт… Ради тебя, мама, небось, готова была расшибиться, чтобы у тебя было многое. Я знаю, сколько стоит хороший инструмент, и как трудно слушать того, кто еще только учится играть… Я не всю жизнь тут провела, жила и в городе, потом сюда уехала. Свои на то причины были, не буду говорить, а вот ты имей в виду: осуждать – это последнее дело! Поговори, выслушай, а уж потом сердись. Евгений, конечно, наломал дров, тут уж не оправдываю… Но судьба у него, старость трудная, одинокая. Никто не приезжает, один живёт, одичал совсем. Я его пробовала навестить, ну после того, как он Кузьмича из озера вынул, так не пустил, прогнал, сказал, не прибрано у него… А кашлял так, что стены сотрясались!.. Тоскует он по жене, по дочке, но гордый, никогда сам помощи не попросит… Жизнь полна всяких случайностей, Пашенька, крутит, вертит, ломает всё, а ты не унывай, слышишь? Батюшка наш, знаешь, как говорит? Не даётся испытаний больше, чем сможет вынести человек… Значит надо так, значит лучше будет потом…
Павел, закрыв глаза, слушал Ульяну, потом отстранился, вытер слезы.
— Куда деда отвезли? — глухо спросил он.
— Да тут недалеко, в район. Ты пока надевай, вот приготовила теплое, а я к соседу схожу, он тебя подкинет. Бульдозером дорогу укатали, теперь полегче будет. У соседа легковушка, но, думаю, пройдёт…
… Евгений Павлович наотрез отказался лежать в больнице, позволил только швы наложить да рентген лёгких сделать. Потом засобирался домой. Увидев идущего по коридору Павла, смущенно потупил глаза, сглотнул.
— Паш, ты прости меня… Сильно промёрз?
Парень махнул рукой.
— Ничего, заживёт. Ты домой? Может, вместе?
Евгений кивнул и медленно пошёл к выходу, опираясь на Пашино плечо…
Пашка пробыл у деда еще четыре дня, позвонил матери, рассказал всё. Та сначала сильно разволновалась, потом успокоилась. Раз отец дома, значит, все нормально, выкарабкается. Паша покачал головой, хотел отругать мать, но дедушка только махнул рукой.
— Ничего, братец. Не нужна она тут, только недовольство её видеть… — пояснил он.
— Тогда поехали со мной! В городскую квартиру, к тамошним докторам!
— Нет. Я уж тут. Паш, прости… Ты руки береги, слышишь?! Я тогда болтал чушь всякую, я на самом деле горжусь тобой, талантом твоим. Ты старайся, все будет хорошо!..
… Павел вернулся в Москву, на следующий день отправился на учёбу. Тогда и понял, что руки больше не слушаются его так, как раньше.
И Фёдор Александрович заметил, что с парнем что–то не то… А теперь и с конкурса предлагает ему сняться!..
Паша шел домой, ведя сестру за руку. Он случайность, его болезнь, немощь – тоже случайность, чудовищная, но всего лишь случайность. Зато дед жив, он просил навещать, не забывать, звал их вместе с Аней, обещал подлатать к лету дом… Жизнь течет дальше, надо как–то плыть… Надо…
Надежда дома вела себя теперь тихо, будто Павлик умирающий. Он, сходив к врачу, делал какие–то процедуры, растирал руки мазями, обматывал бинтами с примочками, выделывал какие–то упражнения. Что конкретно случилось, и как теперь Паша будет учиться, она не знала. Ему дали больничный, велели беречься. Пока…
Будто судьба время дала, чтобы подловить мать, поговорить с ней…
И Паша набрался смелости, спросил, не жалеет ли она, что родила его.
— Паша! Ты что такое говоришь?! Конечно нет! И тут не дело в твоих успехах, в таланте! Да будь ты простым слесарем, я бы всё равно тобой гордилась! Тогда я растерялась, стыдно было сказать родителям, что без мужа забеременела, и всё такое… Ну и планы на жизнь поменять пришлось… Но нет, не жалею. Счастливая я, вот что!
Она села рядом, попыталась обнять сына, он смущенно отстранился. Не привык…
Фёдор Александрович узнавал все о своём ученике от дочери. Света вдруг как–то влезла в существование Паши прочно и смело, приходила к нему в гости, подружилась с Аней и Надеждой, пела им, рассказывала случаи из студенческой жизни. Паша никогда этого не делал, а Светлана выдавала всю информацию сразу, трещала без умолку, а сама всё поглядывала на Павла.
Тот держался особнячком, мол, болею, не трогай меня. Девушка не настаивала, сама себе подыгрывала, Павел слушал… И даже один раз подумал, что больной мужчина, немощный, страдающий – это способ привлечь к себе интересную ему женщину… Потом отринул эту мысль, как унизительную для него, но… Не заболей Павлик, Света долго бы еще не решались сделать первый шаг к их близости…
На конкурс Паша не попал, сославшись на больничный. Было обидно, но потом чувства притупились, сгладились. Он еще раз, взяв с собой Аню, съездил проведать деда. Тот побрился, вычистил дом, накупил еды и маячил на дороге в ожидании внуков. Они играли в снежки, потом жарили шашлыки, Евгений бренчал на гитаре, Аня подпевала, долго сидели вечером у печки, слушая басни деда… А утром соседка принесла свежие, горячие блины.
— Масленица же! Эх, вы! — жмурилась она и улыбалась…
Жизнь как будто дала новый виток, всех закружила в хороводе – Павла, Евгения Павловича, Аню, Светку и даже Надю. Только Стас был в стороне, работал и спал, мало замечая что–либо вокруг. Ему казалось, что и так всё хорошо…
… Павлик пришёл к Фёдору Александровичу весной, уже в конце апреля.
— Ну, друг мой, — как будто и не было этих месяцев перерыва, начал педагог. — У нас мало времени. Впереди Рахманиновский конкурс, потом еще что–то… Надо готовиться!
Он попросил Павла сыграть несколько вещей. Тот, краснея и облизывая губы, как школьник, старательно тянул пальцы и бил по клавишам.
— Плохо, — кивнул довольно Фёдор Александрович. — Но хорошо. Знаешь, почему?
Паша отрицательно замотал головой.
— Потому что поправимо. А еще потому, что ты тогда не зазнался, а ведь уже начинал… Да, щелчки по носу – та еще неприятная штука, но отрезвляет. Теперь работать и стараться. Тогда всё получится!..
… Светлана, милая в своём пышном, светло–зеленом платьице, с едва наметившимся животиком, сидела на первом ряду, держа в руках букет. Надежда, Аня, дедушка Женя и Стас расположились за ней. Они пришли на концерт выпускников Академии, они волновались, роняли программки, шушукались и смотрели то на сцену, то на Свету. А она, спокойная, умиротворённая, улыбалась мужу.
Павел, в строгом костюме и до блеска начищенных ботинках, сел за фортепьяно. Он не стал таким как прежде, все педагоги это заметили – кто–то с сожалением, кто–то равнодушно. Но он стал мудрее, смелее и увереннее. Паша научился «держать удар», принимая всё, что дает жизнь, и не падая камушком на дно. Он музыкант, муж, сын и брат, он внук и скоро сам отец… Он живой человек, который может только предполагать, что будет завтра, но уже не так сильно боится этого. Его концерт только начинается, зал затих, Света кивнула – давай, милый, всё будет хорошо!..
