Анна Михайловна, сладко зевнув, повернулась на другой бок, закрыла глаза и уже почти уснула опять, но петух, надрывая тонкое, дряблое горло, снова закричал в курятнике, требуя выпустить его подопечных во двор. Курицы, две рябенькие, с рыже-коричневыми пятнышками, рассыпанными жемчужными бусинками по нежным перышкам, одна белая, и две абсолютно черные, сущие дьяволицы, носящиеся по двору и клюющие всех и все, что попадалось им на глаза, — кудахтали на насестах, возвещая о появлении крупненьких, ровных, тепленьких яичек. Петух кукарекал, чувствуя себя царем маленького государства, а чуть поодаль, в загончике, копошились подросшие цыплята. Молодняк пока не подпускали к взрослым, опасаясь драк.
Собака, привязанная к железному кольцу, то и дело лаяла, раздражаясь крикливыми соседями, коровы топтались в стояле, зовя хозяйку, чтобы помогла освободиться от тяжести жирного, маслянисто-белого молока, оттягивающего вымя.
Анна Михайловна вздохнула. Суетливая, каждый день одна и та же, но этим и любимая ею, деревенская жизнь, раззявив алый, заревый на востоке, рот, звала на улицу. Гудела где-то глухим баском электричка, с поля доносился ропоток трактора, собирающего скатанное в тугие, охристо-золотые поленца сено.
-Хорошо, хоть дождя ночью не было, — бросив в окошко взгляд, женщина быстро натянула трикотажные штаны, подтянула резинку, порадовавшись, что немного похудела, набросила поверх футболки олимпийку, сунула ноги в сабо, потом, задержавшись у зеркала, мельком рассмотрела свое отражение, заметила, что синяки под глазами, то ли от недосыпа, то ли от мигреней, стали гораздо заметнее, повязала на голову цветастенький, усыпанный мелкими васильками и розочками платок и вышла из избы.
-Ну, что, мои хорошие, доброе утро!
Собака с визгом бросилась к хозяйке, запачкав одежду своими большими, тяжелыми лапами.
-Буран, место! – прикрикнула она на пса.
Тот, обиженно кряхтя, ушел к себе в конуру.
А Аня занялась обычными делами.
Животные, огород, а потом, наскоро позавтракав, на почту, пока не уволили за нерасторопность и старость.
Анна Михайловна стала вдовой несколько месяцев назад. Муж, Стасик, переболевший полиомиелитом и потому с трудом передвигающийся при помощи двух палок, умер тихо, во сне. Вечером, как будто предчувствуя кончину, он попрощался с женой, пожелав ей всего хорошего, позвонил сыну в город, перебрал трясущимися руками свои документы, положил на столик рядом с кроватью новую упаковку «Беломора» и уснул.
-Стас! Пора вставать, завтрак давно готов! – Аня в тот день встала рано, нужно было кое-что сделать по хозяйству. Стас уже давно спал в другой комнате, ложился поздно, все дымил папиросами и смотрел в окно, на огоньки в соседних избах, на звезды, тихо мигающие в высоте чернильного, с синевато-сиреневыми прожилками от далеких огней города, небе.
Аня же, накрутившись за день, ложилась раньше мужа. Не любила она, как пахнет его папироска, как кряхтит он, маясь на стуле у окна.
То ли устали эти люди друг от друга за столько прожитых вместе лет, то ли просто не находилось общих нитей, что заставляли бы их лежать вместе, в одной кровати, думая о пустяках и обсуждая родню. Все перегорело, ушло, выцвело. Всем хотелось покоя…
Но так было не всегда.
Аня вышла замуж за Стасика довольно рано. Бойкая, голосистая девица познакомилась с ним на каком-то застолье. Балагур- Стас, даром, что инвалид, понравился ей, да и выбирать особо было не из кого. Война напрочь слизала деревенских мужиков, а те, кто вернулись, были расхватаны еще, казалось, по пути домой.
Тогда Стас, конечно, хромал, заплетал ноги, не мог бегать, долго стоять. Но парень не сник, заставляя себя кататься на велосипеде, ходить зимой на лыжах, топать к реке на рыбалку.
А Анька очень любила рыбу. Закормленная в детстве морковью, тушеной с мукой, потому как голод не оставлял особого выбора и не дарил разносолов, она хваталась за любое новое угощение крепко, намертво, двумя руками, и останавливалась только тогда, когда на тарелке останутся только косточки.
-Котя! – звал ее муж. – Ты моя котя, так рыбку любишь!
Любил Стасик свою Аню, понимая, как тяжело ей приходится. Родители мужа взвалили на невестку все самые тяжелые обязанности по хозяйству, а, когда родился у Ани сын, свекровь, видимо, помятуя о прошлых тревожных годах, сказала:
-Будешь теперь всю жизнь расплачиваться, что сына родила!
Аня расплачивалась. Андрюша рос скрытным, он как будто стеснялся родителей, ничего им не рассказывал, подолгу пропадал с другими ребятишками, бегая по деревне. Но субботы паренек ждал с особым трепетом.
По субботам отец возил сынишку на рыбалку, в самые дальние места, куда их отпускала Аня.
Вот там, под запах костра и «Беломора», Стас рассказывал о своей жизни, о том, как воровали картошку и стреляли воробьев, как он, хилый, с искривленными костями, бритый налысо мальчишка ходил на аэродром, смотреть, как взлетают кукурузники, чтобы скинуть на поля запасенные удобрения, как…
Андрюша слушал, тихо сидя на бревне и обхватив коленки руками. Рыбы давно уже объели приманку, солнце так и норовило упасть в воду, жирные, покрытые зелеными водорослями карпы трепыхались в садке, опущенном в воду, а Стас все курил, рассказывая истории.
Дымок взлетал чуть ввысь, потом растекался по воздуху, нырял в ноздри Андрея, навсегда связывая образ отца с этим резким, душащим ароматом.
-Опять ребенка обкурил! – ворчала мать, встречая рыбаков у ворот.- Сколько раз я тебе говорила, брось курить! Вон, уж лицо все почернело!
-Брошу, Анечка, обязательно брошу.
А потом, порывшись в кармане и обнаружив, что пачка закончилась, просил ее принести новую, садился на ступеньки крыльца и слушал вечер. Жизнь так строго, даже жестоко, обошлась с ним, но она и одарила его – женой, сыном, миром вокруг, стрекочущим босоногими кузнечиками и трепещущим мотыльками… Аня стояла чуть поодаль, гордая, с тонкой ниточкой губ. Она тоже была счастлива, другой жизни не видела и не мечтала о ней, принимая все так, как есть…
…-Андрюш, ты куда это собрался? – мать удивленно смотрела, как совсем взрослый, выше нее на две головы, сын собирает рюкзак.
-Я в институт поступил, — просто, как будто это совсем ерундовое дело, ответил он. – Ехать надо.
Аня растерялась. Когда?! Почему она ничего не знала, почему не сказал, не обрадовал?
-В какой? – только и смогла спросить она.
-В строительный, мать. Как устроюсь, напишу.
И уехал. Стас стоял у калитки, смотря вслед уходящему по тропинке сыну, и одобрительно кивал.
-Что ты улыбаешься? – одернула его Аня. – Как он там один будет?!
-Нормально будет, как все. Мужик растет. Ладно, Анют, давай-ка чайку, что ли, попьем. Иди, ставь самовар, а я покурю маленько.
Аня ушла в дом. Она не видела, как трясутся руки мужа, как блестят глаза. А ведь много лет назад не верил он, что такого убогого, кривоногого, ущербного мужика, может полюбить видная, поющая в хоре деревенского луба девчонка, что родит она ему сына, рослого, крепкого, настоящего казака, и что он, этот сын, однажды поступит в институт. Первый из всего их рода…
-Опять накурился, — Аня расставила посуду на столе. – На голодный желудок-то!
-Ну, полно, полно. Все, брошу, обещаю!
Возраст, беря силы, высушивая кожу и истончая мышцы, заставлял Аню становиться все более раздражительной. Не было уже в ней той ловкости, что поможет ухаживать за слабеющим мужем, следить за хозяйством и домом.
Аня-то и сама была не «кровь с молоком». Мать родила ее на пороге больницы, говорили, что не выживет девочка, уж очень хиленькая была. Но баба Нюра, бабушка Ани, выходила, отпоила молоком, шепча заговоры от хвори и порчи. Только вот с глазами у Ани было плохо. Плохое зрение, очки с толстыми стеклами, некрасивые, большие, заставляли Аню плакать, глядя на себя в зеркало.
-Не буду носить их! – шептала она, пряча очки на полку. – Не буду, и все! Я в них страшная!
А Стас убедил в обратном. Просто взял, да и выхватил из стайки девчонок свою избранницу, привел к родителям и велел отныне считать Аню своею женою.
Свекровь тогда крепко обиделась на Аньку, что не было свадьбы, с песнями, с общим сборищем за столом, с пьяными мужиками и разрумянившимися от хохота женщинами. Они просто расписались однажды ранней осенью, в самый разгар уборочных работ.
-Ты Аню не трогай! – Стас, услышав, как мать отчитывает невестку, повысил голос. – Я так решил. Ни к чему нам эти разгуляи.
И закурил. Мать только поохала, но замолчала, затаив недосказанное. Долго еще она гремела ведрами на улице, выплескивая вместе с водой свою злость…
…Аня, устав, выпрямилась и схватилась за ручку двери. Голова что-то сегодня кружится. Надо бы отдохнуть, да только дел много…
После смерти Стаса она как будто избегала быть дома, постоянно шла куда-то, то в огороде былинки повыдергает, то встанет рядом с загончиком с курами и наблюдает, как важно руководит своим гаремом красавец-петух, как наподдает он зазевавшейся курице, что не хочет заходить домой на закате…
День за днем прощалась Аня с прошлой жизнью, выветрился уж и дух «Беломора» из комнат. Постиранные шторы, постельное белье, пахли лишь свежим утренним ароматом, что летит с поля – прелое разнотравье, чуть-чуть коровьего духа и запах тины с реки.
Учась жить сама по себе, вкушая этот незнакомый, но в какой-то мере и сладостный плод свободы, Аня однажды взяла, да и выбросила мужнины папиросы, целую пачку, что так и осталась лежать на тумбочке после его кончины.
Сначала, после похорон, да и много после, женщина боялась прикоснуться к ним, сдвинуть, переложить. Нет! Пусть все будет, как раньше – целая пачка, надорванная, с торчащим краешком ровных, одинаковых трубочек. Пусть Стасик видит, что она помнит, что не предает его…
Потом притупилась, ослабла Анина вера в незримую связь с мужем. Нет, она, конечно, ходила к церкви, тяжело поднималась на холм, где разбито было деревенское кладбище, тихо плакала, как было заведено, вытирая глаза уголками платка, сажала на могиле цветы и красила надгробие. И начинала потихоньку убеждаться, что Стас уже давно не дома, да даже и не в этом месте, что огорожено и подписано его именем. Он где-то необъяснимо выше, а, значит, все мирское для него уже не важно.
-Ты что это? Куришь? – спросила соседка, придя к Ане за свежим, нежно-желтым, пахнущим сливками, маслом. – За мужем, что ли, подалась?
-Да что ты? С чего ты решила?
-Ну, а чего у тебя «Беломор» тут лежит?
-От Стаса остался. Рука не поднимается выкинуть.
-Брось! – нахмурилась соседка. – Ерунда все это! Выброси или сожги. Сама только не кури, я от матери слыхала, что через такие вот вещи и передаются болезни от усопшего!
-Ой, ладно, Мария Никитична, ерунду-то болтать! Вот вам масло, идите с Богом! – возмущенно ответила Аня и вытолкала соседку на улицу.
А сама задумалась. А, может, и правда, полно хранить все это? Палки, без которых Стас не делал и шага, пачку табака, что смолил он, не переставая?
-Может, мне все это на кладбище отнести, на могилку, в память об отце? – Аня растерянно смотрела на сына, который, заехав погостить, с охотой уминал за обе щеки борщ.
-Да ты что! Палки еще ладно, но их лучше отдай. Вон, Петр Савельевич, тоже еле ходит, предложи ему. А «Беломор» сжечь надо. А то еще ребятишки найдут, бед не оберешься!
-Жалко, отцово же…
-Ну, смотри сама, — пожал плечами Андрей.
Ему-то не нужно было касаться Стасовых вещей, смотреть на них, чтобы вдруг ощутить отца рядом. Между ними была какая-то тонкая, невидимая, так и не рассказанная связь, что не зависела от того, висит ли штормовка отца на вешалке, лежит ли его кепка на полке… Душа крепко связалась с душой, минуя мирские мелочи.
Отец был всегда рядом. Радовался ли Андрей, отец был где-то поблизости, улыбался ему, горевал ли, отец незримо трепал по плечу, веля не унывать, сомневался ли, как тут же всплывали в голове отцовские слова, помогающие принять решение…
Сын уехал, а Аня, походив в раздумьях, все же бросила в раскрытое горло печи бело-голубую, с нарисованными лентами рек, пачку.
Картонная коробочка вспыхнула, на миг запахло тем, чем пах Стас, а потом все рассыпалось прахом. Пепел смешался, разлетелся, побледнел, навеки отменив то, чем он был раньше…
А потом Аня плакала. Всю ночь. Выливались у нее те слезы, что держала, копила в себе, уверяя, что все хорошо, что и по сыну она совсем не скучает, и муж, безвременно ушедший, покоится без нее и счастлив.
-Прости, Стасок! Прости, виновата, предала!
-Дура! – услышала она за своей спиной.
Женщина вздрогнула и медленно обернулась.
-Котя, какая же ты все-таки у меня рохля! – Стас, молодой, красивый, с чубом, такой, каким был в день их знакомства, только без подпорок, доказывающих его инвалидность, стоял на пороге и улыбался. – Ты чего ревешь?
Аня, зажав рот рукой, отшатнулась к кровати, осела и вытаращила глаза.
-Ты… Что… Как ты тут?
-Ну, вот, пришел, — пожал он плечами. – Смотрю, ты не в себе. Надо, думаю навестить!
-Стасик, прости, милый! – Аня, подумала, было, что повредилась умом, но отогнала эту страшную мысль. – Я новые куплю, ты не ругайся, обязательно куплю!
-Что ты купишь? Зачем?
-Ну, твои же, любимые… «Беломор»…
-Да на кой он мне сдался, котя? Ты посмотри на меня! Мне больше не тяжело, не больно и не грустно от того, что так угораздило меня покалечиться. Я стал таким, каким всегда мечтал. Без этих палок, — тут он ткнул в угол рукой. – Без папирос. Мне больше этого не нужно.
-А мне? – тихо спросила Аня. – А мне нужно… Хоть какая-то частица тебя была, а я сожгла…
-А я, котя, никуда не девался. Я тут. Ты просыпаешься, а я на лавочке сижу, рассвет встречаю, и тебя, заспанную, хмурую, к колодцу провожаю. Ты коров на луг гонишь, а я следом, любуюсь, какая у меня ловкая жена. Сам иду, Анька, сам, на своих ногах, прямых, стройных! Так чего ж я буду из-за какого-то табака, что ли, расстраиваться?! Брось, котя, ты мне эти иконостасы устраивать. Сожгла, и молодец! Еще бы одежду мою хранить вздумала…
-А я храню… — тихо ответила Аня.
-Вот все вы, бабы, одинаковые, — покачал головой Стас. – Там у меня мужики знакомые появились, ну, про рыбалку мы с ними языками как сцепились, так теперь и дружим. Так вот, они тоже ругаются, мол, жены вытащат их куртки, рубашки да штаны, да как начнут реветь. Прям страшно смотреть!
-А ты передай своим товарищам «по несчастью», — Аня неопределенно кивнула головой вбок. – Что от любви это все. От тоски по вам, рыбакам. Бросили нас одних, а теперь потешаетесь!
Она еще что-то говорила, горячо, хмурясь и топая ногой, Стас миролюбиво шикал, маяча на пороге.
-Ты, Анечка, спать-то ложись, поздно уже! – вдруг сказал он. – Жду тебя утром на лавочке, у дома. Целую тебя, котя моя! Спи спокойно.
Голова женщины вдруг закружилась, стало тяжело, тело обмякло, прильнув то ли к мужниному плечу, то ли к подушке. За окном залаяла собака, но тихий голос успокоил ее, убаюкал. Глаза Ани закрылись, погрузив сознание в тихую, без снов, черноту…
…-Сон? Не сон? – Аня, сев на кровати, лихорадочно терла глаза, стараясь проснуться. – С ума я, что ли, схожу?
Она прокручивала в памяти прошлый вечер, с сомнением глядя по сторонам.
Потом взгляд женщины упал на стол, где прежде лежал Стасов «Беломор». Пачки не было. Душа предательски сжалась, заныло сердце.
— Значит. все-таки сожгла. Жаль… — Аня поникла, вздохнула и встав, подошла к столу.
Вышитая салфетка, очки, обгрызенный карандаш – все Стасово, только папирос больше нет.
-Ну, и ладно! – вдруг махнула она рукой. – Он же сказал, что ему больше не нужно, а мне и подавно!
Освободилась, воспряла душа, поняв что-то важное, сокровенное, что хотел сказать Стас, вымолив для себя один шанс возвращения на землю.
Аня вышла из дома и осмотрелась. Туман топленым, клубистым бархатом укрывал землю, петух возвещал о начале нового дня, а на лавке у крылечка лежал букетик цветов.
Стас собрал его сам, здоровый и освободившийся от уставшего тела…
И тогда Аня поняла, что муж рядом, что он никуда не делся, и так будет всегда…
