По вторникам в деревенский магазин всегда привозили свежую выпечку. Потому у прилавка образовалась небольшая очередь из сладкоежек и aлкoroликoв. Борис не был ни тем, ни другим. Сладкого не любил, а водку если и покупал, то так, на всякий случай. Держал дома для гостей.
Сейчас перед Борисом отоваривались две приятельницы, Люба и Ирина. Обе были уже слегка навеселе, сыпали шутками и сами же громко хохотали. По всему видно, пришли за добавкой, и предчувствие скорого возлияния делало их счастливыми и фамильярно-дружелюбными.
Любе было под шестьдесят, она была сухопара, носила короткую стрижку и совсем не красилась. Её подруге, которая теперь жила в городе, а в деревню приезжала «развеяться», на вид было меньше. Она была «пышечка». Черные волосы без седины, забранные в хвост, оттеняли румяные щёки. Черные, живые глазки блестели, придавая ей сходство с хомячком.
Пока Борису взвешивали колбасу, весёлые подруги уже прошли на выход, и стало заметно тише. Взяв также хлеба и молока, Борис расплатился, сложил покупки в рюкзак и вышел из магазина. Тут его глазам открылась картина. Невдалеке от дверей стояла молодая жена деревенского старосты, Вика, и не знала куда ей деваться от обступивших её с двух сторон подружек.
— Ой, ню надо зе, какие мы холосые! — сюсюкала Ирина, а Люба, затянувшись сигаретой кривя рот, выдыхала дым в сторону, бодро подтверждая:
— Хорошо выглядишь, Вич! Молодчина!
— А цево ты как бы стесняисси? Какая ты красавица! Когда розать? – продолжала сюсюкать Ирина.
Борис скользнул по фигуре старостиной жены, и понял, что давно её не видел: Вика оказалась на сносях. Лицо молодой женщины пошло красными пятнами.
— В августе, — еле слышно ответила она настырным бабам.
— В августе! Слушай, кто у нас в августе? — заорала едва не в ухо бедной Вике чернявая, обращаясь, однако, к Любе.
— Валька, что ль? Ага, Валька. А в роддом в район поедешь, или староста тебя в Москву рожать пристроит? — с новой силой атаковали молодую женщину кумушки. Водка сделала их не в меру любопытными и словоохотливыми.
— Главное с врачом договориться заранее!
— А как самочувствие? Живот не тянет, а то у нас одна баба…
— Так, стоп! — не выдержав, вмешался Борис, — вы, сороки, куда направлялись?
— Домой, а тебе какое дело? — упёрла руки в боки Ирина.
— Так туда и идите! Оставьте девку в покое, чего набросились?
Вика, посмотрев на него с благодарностью, прошмыгнула в магазин.
— Борь, ты чего? — спросила Люба, знавшая Бориса много лет. Они учились в одной школе, хотя и в разных классах.
— Ничего! Баб пьяных не люблю! — хмуро ответил Борис и зашагал восвояси.
Кумушки переглянулись и заржали.
Позже, рассевшись на садовых качелях и потягивая из трубочки водку с апельсиновым соком, Люба много раз прокрутила в уме этот эпизод у магазина, и вдруг аж подскочила:
— Я знаю, почему Борька так нервно нас от Караулихи отогнал!
— Ну? — подняла лицо со стола Ира, и попыталась сфокусировать взгляд на подруге.
— Он и есть отец её ребёнка! — подняла Люба палец вверх, — он боялся, что Вика проболтается нам!
Она выбросила соломинку и выпила свой коктейль через край.
Она не любила старосту. Он был для нее чужаком. Дмитрий Караулов родился в городе, и имел до поры весьма заурядную биографию. Отслужил в армии, в ВДВ, затем отучился на инженера, женился. Родился сын, мальчик, но брак это не спасло, супруги охладели друг к другу. Оставив квартиру жене и ребёнку, Караулов с одним рюкзаком шагнул в новую жизнь и однажды, оказавшись в деревне N, понял: он дома.
В деревне оказалось несколько участков с ветхими постройками, которые администрация поселения продавала с торгов по кадастровой стоимости земли. Дмитрий застолбил себе лучший, на берегу пруда, и принялся с энтузиазмом реставрировать дом. Параллельно организовал, как смог, деревенское самоуправление, став старостой.
Когда дом был готов, Дмитрий привёл в него хозяйку, Вику. Не последним фактором было то, что она смогла принять и полюбить его сына от первого брака, которого бывшая жена иногда отпускала к нему погостить.
На свадьбе гуляли всей деревней. Узнав, что молодая жена ждёт ребёнка, Дмитрий был на седьмом небе от счастья. Несмотря на работу и многочисленные обязанности, староста старался уделять Вике побольше времени.
Вернувшись домой из города и обнаружив её в слезах, он бросился к ней.
— Что случилось, дорогая? Кто посмел тебя обидеть… Кто?
Жена только сильнее заплакала, и он прижал её к себе и стал укачивать как ребёнка.
— Не плачь, Викуся, малыш тоже распереживается… а нам ещё месяц ходить.
Мал помалу ему удалось разговорить Вику. Она рассказала, что началось всё с того, что соседки стали странно себя вести. Хихикать и шушукаться за её спиной. Делать какие-то пошлые намёки.
Последней каплей стал тридцатилетний деревенский дурачок, Коленька. Наслушавшись, что говорят вокруг, он решил попенять Вике, что обманывать мужа грешно. И что, мол, Борька добрый мужик, и квас Коленьке покупал, и леденцы в жестяной банке, но теперь Коленька у него ничего не возьмёт, потому что Борька — совратитель и прелюбодей. И она, Вика, должна покаяться и перед Богом и перед мужем, а то он, Коленька, будет ей вслед плевать. И, показал как, плюнув ей на юбку.
У Караулова сжались кулаки.
***
Борис любил читать перед сном. Часов в девять он включил торшер и надев очки, раскрыл книгу. Не успел он пробежать глазами и первую главу, как в дверь постучали. Пришлось Борису отложить книгу. За дверью оказался староста.
— Привет, Борис, разговор есть, — сказал он, входя внутрь.
***
Следующий день выдался жарким, и если утром было хоть какое-то движение в деревне, к обеду она словно вымерла. Вечером народ потихоньку стал выбираться на улицу. Ближе к ночи Люба возвращалась домой. Моисеевна справляла поминки по своему мужу, год, как схоронили. Прижимистая вдова выставила на стол канистру с каким-то коричневым пойлом, которое она гордо называла «бренди», а на закуску предложила куриные голяшки да тушёную капусту, которую Люба люто ненавидела с детства. Поэтому пойло закусывать ей было нечем и к исходу поминок она была изрядно пьяна.
Подходя к своему дому, она чуть не упала, едва не наступив на соседского кота. Тот выскочил из под ног.
— Чтоб, тебя! — она выругалась по матери и тут сразу возле неё сгустилась тьма. Она даже не поняла, что на голову ей надели мешок.
Она очнулась дома, утром, на своей кровати, и стала вспоминать, что же случилось. Потом взгляд её упал на тумбочку, и закусив кулак, она застонала.
Она вспомнила, что её, кажется, похитили инопланетяне. Они истыкали ей руку — взяли у неё биоматериал, чтобы пересадить его… кому же… кому же? Нет, не вспомнить. Всё Моисеевна со своим пойлом… и зачем только… что же было то. Ах да. Лунный свет и страшный голос. Тайну Караулихи, что ребёнок не от мужа, она должна хранить так же свято, как и тайну ромба. Это самое главное! Потому что Борис, уже не Борис — его тело захватил злобный инопланетный разум.
Люба подошла к умывальнику, набрала в ладони воды и плеснула себе в лицо. Посмотрела в зеркало, покрутила головой:
«Чушь!» — улыбнулась она самой себе, — «ерунда, бред… это всё пойло у Моисевны… небось, на мухоморах настаивает свой бренди! Но боль, боль в руке… а вдруг не чушь?»
Она посмотрела на кисть руки и увидела ровный ромбик из четырёх черных точек между косточками указательного и безымянного пальцев. Она попыталась смыть их, тёрла мылом и губкой для посуды, но не тут-то было. Стало припоминаться, что по этим точкам её опознают и свяжутся с ней позже… она похолодела, и схватив кофту, побежала к Борису.
Ей было важно доказать себе, что она не сумасшедшая. Добежав до дома Бориса, она постучала и крикнула в нетерпении:
— Боря, открой! Это я, Люба!
Борис открыл быстро, словно ждал визита, но был с ней груб:
— Чего надо?
— Я… э… насчёт, — растерялась Люба, не зная, как ей проверить соседа, — в общем, ответь мне, как звали учителя по физике… в нашей школе?
— Люб, завязывай пить, — собрался закрыть дверь перед ней Борис, и тут она увидела на его кисти точно такой же символ: ромб из точек.
— Что это у тебя? — мозг всё ещё слабо сопротивлялся, отказываясь верить в то, что ночные происшествия не сон и не бред.
Он схватил её за руку, и показал ей её собственную татуировку из четырёх точек.
— То же, что и у тебя! Ты зачем всем раззвонила про нас с Викой? Я теперь буду приглядывать за тобой… смотри у меня! — и он улыбнулся так, что ей стало жутко.
Повернувшись, она бросилась бежать от него без оглядки. После сидела дома до той поры, пока алкогольный голод не погнал её в магазин. Там она встретила кумушек и по обыкновению, стала вместе с ними перемывать всем кости. Тайна Бориса жгла её нестерпимо, но она держалась.
— Что, Караулиха-то, со стыда и не показывается? — усмехнулась одна из кумушек.
— Да как вам не стыдно, — вступилась за Вику продавщица Нина, — Вика хорошая, честная девушка. Не гулящая, не пропащая, не то, что некоторые. Повезло старосте!
Любе поняла, что её слова ставят под сомнение, на карте её репутация.
— Да вы… да вы не знаете! Да я… — она пыталась сформулировать сложное предложение, чтобы вместить в него всё, но при этом не выдать тайну… а то инопланетяне, во главе с Борисом, который уже не Борис, её покарают страшной смертью.
Кумушки, почуяв, что Люба умалчивает что-то интересное, обступили её и стали просить рассказать им, что же она знает такого, чего они не знают.
Люба надув щёки и вытаращив глаза повернулась, чтобы убежать, но после решила, что греха не будет, если она расскажет самую малость. Вытащив из холодильника банку «Джин Тоника», она крикнула продавщице:
— Нин, запиши на мой счёт! — и открыв банку, с наслаждением сделала несколько глотков.
Алкоголь притупил чувство самосохранения и она рассказала всё.
— Борис, это никакой не Борис, а злой инопланетный разум, — сказала она таинственным голосом, — он заделал Караулихе гуманоида, которому суждено поработить Землю!
— Чего?!
— Что она несёт… — переглядывались деревенские дамы.
— Да шутит она! Правда ведь, Люб? — спросила давешняя собутыльница Ирина, — ты ж шутишь!
— К сожалению, нет, — смяв пустую банку, Люба показала Ирине свой ромб. Выглядело это грубо — как будто кулак к носу приставила. Ира обиделась.
По деревне поползли тревожные слухи, что Люба сошла с ума, а следовательно всё, что она говорила когда-то и говорит теперь — бред её больного воображения.
Кумушки снова стали уважительно здороваться с Викой, никто больше не смеялся ей вслед.
Люба лежала дома на кровати и ждала возмездия за то, что не смогла соблюсти тайны. Она боялась, что смерть будет болезненной и грязной. Дверь была открыта. Наконец, она услышала неумолимо приближавшийся, мерный звук шагов.
— Открыто, — слабо сказала она и улыбнулась вошедшему: — я знала, что ты придёшь. Я готова.
— Вот и чудно, — сказал Борис, и, пододвинув табурет присел рядом с кроватью, — ну, что скажешь?
— Я не смогла, и не смогу молчать. Лучше убей меня, злой космический разум!
Она зажмурилась, приготовившись к самому худшему. Так она жмурилась, когда бывало, пьяный отец вваливался домой и бил их с матерью всем, что под руку попадётся.
— Иван Вениаминович, — спокойно сказал ей Борис.
— Где? — приоткрыла она один глаз.
— Ну, наш учитель по физике. Помнишь, ты спрашивала? Он уж, наверное, помер. И тогда-то старенький был.
Борис поплевал на свой ромб из точек и стёр его.
— Так ты… так это всё… подстава что ли? — пробормотала она, — пытаясь стереть рисунок на своей руке, но он не стирался.
— Прости! — сказал он, — это тебе напоминание, чтоб впредь не возводила напраслину на людей. Это же не ты, Любк, это всё алкоголь. Завязывай!
Борис быстро поднялся и вышел.
Он ждал, что вслед ему полетит что-нибудь тяжёлое, но он ошибся. Люба, сев на кровати, ещё минут двадцать соображала, что произошло. А ведь когда-то была первой умницей в классе.
