Тишина, звенящая, предрассветная, даже машин не слышно, город будто вымep… В моё открытое настежь окно смотрит волоокая луна. Она не мешает мне, пусть глядит, как я, в одном исподнем, сижу у старой лампы за столом, раз за разом, как кино, прокручиваю в уме всю свою жизнь и пью. Я давно уже пью, дня три точно. Мне уже тошно от того, что в желудке нет ничего, кроме этой горькой, обжигающей жидкости. Но я ничего не могу с собой поделать. Я дошёл до точки, до предела. Мой запас прочности закончился, нагрузки слишком велики, и металл внутри меня корежится, сворачивается змеёй, стонет.
Я всегда думал, что совершенен. Я собран, уравновешен, хладнокровен. Я не люблю сантиментов, не смотрю видео с котиками и не читаю стихов о любви. В любой ситуации я — прежде всего разум, а чувства… Это пусть будет у других.
Я живу на работе. Устаю? Да, но это проходит после пяти—шести часов сна. Зато я не трачу время зря, я на своём месте.
Я не брал отпуск уже…
Да я никогда не брал отпуск! Моего запаса прочности хватает, чтобы есть два раза в день и не хотеть сбежать с этой проклятой работы.
Коллеги называют меня Титаном. Раньше так и было, но теперь я «Титаник», тону, братцы, погружаюсь…
Ватерлиния внутри меня давно уже затоплена, вода на палубе, водка в трюме…
Я таращусь на красно-желтую луну, она трясется мелкой дрожью, или это держит моя голова…
Чувствую, что пульс зашкаливает, как бы не случился инфаркт… Но мне всё равно, я наливаю себе очередной стакан…
Кто–то вчера приходил, звонил в дверь, стучался, я даже не встал, чтобы посмотреть в «глазок». Мне никто не нужен, я никого не звал.
Когда я устаю пить, то впадаю в какое–то сумеречное состояние. Это всё уже давно описано в медицинских учебниках, разложено по полочкам, названо депрессией и запоем. Но у меня совсем другое. Я напуган.
Раньше я подходил к операционному столу, совершенно не опасаясь, что что–то пойдет не так. Я просто просчитывал все возможные варианты, рисовал в голове схемы, искал решения и выигрывал. Всегда. Я оперирую самостоятельно уже семь лет, и ни разу на моём столе никто не «уходил». Некуда было, ведь я надежно запирал дверь в чёрный коридор, о котором ходит столько баек, орал на анестезиологов, чтобы те, наконец, перестали считать ворон, а помогали мне! И всё проходило, как по маслу.
Через три, четыре, пять часов, — это не важно, — я выходил победителем, смотрел в глаза родственникам больного и спокойно сообщал, что всё в порядке. Страх на их лицах сменялся растерянностью, неверием, потом они облегченно вздыхали, принимались жать мне руку, женщины иногда обнимали, но чаще стеснялись, просто гладили по плечу. И я, сорвав с лица медицинскую маску, шёл в кафетерий. Я даже документы заполнял много позже, ведь и так всё ясно: «Операция проведена блестяще, пациент в удовлетворительном состоянии отправлен в реанимацию».
Потом следовали вознаграждения от тех самых родственников. Я не принимал деньги, это неэтично, пусть уж лучше потратят их на сиделку, лекарства. Я брал напитки. Все каким–то невероятным образом узнавали, что я люблю, преподносили пакетики, я клал их в багажник и увозил домой.
— Это отвратительно! — шипела на меня Ниночка, моя красотка–коллега. — Ты позоришь имя врача!
— Ой, ладно, Нинка! Зато какой коньяк мы пили на твой день рождения! Ты вспомни, детка!
Я проводил рукой по Нининой спине, останавливаясь в ложбинке между острыми лопатками. Если там нежно погладить, но Нина улыбалась, обмякала, становилась дружелюбной.
— Да перестань меня лапать! — оттолкнула она меня. — Противно!
У нас с Ниной «было» в юности, когда мы учились в институте и работали на скорой. Меня тогда уже все звали везунчиком, мои дежурства всегда заканчивались «во здравие», а не «за упокой». И Нине это нравилось, и я нравился, она охотно оставалась у меня ночевать, ездила купаться в Серебряный бор, готовила мне завтрак, стоя у плиты в одной моей рубашке…Это было тоже частью моей счастливой кармы. Такая красотка, просто сказка, и досталась мне!..
А потом, когда мы получили дипломы и устроились в семьдесят шестую больницу в одно и то же хирургическое отделение, Нина вдруг решила, что я напыщенный индюк, что не вижу за своим скальпелем людей, что холоден, как ледышка.
— Ой, ладно тебе, муфлон! — я попытался обнять её, пока в ординаторской никого не было. — Я всегда был таким, но это и спасает! Я не заморачиваюсь тем, что у пациента за спиной — крылья или сатанинский трезубец, мне не нужно знать, кто он и кем был до того, как попал ко мне на стол. Есть проблема, я её решаю. Всё.
— Не называй меня муфлоном, — ударила меня Нина кулаком в плечо. — Ты не врач, ты просто ремесленник. Но подарочки принимаешь весьма охотно! Как же так? Если тебе всё равно, так и отправь этих назойливых родственников восвояси. Ты работаешь за зарплату, она у тебя достаточно высока, чтобы самому себе купить коньяк.
Она вышла, хлопнула дверью так, что папки, стопочкой лежащие на моём столе, упали на пол. Я пнул их ногой.
Нинка просто не понимает! Я не хочу чувствовать, «со–чувствовать», врастать в жизнь пациентов, узнавать их. Пока они для меня только лишь «фамилия–имя + диагноз», я спокоен. Но если вникать в их жизни, то получится не работа, а «петрушка». Нет уж, я поберегу себя для себя! Мои нервы мне никто не вернёт, не заменит, и я больше чем уверен, попади я в беду, такой же хирург с холодным сердцем где–нибудь в областной больнице сделает со мной всё, что должно, не вникая особенно, кто я. И правильно. Я потом не пойду в нему с благодарностью, не пожму его руку, потому что мы друг для друга никто. Он делает свою работу. Я делаю свою. И у каждого есть запас прочности, пузырь вокруг, защищающий от ударов. Не стоит его испытывать, пытаться найти тонкие места, втереться в доверие, ожидая за свои хлопоты повышенного внимания. Пока крепка броня, мы можем работать. Если хоть один миллиметр кольчуги пробьётся, то всё, ты уязвим, тебя сотрут в порошок.
Теорию про пузырь я толкал обычно, когда пребывал в чуть приподнятом, пьяненьком настроении.
— Понимаете, ребята, это про то самое ваше пресловутое выгорание, — говорил я, держа в руке пластиковый стаканчик. — Мы сами себе ищем проблемы, что–то хотим чувствовать, знать, знакомимся с пациентом, потом он начинает нам рассказывать о себе, родственниках, мечтах… А оно вам надо? Мне — нет. Чем меньше я знаю о том, кто лежит передо мной, прикрытый простынкой, тем спокойнее. И я настаиваю, что это профессионализм! — дерзко поднимал я подбородок, видя, как замерли присутствующие и испуганно смотрят на меня, моргают. Сейчас они начнут вспоминать о человеколюбии, сострадании… Но это лирика, она для таких чувствительных, как они, а у меня зато еще не «ушёл» ни один пациент. Я просто уверен в себе, не думаю о лишнем, работаю четко, не испытывая свою мембрану лишними переживаниями.
— Ты просто очень бережёшь себя, — сказала мне Инга Львовна, когда на новогоднем корпоративе я опять высказал свою теорию самосохранения. — Ты боишься, вот и прячешься в кокон. Но наступит день, когда кокон порвется, и вот что из него вылупится, ещё неизвестно.
— Уверяю вас, Инга Львовна, дорогая, я буду прекрасным ночным мотыльком, просто очаровашкой, мохнатеньким, с длинными усиками, вам понравится! — улыбнулся я.
— Главное, Юра, чтобы ты понравился самому себе, — усмехнулась она.
И я усмехнулся. Уж себя–то я приму в любом виде!..
… Кокон стал расползаться по швам, по тонким, липким нитям как–то внезапно. Первым намёком на крах моего существования стали слова Нины, когда я в очередной раз хотел возродить нашу любовь. Мы вместе шли со смены, я, конечно, провожал Ниночку до машины, надеялся на продолжение нашего тесного общения у неё дома. Мы знаем друг друга вечность, все родинки на её теле исследованы мною вдоль и поперек, все мои шрамы и героические истории их приобретения ей известны, так что ж нам не перейти в горизонтальную плоскость, закрывшись в маленькой Нининой квартире?..
Но, еще не дойдя до машины, она резко обернулась, прищурилась, а потом выпалила:
— Юр, я замуж выхожу. Иди домой.
Я услышал, как что–то хрустнуло. Возможно, это первый лед на лужах, но по–моему, это был тот самый кокон, про который говорила Инга Львовна. Стало поддувать где–то в области ребер… Я хотел спросить, кто мой соперник, высмеять его, но почему–то просто застегнул куртку и пожал плечами.
— Иди домой, Юрик, до завтра, — повторила Нина, МОЯ, до кончиков пальцев МОЯ женщина, но уже чужая.
— Почему? — наконец спросил я.
— Потому что я хочу жить дальше, — ответила она, села в свой красный Ситроен и уехала. А я поплелся в метро.
Пару раз звонил дежурный врач, Толик, но я не брал трубку, потому что мой рабочий день закончился. Да и не хотелось ни с кем говорить. Нина собралась замуж…
Нинок была со мной еще в медучилище. Смешная, худющая, мелкая, она едва доставала мне до плеча. Я часто подсаживал её на турник, когда сдавали нормативы по физкультуре. Легкая, гибкая, она двигалась быстро, свободно, как будто была везде в своей стихии. Мы ходили в клубы, дурачились, играли вдвоем в «бутылочку»… Результат всегда был одинаков — мы целовались, забыв обо всём…
Работать на скорую тоже пошли вместе. Малюсенькая Нина носила со мной и водителем носилки, уговаривая больного потерпеть; она чуть не подралась с одним мужчиной, который в состоянии аффекта не хотел пускать нас в квартиру к рожающей жене. Она всегда переживала о тех, кого мы встретили за смену, вспоминала, надеялась на лучшее. А я, поставив свою подпись в бумагах и сдав больного в Приёмный покой, тут же ставил «галочку» напротив этого дела и забывал о нём. Мы с ней довозили всех, значит всё хорошо, живём дальше, не забивая голову помехами!
Окончив институт, пришли в одну больницу, стали коллегами. Скоро Нина как будто отстранилась от меня, мол, она уже взрослая, все легкомысленные связи хочет порвать и ждёт настоящих «отношений», но иногда всё же вспоминала обо мне и звала на чашку чая, без обязательств, просто «для здоровья»…
А теперь я оказался ей не нужен… Нина выходит замуж…
Я расстроился, что там говорить! У меня отобрали игрушку, любимую, родную, отдали её другому счастливчику, а меня забыли…
Ну ничего, я переживу это! Есть работа, её много, успевай только вливать в себя кофе, чтобы не захрапеть прямо у операционного стола.
Я стал брать дополнительные смены, вообще перестал ездить домой, обосновался на диванчике в ординаторской, но когда чуть не проткнул себе бок спицами от вязания Инги Львовны, забытого ею вечером, перебрался на раскладушку в милую подсобку. Там, спрятавшись под простыней, я закрывал глаза и проваливался в тягучий, муторный сон. «Так и должно быть! — уверял я себя. — Организм требует отдыха. Это никак не связано с Ниной. Её жизнь больше меня не касается, и я не бегу от этого факта!»
— Юр, ты придешь на нашу свадьбу? — огорошила меня Нинок, ставя в вазу букет нарциссов.
— А надо? — пожевав кончик карандаша, с сомнением скривился я. — Боюсь, твой жених этого не одобрит…
— Я хочу, чтобы ты был там, — пожала плечами Нина. — Кроме тебя и мамы у меня никого из близких нет, я хочу, чтобы ты… Ну, в общем, приходи!
— Ладно. Только не жди смокинга или костюма. Я буду в джинсах и кроссовках, — сразу обозначил я свои позиции.
— Да хоть нагишом приходи, я буду всё равно рада! — улыбнулась Нина…
В качестве свадебного подарка мы от всего отделения преподнесли Нине конвертик с деньгами. От себя лично я подарил упаковку успокоительных.
— Спасибо, Юра, очень трогательно, — кивнула Нинок.
— Всегда пожалуйста! — улыбнулся я. — А вот со мной никаких таблеток бы тебе не понадобилось, — добавил я тихо…
Кокон трещал по швам, когда я сыпал остроумными тостами на свадьбе, когда ехал потом домой на такси, растерянно смотря в окно.
— Что имеем, не храним… — любила повторять моя бабушка. Она была права… Быть сейчас безразличным оказалось трудно, но я справился. Есть я и стена, отгораживающая меня от глупых проблем этого мира. Стеночка надежная, высокая, я сам её строил, глядя, как мама убивается над больным отцом. Она худела, совсем перестав есть, плакала, не замечала меня, полностью уйдя в своё горе. Ей как будто нравилось тяжело вздыхать и постоянно всхлипывать. Я перестал быть ей нужен, мешал упиваться тем страданием, которое выпало на её долю. Тогда я сказал себе, что мне вообще все равно, что там чувствуют другие. Эти знания как будто мешают мне взлететь. И я решил, что не буду топтать свою жизнь из–за болезни родственника. Я шел дальше, а мама так и осталась там, в пустой комнате, у пустой кровати. Её запаса прочности не хватило, она сдалась, сжалась, похоронив вместе с мужем и себя.
А я выжил, я — молодец!..
Нина вся светилась счастьем, я это видел. Она приезжала на работу теперь чуть позже, шушукалась о чем–то с медсестрами, пила с ними чай и вязала мужу свитер ко дню рождения.
— Приятный бутылочный цвет! — кивнул я на моток пряжи. — Очень подходит к его глазам.
— Не кусайся, Юрка! — улыбнулась Нина, покачала головой. — Я тебе тоже свяжу.
— Ой, вот только не надо этих подачек! — презрительно скривился я. — И потом, я не ношу шерсть, она меня раздражает, чешусь весь, как будто блохастый.
— Хорошо, — кивнула Нинок и снова застучала спицами. Её равнодушие было вопиюще бестактным! Но я и это заставил себя проигнорировать!..
Я всегда думал, что любовь — это не моё. Нина и я — это было просто весело, как–то тепло и радостно, но совершенно несерьезно!
А оказалось, что свитер для того чужого мужчины, который теперь её муж, основательно выбил меня из колеи…
Скоро Нина уволилась от нас, перешла в какую–то частную клинику, а я остался. И всё равно я был везунчиком, никого не потерял, все живы–здоровы, моя коллекция напитков пополняется. Я отрастил бороду, она противными колечками щекочет кожу, в ней собираются крошки от еды, но мне всё равно.
— Это от одиночества, Юра, — любезно пояснила всезнающая Инга Львовна, видя, как я воюю с бородой. — Ты запустил себя, не бегаешь по утрам, посерел.
— Это гормональные перестройки, я просто расту, — отмахнулся я.
— Да, вширь. Скоро придется прорубать тебе проход в стене, потому что в дверь ты не пролезешь. Да сбрей ты эту бороду, почисти перышки, сходи в клуб, растрясись! А лучше, поезжай–ка в отпуск! — положила она руку на моё плечо. Ненавижу этот покровительственный жест, так всегда делал отец, когда что–то требовал от меня, но не хотел «нажимать», а «взывал к моему сердцу».
— А работать кто будет? — дернулся я, разлил чай на документы, зарычал.
Инга вздохнула, молча подсунула мне бумажные полотенца…
Кокон лопнул во вторник. Я был совершенно не готов к этому, стоял, как будто кто–то отдернул штору в ванной, а я там в костюме Адама…
Её привезли в моё ночное дежурство. Авария, сбили пешехода, женщина, тридцать с небольшим…
Я быстро скользнул взглядом по сообщению, допил кофе, кивнул Любочке, нашему бариста.
— Пора, извини, потом поболтаем… — пожал я плечами.
— Ничего. Удачи, — ответила она. Вот сглазила, точно!
Я шел по коридору, навстречу мне бежали коллеги, медсестры протягивали мне халат. Все почему–то так смотрели, будто объявили конец света, а я не в курсе.
— Ну что тут у нас? — я спокойно читал результаты осмотра, обследования, подумал даже, что уж что–то много для одной пациентки бед, потом поморщился от изжоги, потому что съел слишком острый бургер на ужин.
А вот в следующий момент я лопнул. «Вострякова Нина Сергеевна»…
Нинка… Ну как же ты так…
Среди её вещей, которые скорая привезла к нам, был пакет с вязанием… Бутылочного цвета пряжа, испачканная в грязи, была теперь совсем не похожа на будущий шарф…
И вот тогда я в первый раз испугался того, что передо мной живой человек, а не просто «случай». Я знал свою пациентку, каждую родинку знал. Это было ужасно…
Другие мои подопечные, их судьбы, чаяния были чем–то далеким, я не вникал, не слушал, не запоминал. Я охранял себя, Инга была права. Я боялся, что они, эти люди, станут мне ближе, и тогда я примусь переживать за них, потеряю свой холодный ум. А теперь то, чего я избегал, накрыло меня, резиновой удавкой перетянуло трахею…
Я не смог работать. Меня оттолкнули, кто–то чертыхнулся за моей спиной, Инга вывела меня из операционной.
— Послушайте… — рванул я назад.
— Да иди уже, герой! — буркнула она…
… Волоокая луна уже не смотрит в моё окно, занимается рассвет, сигналят машины, кто–то заваривает кофе, я слышу этот аромат, но мне тошно. Начинается четвертый день моего запоя…
Я даже не позвонил, не узнал, что там с Ниной. Я не могу. Пять раз набирал Инге, пять раз сбрасывал звонок. Не могу…
Господи, какой я трус! Мать также боялась позвонить в больницу, когда забрали отца, тряслась вся, а я стоял рядом и не понимал, как можно бояться правды.
Он вообще–то был мне не родным отцом, отчимом, я принял его, жил, здоровался, поддерживал беседу за столом, но не более. Он был чужим, его мысли, чувства, мнения меня не интересовали. И то, что с ним случилось, тоже лишь краем прошло по моей судьбе.
— Ты бесчувственный, сухой. Мне стыдно, что у меня такой сын! — сказала мама после похорон…
… «Нет, не бесчувственный я, мама! Совсем нет! Ты ошиблась!» — закричал я, хватил стаканом об пол, потом смахнул со стола бутылку, она покатилась по ламинату, закрутилась, показала на меня горлышком. А ведь мы играли с Ниной в «бутылочку» и всегда оставались в выигрыше…
Я упал головой на стол, в ушах гудело…
… Запихнуть мне за шиворот пакет замороженных пельменей было не лучшим Ингиным решением.
Я взвился, заорал, моя гостья отскочила, проворно спряталась за стул.
— Полегче, полегче, Ромео! — гаркнула она оттуда. — Значит так, идешь в ванную, контрастный душ, потом бреешь свою козлиную бородку, я сделаю тебе завтрак.
— Да иди ты… — скривился я.
— Нет, Юра, ты не мохнатенький мотылек. Кокон лопнул, а там какая–то недоделанная личинка, — презрительно улыбнулась Инга Львовна. — Иди уже, личинка, или ты в таком виде к Нине пойдёшь?
Нина? К Нине?
Я как–то надрывно вздохнул, всхлипнул даже, потом поплелся в ванную…
Из запотевшего зеркала на меня смотрела оплывшая, с синяками под глазами личинка.
— Фу… — Я себя ненавидел…
Как Инга Львовна попала ко мне в квартиру? Она пригласила знающих людей, те вскрыли дверь. Теперь придется чинить замок…
Я сделал всё, как велела моя любимая Инга: помылся, сбрил бороду, почистил зубы, проскользнул в спальню, оделся во все чистое.
Из кухни тянуло чем–то вкусным.
— Поешь, но не переусердствуй. Ты бы хоть посудомоечную машину завёл! — ворчала Инга, наводя порядок на моей кухне. В большом пакете звякали пустые бутылки. При должном усердии за них можно выручить несколько рубликов…
Инга сунула меня в машину, быстро выехала со двора, вклинилась в поток машин.
— Как она? — наконец спросил я.
Инга молчала. Она не проронила ни слова всю дорогу.
— Слушайте, Инга Львовна, ну бесит, правда! Скажите хоть что–нибудь! Отругайте меня, читайте нотации, пилите, только не молчите.
— Не собираюсь. Ты молчал со своими пациентами все эти годы, ты был как будто за стеклянной стеной. Вот и я там постою, а ты наслаждайся поездкой, эгоист!
Она посигналила кому–то, свернула в крайний левый, утопила педаль газа в пол.
Инга любила быструю езду… Да какой русский её не любит?!..
… Я смотрел через стекло на стоящие в залитой белым светом комнате койки. Пищали датчики, бежали по экранам мониторов угловатые линии, линии чьей–то жизни.
— Привет, Нинок… — прошептал я, встав рядом с её кроватью. — Как дела?
Я нес какую–то чушь про погоду, потом сел, помолчал немного.
Нина дышала спокойно, размеренно. Её ресницы иногда дрожали, а глазные яблоки под веками чуть–чуть двигались.
— Нин, а Инга сказала, что я трус и личинка… И знаешь, она права… Как теперь мне быть? Что делать? Нин, ты давай, выздоравливай скорее, я бы приехал к вам, получше узнал твоего мужа, может быть, даже подружился бы с ним.
— Да можно начать прямо здесь, — услышал я за спиной голос, вздрогнул. Он, Нинин муж, Роман, тоже сидел тут, в уголочке. Он выглядел плохо, очень плохо.
— Ром, вам бы поспать… — робко прошептал я.
— Вот теперь посплю. Я ждал, когда ты придешь и побудешь с ней, — кивнул он, встал и, шатаясь, побрел к двери. — Ты не личинка, Юра. Ты человек, обычный человек…
Я человек, я очень боюсь, что мне станет больно, боюсь переживать. Но теперь я буду учиться делать это, мне придётся, потому что защитного кокона больше нет, я один на один с миром. Хотя не один! Рядом со мной Нина, Инга Львовна, ребята из бригады, они помогают мне.
Вчера я позвонил матери. Впервые за два года поинтересовался, как у нее дела. Мама сказала, что капает кран в ванной, просила приехать, починить. Она, конечно, могла вызвать сантехника, но не стала. Она дала мне повод навестить её. Мама тоже помогает мне жить…
Я не изменился кардинально, не стал подолгу разговаривать с родственниками, не пускаю их глубоко в свою душу, не лезу в их, но во мне появилось всё же кое–что новое. Подходя к операционному столу, я стал чувствовать легкий, едва–едва пробивающийся страх — страх за жизнь, которой сейчас не очень–то радостно. И это не мешает мне, а наоборот, делает лучше, хотя и выматывает, что уж тут скрывать…
И да, мне до сих пор везет, все мои пациенты живы и выздоравливают. Спасибо за это Богу, один я бы не справился…
Зюзинские истории
