Весело насвистывая, Пашка гнал свой грузовичок по извилистому проселку, не обращая внимания на золото осенней листвы и уже немного пожухлые обочины со все еще желающей жить травой.
Но Пашке было не до какой-то там травы. Он крутил баранку, предвкушая, как выйдет гоголем в новом «городском» костюмчике, тряхнет своим ярко-рыжим чубом, да махнет чарку-другую, а потом сыграет молодым на баяне специально разученную песню. Костюмчик с белой рубашкой аккуратно висел на вешалке в узком пространстве между сиденьем и стенкой. А баян Пашка засунул под пассажирское сиденье, поэтому и ехал аккуратно, чтобы не растрясти своего лакированного друга.
Женился закадычный армейский дружок, с которым три года они вместе сапоги стаптывали. Земеля, от Пашкиной деревни до его всего-то сорок километров с гаком. А там деревня большая, и Пашка справедливо надеялся, что и себе какую красавицу присмотрит. Пора бы уже обжениться, вон, мать косо смотрит, все о внуках вздыхает. Но и ему без женской ласки, да заботы, как-то несподручно. Двадцать четыре годика все-таки.
Дорога сделала крутой поворот и запетляла среди полей. И тут Пашка увидел одинокую фигурку, голосовавшую на почти пустынной дороге.
«Баба, что ли? – подумал Пашка, разглядев беленький, в васильки, платок.
Останавливаться не хотелось, но он все-таки притормозил. Это действительно оказалась женщина, совсем еще молоденькая, беременная – огромный живот выпирал из-под серой, домашней вязки кофты. Женщина придерживала его руками, и было видно, что стоять ей тяжело.
Она заулыбалась, увидев, что грузовик остановился, и, тяжело переваливаясь, подошла поближе.
— Что же вы, мадамочка, в таком положении одна на дороге, —шутливо сказал Пашка, приоткрыв окно.
— Так из района еду, у врача была, — смутилась женщина. – Досюда доехала на попутке, а там машина сворачивала на малиновку. Вот и пришлось сойти. А вы, — она с надеждой заглянула ему в глаза, — мимо Зорянки ехать будете?
— Пашка прикинул, что крюк это ему километров в десять. Но что поделаешь? Ребеночка носит, куда ей еще стоять. Красивая какая! В кино таких снимать. Одни глазищи чего стоят! Губы припухлые, сердечком. И волосы кудрями из-под платка выбиваются. Да такую на руках носить надо.
— Ладно, довезу я тебя до твоей Зорянки,— пробурчал он. – Давай, залазь, только аккуратно. –Там, в ногах, баян у меня, смотри, не побей.
Ехали молча. Пашка поддал скорости, боясь не успеть на свадьбу и снова погрузился в мечтания. Женщина тоже молчала, думая о своем.
— А чего одна без мужа едешь? – спросил он из вежливости.
—Нет у меня мужа, — вздохнула она. – На лесопилке работал, вот и попал… Всего месяц и прожили. А я с дитем…
—Дела… — присвистнул Пашка. – Ничего, не дадут свои пропасть.
— Мать у меня только… Вся родня в войну сгинула. –Правда, по мужу еще есть свекры и тетки, только они и раньше меня не хотели. Мне еще через две недели рожать. Обещали в район завезти. И на том спасибо.
Она замолчала, а Пашка и не знал что сказать. Ему вдруг стало невесело, даже праздничное настроение куда-то улетучилось. Не его эти дела. Вот довезет до места, а там пусть сама разбирается.
Он решил сократить путь и рванул напрямки через лес, на старую дорогу, по которой давно уже никто не ездил.
—Ничего, прорвемся! — зло думал он, объезжая огромные лужи по самой кромочке и пробираясь через сгнившие остатки упавших деревьев.
Грузовичок натужно ревел, выбрасывая черные едкие облака. И, наконец, стал колом посреди леса.
— Вот же, холера! — Выругался Пашка, поднимая капот и рассматривая перетершийся шланг насоса. Еще и вода закипела…
—Погоди немного, — крикнул он попутчице, — минут через сорок поедем.
Она ничего не сказала. Пашка видел через стекло ее лицо. Женщина сидела с закрытыми глазами, бледная, будто все краски с нее стерли, и тихо стонала.
—Эй, ты чего! – Испугался Пашка. – Что я с тобой буду делать здесь в лесу!
— Рожаю я… — простонала женщина, заваливаясь на бок. И закричала. Ситцевое платье ее намокло.
«Сейчас весь баян изгваздает», — запаниковал Пашка и в ужасе отбежал от машины на добрых двадцать шагов, закрывая уши руками. Ему было страшно, ведь женщина уже не кричала – она выла. И было в этом вое что-то волчье и совершенно безнадежное.
Пашка постоял немного, выравнивая дыхание. «Трус! Мужик называется! — Прикрикнул он на себя. – А ну, быстро оказать помощь! Давай!».
Он рванул к машине и открыл дверцу. Женщина, скорчившись, выла, платье ее было уже в крови.
— Сейчас-сейчас… — он лихорадочно метнулся к кузову, прикидывая, что бы постелить. В кузове лежала только старая дерюга, зато большая. Пашка кинул ее на землю, а наверх, уже нечего не жалея, — свой новенький, с иголочки, костюм.
Кое-как, на руках, он достал женщину из кабины и уложил на импровизированное ложе. Ему уже не было страшно, но Паша никогда не принимал роды и понятия не имел что делать.
Он взял бутылку самогонки из тех, что вез на свадьбу и, сжав зубы, стал поднимать юбку, стараясь не смотреть на открывающуюся нежную белизну тела. Женщина инстинктивно уворачивалась.
— Лежи смирно, дура! – В сердцах он обложил ее трехэтажным матом. Женщина уже не кричала, а лежала в отключке и вроде как собралась умирать.
«Ну все, приехали», — Пашка покрылся холодным потом и схватил стоящую рядом бутылку.
Самогонку он щедро налил себе на руки и жадно глотнул прямо из горла.
— Эй, проснись, не умирай! — он поднес самогонку прямо к ее носу и дал роженице несколько пощечин. Он не знал, зачем это делает, но каким-то чутьем понимал, что делает правильно.
Женщина очнулась и застонала. Ее стало мелко трясти, будто в лихорадке.
«Ребенок! Сейчас полезет!». – догадался Пашка и почувствовал, как перед глазами заплясали черные мушки, а звуки стали глухими, словно издалека.
Он нашарил бутылку и хлебнул еще самогонки. Звуки появились снова, а темное и живое показалось наружу. Это была макушка рвущегося на белый свет младенца. Женщина зарычала совсем по-звериному, шумно выдохнула, и показалось крошечное, словно игрушечное личико и плечики. Пашка, дурея, ухватился за эти крошечные плечики и вытянул младенца мужеского пола, вслед за которым показался толстый шнур, перевитый синими венами. Тут ему снова поплохело. Но мяукающего, как котенок, младенца, он не выронил, успев подивиться рыжим его слипшимся волосикам: «Надо же, как и я – рыжий!».
Кто его надоумил крепко перевязать пуповину полоской от своей праздничной рубашки и рубануть ее ровненько там, где было надо, он и сам до сих пор не знает. И не испугаться, что вслед за ребенком вывалился еще какой-то кусок мяса, тоже перевитый венами.
Он укутал младенца в остатки своей рубашки и куртку, а сам бросился чинить машину. Кое-как замотал шланг и с надеждой нажал на газ: «Ну давай, миленький, не подведи!».
И старенький грузовичок завелся, словно чувствуя важность момента.
Ближе к полуночи к районному роддому на бешеной скорости подъехал ГАЗик, откуда выскочил грязный, в одной только майке, перепачканный кровью рыжий парень. Глаза у него были бешеные, и от него пахло перегаром.
— Ну вы, папаша, на радостях, что ли, — съязвила нянечка. Но, взглянув, на парня осеклась…
— Как звать-то роженицу? – Спросила она.
—Не знаю. –честно ответил Паша. Она так и не успел узнать ее имени.
А потом женщину и малыша унесли куда-то вглубь. А его долго хлопали по плечу и говорили разные хорошие слова.
—Ты выпей, парень, соточку, подмигнул ему пожилой врач. Не окажись тебя, погибли бы оба – и мать, и ребенок. Сейчас спирта принесу.
— Не надо, — сказал, Паша. – У меня в машине ящик самогонки. На свадьбу ехал…
Ему дали какой-то халат и уложили спать в сестринской на кушетке. И Пашка провалился в блаженный сон, еще успев подумать, что ни о чем не жалеет…
МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ
Павел Михайлович отложил газету и крикнул жене в открытую дверь :
—А пирог не подгорит?
— Да не подгорит твой пирог! – Возмутилась Лидия Петровна. – Вот же, ворчун старый!
— И не старый я, всего восемьдесят пять исполнилось! — подкрутил воображаемые усы Павел Иванович.
После он гордо сидел во главе праздничного стола в окружении трех сыновей с невестками и внуков и правнуков. Все – рыжие, как сам именинник, хотя тех кудрей у Павла Михайловича осталось с гулькин нос.
Дедушка, а расскажи еще раз историю как ты бабушку Лиду спасал и папу, —попросила младшая правнучка Светочка. И все притихли. А Старший сын Павел Павлович, уже при генеральских погонах, почему-то покраснел.
Неисповедимы пути Господни…
Елена Шумарова
