— Деда, а деда, — канючил Егорка, подсаживаясь к деду, который точил лопату.
— Ну чего тебе, внучек, — отвечал дед Матвей, глядя на внука.
— А что-то мы давно петушков на палочке не делали, — отвечал Егорка, хитро прищурив один глаз.
И ведь в деревенском сельпо было конфет каких хочешь: и шоколадные, и карамельки, и леденцы. А вот дедовы петушки на палочке были особенными. Всё потому, что Егорке нравился и сам процесс, и то, как дед Матвей про своё детство рассказывал, когда варил их.
— Эх, я хотел лопухи вдоль забора посечь. Ну да ладно, они подождут, а петушков я и правда давно не делал, — говорил дед Матвей, откладывая в сторону лопату. — Ну-ка, Егорка, принеси из поленницы дров.
Радостный Егорка тут же побежал за дровами, пока дед выгребал старые угли из уличной печки. Потом он принёс воды и сахара, а дед достал чугунную форму для леденцов, оставшуюся от его отца.
Пока печка растапливалась дед, глядя на огонь, рассказывал:
— Батька-то мой ещё от своего отца перенял это умение. Хотя какое там умение, вода, сахар, да капля уксуса, ну, и закрасить морковным, или свекольным соком. Вот и весь леденец, через который смотришь на солнце и на душе солнечные зайчики скачут от счастья.
Но, у батькиного батьки, то есть у моего деда, были свои секреты, о которых он никому не говорил. От того на ярмарке его леденцы разлетались за минуты. Он в них добавлял пахучие травы. Покладет в сироп мешочек с мятой, вот и получаются леденцы с мятным вкусом. А если мешочек с чабрецом, то петушок будет пахнуть бескрайним полем и жужжащими мохнатыми шмелями.
Когда война настала я ещё пацаненком был. Батьку-то забрали, а мне сказали, чтоб подрос ещё. Ух, как я тогда хотел вместе с батькой. А он только смеялся надо мной. Говорил, что война быстро закончится и я не успею оглянуться, как он придёт и мы с ним на осеннюю ярмарку леденцов наготовим целую коробку.
— Ты, Матвейка, главное чабреца побольше насуши, да мяты. А из тархуна сироп сделай, да чтоб ядреный был, как молодая листва яркий, — наставлял он меня.
А что меня наставлять? Я эту науку уже давно знал. Не первый год с ним за травами ходил и сиропы настаивал.
Не пришёл батька ни к осени, ни к зиме. А весной пришла похоронка. Крепко тогда мамка голосила. Я думал, что она с ума с горя сойдёт. Да в те времена бабы сильными были. Повыла, погоревала, да и будет. У меня же ещё брат и сестра младшие были. Петька-то уже большой был, девять лет. А Катюша совсем кроха, когда война началась, то ей и годика не было. Было ли время мамке горевать долго.
А летом, когда я в лес по землянику пошёл, то попал под обстрел. Этот мессер из-за пригорка вылетел. Я давай бежать со всех ног в лес. Со мной и дед Кондрат, ехавший на телеге из соседней деревни. Его на месте разорвало, а меня задело. Вот, только ногу оторвало. Я даже видел как она в сторону отлетела и только потом сознание потерял, — потер дед свою культю, которая всякий раз на погоду давала о себе знать.
Егорка не раз слышал эту историю, но всегда сердце замирало от жалости к деду. Потому что, после того, как он доходил до обстрела, то обрывал свой рассказ и начинал часто моргать увлажнившимися глазами. Он и не просил его дальше рассказывать, ему шёпотом рассказала бабушка.
— Не любит он про это говорить. Его партизаны подобрали, да вылечили. А когда он пришёл в себя, то попросил сходить к мамке, ведь волнуется поди. Она, действительно, от горя поседела вся. Уже и не чаяла сына живым увидеть. Долго он ходить учился на одной ноге-то. Шутка ли, столько лет на двух уверено стоял, а теперь придется цаплей скакать. После войны-то ему протез деревянный сделали, а до этого он с костылями ходил, — говорила бабушка, украдкой утирая слёзы.
А тем временем дед уже заливал сироп в формы и вставлял тонкие лучинки. К вечеру петушки на палочке были готовы. Они переливались оранжевым цветом в лучах заходящего солнца, как всполохи тех дней, о которых деду Матвею не хочется вспоминать. Но память каленым железом навсегда отпечатала их на скрижалях сердца и давала о себе знать болью в несуществующей ноге, перед дождём.
