-Посидим на дорожку? – румяная, с захваченными заколкой рыжими кудряшками, женщина, поставив на пол чемодан, дернула стоящего рядом мужчину за рукав. – Посидим…
-Ну, давай.
Пустая комната, где когда-то тикали, весело раскачиваясь маятником, часы, где на полу, нежа усталые ноги, лежали шерстяные, тканые с любовью, ковры, где люстра под красно-оранжевым, с бархатинками по краю, абажуром, лила пятно теплого, желтого света на стол, теперь была тосклива.
А раньше тут собирались друзья, пели песни, приобняв друг друга за плечи и любуясь тенями, двигающимися в такт ритму.
Еще каких-то несколько месяцев назад Петр Акимович, молодой, полный идей инженер, раскатывал на столе чертежи и, прижав уголки ватмана подсвечниками и чашками, что-то лихорадочно чертил, стирал, исправлял, а потом, довольно взлохматив волосы, откидывал голову назад и улыбался. Двигалось, шагало вперед его дело, проект большого завода скоро должен был быть представлен на утверждение…
— А вдруг одобрят?… – от этой мысли сердце заходилось неистовой аритмией, рукам становилось жарко, Петя кидался к графину, плескал в стакан холодной, прозрачной воды и жадно пил, считая до десяти. – Если одобрят… Ох, поскорее бы!
Тогда где-то, он еще толком не знал, где, вырастут, подпирая небо огромными, круглыми дышлами, доменные печи, перечертят землю крепкие, широкие дороги, которые, словно конвейер, будут бежать под колесами грузовиков, снующих между цехами, потечет толпа людей в одинаковых, серо-коричневых куртках, выцветших и размытых дождями кепках, громких, скрипящих сапогах, затрубит утренний гудок, будя механического зверя большого будущего…
Но до выступления со своим проектом Петр Акимович так и не добрался.
Начальство стало вдруг недовольно перспективным работником. Что-то в его прогрессивных, смелых идеях пошло в разрез с мнением руководства.
-Но в чем, собственно, дело? – Петр аккуратно положил карандаш на стол и, прищурившись, поправил очки. – Отчего такой поворот?
-Будешь задавать много вопросов, тебе на них ответят, только в другом месте! – прикрикнул директор. – Комнату освободить к выходным!
Карандаш, любимый, с мягким грифелем, скатился на пол, ударился о доски и выплюнул, как будто поперхнувшись, остро заточенный грифель…
…Весь вечер Маша проплакала, уткнувшись в душную, пахнущую перьями, подушку. Как же так? Она только-только обустроила их с мужем комнатку, нашла мебель, выторговала на толкучке абажур, отщипнула у соседей герань и старательно ткнула ее в горшочек с накопанной во дворе землей… А теперь уезжать… Освободить…
Утром, получив расчет, он – в своей конторе, она в школе, куда недавно устроилась учителем, супруги собрали вещи, рассовав их по стареньким, с обгрызенными множеством поездок уголками, чемоданам. Одежда, зубные щетки, что-то из еды, книги, чертежи…
Только надежды и мечты пришлось так и оставить пылиться в буфете, что пустоокими, стеклянными дверцами смотрел вслед уходящей паре…
… — Посидим на дорожку, попрощаемся… — Маша села, молча сложив руки на коленях, оглядела комнату, кивнула нежно-салатовому, едва-едва проклюнувшемуся листику герани, торчащему из горшка, усмехнулась.
Сколько раз она уже вот так замирала перед тем, как покинуть место, которое вот-вот могло стать ее домом… Сколько раз кто-то, тихо, вкрадчиво положив руку на плечо Марии, просил ее сесть на стул или просто на чемодан, попрощаться…
Маруся с детства жила с бабушкой. Мать сгинула где-то между счастливым будущим и бедным, еле теплящимся настоящим, оставив девчонку в деревне и обещав вернуться за ней, «как только»… Не случилось…
Тогда, перед отъездом, Маша тоже сидела вот так с матерью за бабушкиным столом, «перед дорожкой». Девочка тогда толком и не попрощалась, не бросилась на шею, уговаривая взять ее с собой. Она просто верила, что скоро все будет хорошо…
Но, видимо, в отличие от дочери, мать прощалась навсегда, спеша вычеркнуть из жизни пару – тройку неудачных, с ее точки зрения, страниц… Мать долго, внимательно оглядывала знакомую комнату, скользила глазами по лицу смешной, веснушчатой девчонки и морщинистому, серьезному лику старенькой, с пучком седеньких волос, женщины. Бабушка все мяла друг о друга пальцы, кусала губы и вздыхала. Потом как будто хотела что-то сказать. Но Машкина мать вдруг вскочила.
-Ну, хватит! Пора!
И ушла…
А Маруся с бабушкой Верой еще долго сидели, не смея проронить ни слова.
Потом, через несколько лет, Мария, уже взрослая, самостоятельная, собрала чемодан и, чмокнув бабушку в щеку, сообщила, что едет «поступать». Тогда многие из их деревни уезжали, обосновывались в общежитиях, учились.
-И куда ж ты? На кого учиться-то будешь? – бабушка Вера грустно вздохнула.
-Я учителем буду, бабуль. Отучусь и приеду. Навещать тебя еще буду, как только будет возможность, так и приеду!- Маша ластилась к Вере, а та только жмурилась. Дочь когда-то тоже обещала навещать, но так ни разу даже не прислала письма. А теперь уезжает и Маруся…
Девушка спешила, поезд должен был отправиться через час, а еще нужно дойти до станции!
-Погоди, присядем на дорожку! – схватила снующую туда-сюда внучку бабушка Вера. – Присядем… Ты не спеши, девочка, оглядись. Вдруг в последний раз…
-Ерунду ты говоришь, бабуль! Ну, честное слово!
Машу тогда тяготило это пустое, глупое замирание. Хотелось бежать, торопиться жить, боясь пропустить что-то очень важное.
А Вера не спешила. Она внимательно осматривала внучку, ее личико, уложенные «корзиночкой» косы, ее остренькие, худые плечи, как будто старалась запомнить, не упустив ни одного штриха. И непонятно, кому больше было нужно это тихое «присядем на дорожку» — рвущейся вперед Маше или остающейся в пустой, дважды осиротевшей избе, Вере…
…Мария удачно поступила в институт, как и хотела, педагогический. Все складывалось, как нельзя лучше, только по ночам снились посиделки с бабой Верой у кипящего таза с вишневым вареньем, когда в самой серединке булькающей, сиренево-красной лавы взрастался вулкан, он рос, выплевывая сладостную, разносящую окрест тягучий, сахарный аромат, сочную реку. А Маша, опять маленькая, держала наготове блюдечко, с васильками по кайме. Девочка ждала, пока бабушка возьмет большую, деревянную, чуть потемневшую от времени ложку и щедро одарит внучку пенками, сахарными, блестящими, чуть горьковатыми…
Маруся во сне крепко сжимала ладошки, как будто все еще держала то блюдце, но не было ни бабы Веры, ни избы, ни деревни. Пожар в один миг слизал с лица земли Воронино, деревеньку с большими вишневыми садами, которыми гордился весь район…
Ох, как жалела Мария, что тогда уехала быстро, сумбурно, что не прижалась к шершавым, как будто хранящим все пути семьи, рукам Веры, что не запомнила, как там, в самом уголке окошка, билась бабочка, трепетала своими крылышками, как гуляли по двору гуси, важно зыркая на хозяев, как бабушка, простоволосая, улыбающаяся, вынимала из печи чугунок с прелой, напоенной сливочным маслом картошкой, как хрустко разносился по огороду звук надкусанного огурца, как…
Маша плакала во сне, потом резко просыпалась и не могла понять, где она, так явственно ей чудилось, что баба Вера сидит рядом на одеяле и, как в детстве, гладит Марусю по голове…
С тех пор Маша никогда не спешила прощаться с близкими людьми, с любимыми местами. Привычка резко поставить чемодан, вдруг замереть, внимательно оглядев все вокруг, как будто невидимый фотоаппарат вспыхивает мгновениями слайдов, что потом хранятся в картотеке памяти, услужливо сберегая снимки всю жизнь, впиталась в сознание, не давая уйти, не попрощавшись…
…С будущим мужем Маша познакомилась на танцах. Петя, стесняясь и краснея, пригласил ее, она согласилась. Но он так долго собирался с духом, чтобы подойти к самой красивой девчонке, что, когда они, наконец, закружились в вальсе, музыка утихла, последний раз вздохнули духовые, рояль пискнул высокими нотами, и все замолчало.
-Вот и потанцевали, — рассмеялась девушка. – Меня Машей зовут, а вас как?
-Петр, — коротко ответил кавалер.
Всегда чем-то увлеченный, мыслящий со скоростью, намного превышающей Машино восприятие, Петя мог вскочить среди ночи, включить лампу и начать что-то лихорадочно записывать. Ему было мало дня, ночи, мало самой жизни, чтобы воплотить в схемы и чертежи свои мысли.
Маша только пожимала плечами, отворачивалась к стенке и спала, слыша, как карандаш скрипит по бумаге, да чувствовала, как разносится по комнате запах крепкого, до горькости, чая, что Петя делал специально для себя.
Маша обустраивала их с Петром комнату, как могла, делала чужую, безликую жилплощадь своей норой, гнездом, берлогой, куда прячется зверь, чтобы почувствовать тепло и защиту вожака…
…Супруги ждали прибавления, коллеги по работе обещали подарить коляску, «как только все случится».
Но жизнь распорядилась иначе.
…Маша почувствовала, что что-то не так, что ребенок, доселе крепко пинавший ее по утрам, теперь отчего-то замер, оцепенел, притих.
Женщина тяжело поднялась с кровати, разбудила мужа.
-Что? Что, Марусенька?
-Плохо, Петя, очень плохо…
Вызвали врача, Маше велено было собирать вещи и отправляться в больницу.
-Быстрее! Быстрее, что вы копаетесь? – нервничал врач.
Но Маша вдруг остановилась, опираясь на руку мужа.
-Присядем на дорожку! – прошептала она.
-Да вы что! Помереть хотите?! – орал врач, но Маша спокойно села на стул и внимательно, цепко осмотрела комнату, Петино лицо. Память сохраняла каждую черточку, каждый лепесток в соцветии Машиной жизни. А в голове все стучала молоточками мысль: «Вдруг больше не придется вернуться…»
А Петр, бледный, хмурящий лоб, смотрел на жену. Запоминал каждую мелочь, чтобы потом, по ночам, снова и снова рисовать себе ее образ, удерживая на краю черной пропасти…
Провалявшись в забытьи несколько дней, Маша смотрела сны, такие яркие, как будто заглотнувшие все краски, что были когда-то в баночках маленькой девчонки, что жила с бабой Верой и ловила в саду бабочек.
Маша видела сны об их с Петей жизни, о том, как разбили они первую свою вазу, подаренную на бракосочетание, и решили, что это на счастье, как трепетали на ветру тонкие, в мелкую клеточку шторы, что Маша выклянчила у завхоза на работе, как горело Петино лицо, когда он среди ночи, что-то шепча, чертил свои чертежи любимым мягким карандашом…
-Надо вернуться! – вдруг поняла Маша. – Обязательно, шторы чуть подогнуть, на подоконниках рассаду посадить, во дворике потом растить, над вернуться…
…Машу выписали, но возвращаться пришлось уже в другую комнату. Петра отправляли в командировку, длительную, многообещающую.
-Машка, не переживай. Это даже хорошо! Новые впечатления, новая жизнь – тебе это же очень сейчас полезно!
Он сжимал руки жены и заглядывал в глаза, уговаривая, как ребенка.
-Но я не хочу новую жизнь, Петь, я хочу домой, — шептала Маша. – Домой, понимаешь?!
-Там и будет наш дом. Мы начнем все заново, с чистого листа…
Опять чемоданы, опять прощания. Что же взять с собой? Что из окружающих тебя вещей делали четыре стены и потолок домом? Что?
-Маша! Естественно, берем только самое необходимое. Не крути ты этих узлов, все пустое!
Мария отложила собранный, было, ящик с посудой, салфетками и цветными фотографиями, вырезанными из журналов. Пустое… Не нужно…
А память все взяла, присела «на дорожку», огляделась вокруг мягким, обволакивающим взглядом, провела руками по гладкому от свежей белой краски подоконнику, посидела за столом, все еще хранящим следы грифельной стружки (Петина ночная работа), вдохнула аромат ванильно-жемчужных обоев, выгоревших на солнце, лишь намекающих на рисунок и от того, наверное, таких дымчато уютных…
-Посиди, Петя, перед дальней дорогой! – Маша, уже слыша внизу, под окнами, тарахтение машины, поймала мужа за руку. – Посиди со мной!
-Машка, хватит! Дел столько, а ты рассиживаешься! Двигай вниз, я сейчас тоже спущусь.
Ослушаться мужа было делом недостойным, Маша подхватила чемодан и застучала каблуками по лестнице, быстро оглянулась, улыбаясь той жизни, что была у них с Петей здесь, в обшарпанной четырехэтажке, кивнула в знак прощания, прошлое помахало в ответ, разнеся по лестнице переливчатый гомон звонка, их звонка…
…Приехав на новое место, Петр сразу же ушел в руководству, а Маша, охраняя вещи, осталась сидеть в холле просторного, двухэтажного особняка, где теперь располагалось проектировочное бюро.
-А, Петр Акимович! Здравствуйте, — встретил Петю мужчина с разложенными над верхней губой мохнатыми, иссиня-черными усами. – Ждали вас, ждали. Говорят, Ты, Петя, — тут он подмигнул. – Ты семи пядей во лбу. Так?
-Ну,… — Петр замялся. Играть с начальством в игры он не умел, смутился.
-Да ты не тушуйся, вот ордер на комнату. Заселяйся, живи, завтра на работу приходи.
-Я с супругой, — ответил Петр, беря из рук Бориса Ивановича, своего начальника, бумагу.
-Да? – словно удивился тот. – Тогда нужно познакомиться! Обязательно познакомиться! Вечером мы с женой к вам заглянем. Готовься.
Петя растерянно кивнул и ушел.
-Маш, — говорил он через несколько минут, сгибая и разгибая ордер на комнату. – К нам вечером гости придут. Мой начальник…
-Какие гости, Петька! – Маша вытаращила глаза. – Зачем ты их пригласил?!
-Я не приглашал. Он сам напросился, я не смог отказать…
-И чем мы их кормить будем? Что за ерунда…
Маша причитала, возмущалась, а руки сами суетливо, шустро снимали пыль со стульев и буфета, раскладывали вещи.
-Ладно, — наконец, отложив тряпку, сказала женщина. – Иди, узнай, где тут у них магазины. Надо как-то новоселье отмечать.
Петр купил что-то в соседнем гастрономе, что-то принес сам Борис Иванович. Сели за стол, жена гостя, рослая, статная, пышнотелая Тамара, строго, даже высокомерно, осмотрела Машу, улыбнулась и велела налить себе рюмочку.
Петя тут же исполнил просьбу красавицы-гостьи.
-И что, давно женаты? – Борис щупал Марию взглядом, оценивая, приноравливаясь.
-Да вот полтора года, — Петр, уставший и от того быстро захмелевший, улыбнулся. – Мааааша моя…. – протянул он.
-Э, брат! Да ты уже готов! – Борис ударил ладонью по плечу Петра, тот покачнулся. – Иди спать. Завтра на службе жду!
Тамара накинула пальто, Борис Иванович забрал свою кепку, и гости ушли. Смотрины состоялись…
-Петь, — начала за завтраком Мария. – Какой-то этот Борис неприятный, честное слово!
-Не Борис, а Борис Иванович! – шикнул на нее муж. – Нормальный, вон, сколько угощения вчера принес!
-А я говорю, ты с ним поосторожнее! – не унималась Маша. – Мало ли что!
Но Маша, чувствуя зло, не поняла, к кому оно будет направлено, к кому приложено, пришито…
Борис Иванович как будто случайно стал встречать Машу на улице, часто заходил домой, пока Петька бегал по его же, начальниковым, поручениям, дарил мелкие подарки. А потом дал волю рукам.
Маша, задохнувшись от ненависти, огрела мужчину сковородой…
-Ты что творишь?! – орал потом на нее Петр. – Ты хочешь, чтобы меня уволили? Возомнила себе невесть что, человека повредила!
-Петя! Что ты такое говоришь, Петя! Ты должен защищать меня, а ты…
Петр только нервно утопил папиросу в пепельницу, чертыхнулся и вышел.
Он недавно начал новый проект, удача как будто улыбнулась ему, тем более, что Борису он нравился, да и Тамаре, что работала секретарем мужа… И тут жена испортила все.
А слухи, старательно сотканные, выстеганные на полотне Петькиной жизни, уже поползли, разрастаясь, множась и обрастая пикантными подробностями.
-Петь, — хитро спрашивал кто-нибудь на работе. – А, правда, что твоя жена самого Кравцова Бориса Ивановича сковородой по макушке ударила? А ведь так хорошо они гуляли давеча…
-Что ты несешь?! – одергивал собеседника Петр Акимович, а потом затихал…
…-Мы должны уехать, Петя, пожалуйста, давай, ты уволишься, мы найдем другое жилье, работу! – завела опять свой разговор Маруся. –Ну, что тебе здесь!?
Петя не соглашался, терять такое место было рискованной, могил больше и не предложить стоящей работы.
Сам Борис Иванович как будто помог Марии в ее просьбах. То ли не хотел больше слухов, так как ждал повышения, то ли маячившая перед глазами чужая жена не давала покоя.
-Петр Акимович, — выписавшись из больницы, начальник вызвал командировочного к себе. – Мы более не нуждаемся в ваших услугах. Прошу освободить помещение, сдать все дела…
Это был первый раз, когда Маша уезжала с радостью. Петр, весь на взводе, кидал вещи в багажник машины, а Мария, присев на лавку у дома, сложила руки на коленях.
-Что? Прощаешься?! – процедил сквозь зубы Петя. – А могло бы быть все иначе, я бы стал начальником, зажили бы хорошо, квартиру бы получили! Но из-за тебя мы больше не живем здесь!
Он ткнул пальцем в окна их бывшей комнаты.
-Да, Петя. Не живем! И я хочу запомнить это, запомнить, как могут быть мелочны и пошлы люди, запомнить пустые, собачьи глаза жены, которая знает, что давно уже не владеет своим мужем, запомнить, как это – жить плохо, и больше никогда не возвращаться сюда!
Снова вспышка, снова память услужливо оставила фотокарточки Машиной жизни, остановив ее на пороге чужой уже комнаты…
…Петр Акимович долго играл вторые роли, разочаровав начальство после неудавшейся командировки. Его проекты складывались на полки, на них иной раз даже и не смотрели, разве что, разглядывали с удивлением, пролив чай или ища бумагу, чтобы протереть подоконник.
Но вот жизнь, полосатая, резво скачущая по нашим судьбам зебра, наконец, показала Петру и Маше свою белую, волосисто-жесткую полоску, дала погладить по морде, приласкать.
-Маша! – Петя возбужденно, даже чуть заикаясь, смотрел на жену. – Маша, мне поручили разработать большой проект. Будет завод, Маша! Я смогу показать себя, это же отлично!
Он лихорадочно перебирал бумаги, сваленные на рабочем столе, доставал со шкафа чемоданы, раскрывал их, впуская в комнату пыльный запах дороги.
-Петь, что ты делаешь?
-Собираю вещи, Маша. Мы уезжаем.
-Нет, Петя, нет, подожди! Я так больше не могу. У меня тоже есть работа, у меня класс, я выпускаю четвертый класс, Петь. Я не могу их бросить! Зачем все это? – она обвела рукой сбросанные в чемодан вещи.
-Как? Ты, что, не поедешь? – удивился мужчина. – Давай! Как ты там всегда делаешь – присядем «на дорожку», пара минут, ты потаращишься вокруг, и можно будет ехать. Собирайся!
Маша почувствовала, как щеки вспыхнули горячим, багровым пламенем.
-Почему ты так со мной говоришь, Петя? Ты только что высмеял то, что важно для меня. Зачем? Это больно…
-Больно? Да что ты?! А мне было больно, девочка моя, слышать от Бориса Ивановича Кравцова, (хотя, тебе, конечно, его фамилия ни о чем не говорит), слышать, что он больше не нуждается… Во мне не нуждается. Вот я и торчал по твоей милости где-то на задворках. А теперь есть шанс начать все сначала. Собирай вещи. Завтра едем.
-Начать сначала? А я не хочу сначала. Я не буду прощаться с этим домом, мне тут хорошо. Хочешь, уезжай, — спокойно, удивляясь сама себе, ответила Маша. – Счастливый путь.
-Ты совсем с ума сошла? – Петя уставился на жену.
-Нет, Петя, здесь мое гнездо, я не хочу другого. Лети, если тебе надо. Я остаюсь.
Она резко развернулась и ушла. Потом долго бродила по улицам, смотря себе под ноги. Она много откуда уезжала, но перед каждым отъездом впитывала то хорошее и отбрасывала то плохое, с чем прощалась. Но с нынешним местом все было по-другому. Маша, наконец, нашла его, то, где было также хорошо, как в избе бабы Веры, она слепила это место сама, как ласточка, принесла глины, веточек и усердно трудилась, чтобы превратить скалистый выступ в уютное гнездо. Может быть, просто Петя не создан для ее гнездышка, бывает же такое…
Петр был готов к отъезду уже рано утром. Маша последний раз приготовила ему завтрак, сварила крепкого кофе, а потом смотрела, как муж надевает новую рубашку, словно на праздник, причесывается, хватает чемодан, брошенный накануне в прихожей.
-Всё, поехал. Ты, Маш, не жди меня, наверное.
Тут он чуть замешкался, снял кольцо и положил на стол.
-Вот так, — закончил он, распахнул дверь и уже собирался выйти, но замер, развернулся и вдруг, поставив чемодан на пол, сел на него.
-Посиди, Петя, посиди, осмотрись. Запомни этот невесомый, кружевной тюль, что ловит в свой сачок румяное рассветное солнышко, запомни эти тени, всполохи нестерпимо яркого света, эти рыжинки в волосах бывшей жены. Запомни, потому что так хорошо, как здесь, тебе уже не будет нигде… — шептала судьба.
А Петя слушал, вздыхая.
Он бы, может быть, и передумал, но внизу его уже ждало такси, а на вокзале – Тамара, уже тоже свободная женщина.
Маша смотрела, как Петр уходит по тротуару, проводила взглядом машину и огляделась.
-Ну и пусть, — тихо сказала она, смахнув со стола мужнино кольцо. – Не все могут быть бродячими…
