Первый день октября в моём городе выдался солнечным, осень наконец позолотела, выбравшись из дождливого, ненастного сентября. Город отряхнулся от сырости, подсушил свои просторные тротуары и, точно серый кот с рыжими подпалинами, глядел на меня голубыми глазами витрин и окон.
Я не торопясь шёл по главному проспекту, наслаждаясь хорошей погодой и предвкушением праздника: очень скоро в одной из лучших галерей города должна была открыться выставка моих картин. Первая выставка – в тридцать пять лет. Поздновато, по общим меркам, но уж как получилось – в конце концов, у каждого из нас свой ритм. Кроме того, я чувствовал, что этот возраст – моё “акме”, и был как никогда уверен в своих силах. И не только в творческих силах, знаниях, опыте – я чувствовал под ногами почву, к которой так долго шёл. Это проявлялось во всём, даже в мелочах: впервые в жизни мне начали нравиться собственные фотографии – я обрёл лицо; деловые костюмы, которые совсем не подходили мне в ранней молодости, именно сейчас стали сидеть на мне великолепно. Летом, на малой родине отца, я полностью перестроил – по своим чертежам – старый дедовский дом, превратив его в уютный коттедж для моей будущей семьи. Весной я собирался жениться на женщине, в которой был совершенно уверен, – она была моим лучшим другом. Словом, всё было хорошо. Мы много работали, славно отдыхали и предавались мечтам, которые были особенно приятны тем, что вот-вот сбудутся…
Это благополучие не пугало меня – к счастью, оно не было абсолютным. Как и все, иногда я чувствовал себя одиноким, не сделавшим чего-то важного, не встретившим кого-то, кого должен был встретить в соответствии с неким высшим законом – но это быстро проходило, вдохновляя идти вперёд и не останавливаться. Никто об этом не знал, но именно предчувствие, тонкое и почти бессознательное, этой “высшей” встречи вело меня дальше и дальше.
Идя в тот день по солнечному проспекту в направлении галереи, где меня на деловую встречу ждал директор, я не знал, что уже иду по золотой тропинке, которая, быть может, каждому из нас открывается только один раз. Когда я вошёл в зал, то увидел: рабочие снимают со стен картины – наконец-то выставка, предшествовашая моей, закончилась. Картины успели снять только в одном зале. До встречи с директором оставалось ещё пятнадцать минут. Вначале я подумал, что посижу на мягком диванчике, полистаю каталоги известных художников и выпью кофе, который мне тут же предложили. Но что-то повело меня в тот зал, где всё ещё висели картины. Солнечный свет в этом зале падал как-то особенно хорошо, и мне захотелось побродить среди полотен современных художников – стать последним посетителем этой выставки.
Как водится в современных галереях, тут были полотна на любой вкус – причудливый символизм, абстракция, пятна, кляксы, загадочность – но и деревня, заросли иван-чая за баней, лошади на выпасе – вечный реализм, к которому, вопреки всем тенденциям, всегда будет катиться сердце человеческое. Я бродил по “реалистической” части зала – и тут, когда до встречи оставалось всего четыре минуты, меня как током ударило. Я не мог поверить! И дело не только в том, что полотно, перед которым я стоял, было талантливо написано. На нём было изображено… моё дерево!
Не знаю, как у вас, а у меня есть дерево. Я его не сажал. Ни отец мой, ни дед его не сажали. Неизвестно, кто его посадил. Скорее всего, оно само вздумало вырасти посреди поля – ветер занёс семечко или какая-то птаха постаралсь. Как только я увидел это дерево – я видел его до этого много раз в моей юности, когда катался на велосипеде в тех местах – как только я впервые увидел его по-настоящему, в его уединённости среди поля, в его песенной красоте и ветвистой любви к простору – я понял, что оно моё. Я много раз писал его – но пока так и не смог выразить его душу. Я постоянно фотографировал его на телефон и профессиональную камеру – во все поры года, и на каждой фотографии оно было новым. Ему всегда было чем меня удивить. Да, это было поистине моё дерево. И если есть такой закон, земной или небесный, что у каждого человека где-то на свете есть его единственное дерево, то своё я нашёл. Это удивительное чувство. Надо сказать, что моё дерево растёт не в центральном парке города и даже не в окраинном саду, где все мы время от времени бываем на каких-нибудь шашлыках. Нет, дерево растёт далеко – надо проехать почти двести километров, чтобы с одной из тысяч дорог страны увидеть его, это дерево.
Как ей это удалось? Я ещё раз прочитал имя и фамилию художницы. Она не из нашего города – из областного центра, и к деревне, за которой стоит моё дерево, он не имеет никакого отношения. Из её города до тех мест ехать не двести, а четыреста километров. Может быть, она оттуда родом? Фамилия незнакомая. На эту фамилию и имя, стоявшее рядом с ней, я был в небольшой ревнивой обиде. То, что должен был сделать я, сделала она. Она изобразила его таким, каким видел его и я: в марте, голым, стоящим на бурой земле, с которой только что сошёл снег. Он ещё не совсем сошёл, ещё белел в ложбинках. А над деревом и бесконечным бурым простором стояло жидко-голубое первовесенное небо. Дерево пережило зиму и казалось беззащитным, маленьким и в то же время сильным, ждущим неизбежного расцвета. Тонкие мазки писали воздух, который прохладно подрагивал и почти незаметно касался ветвей. Я слышал запах этой земли, я помнил его и не хотел с ним расставаться…
– А я тебя в кабинете жду, – услышал я голос директора.
Я вздрогнул, поздоровался, посмотрел на часы – моё опоздание составляло только семь минут, а было такое чувство, что я пережил здесь целый март.
– Извините, Валентин Михайлович! Немного увлёкся.
– Заинтересовался чем-то?
– Пожалуй, куплю эту картину. Вы знаете художницу?
– Лену? Конечно. Она редко бывает здесь. Редко выставляется. Но картины неплохо продаются. Это последняя из оставшихся. Три пейзажа продали. А всего-то и было четыре.
– Молодая художница? Я никогда не слышал этой фамилии.
– Как сказать… Твоих лет, если не старше. По нынешним меркам – молодая. Сейчас у нас люди до пятидесяти ходят в молодых художниках.
– Странно, никогда не слышал. Талантливая женщина!
– Талантливая. Скромная. Не выпячивается. В сетях особо не светится. Живёт в пригороде, преподаёт в институте… Так, значит, картину берёшь? Я скажу, чтобы оформили. А теперь пойдём ко мне. Скоро тебе и самому тут висеть – обсудим подробности…
Разговор длился полтора часа. Все подробности были тщательно оговорены. Со дня на день картины должны были начать развешивать на стенах галереи – конечно, в моём присутствии. Все приглашения я давно разослал. Договорился о выступлениях с друзьями-художниками и искусствоведами. Первое слово о моих картинах должен был произнести сам Валентин Михайлович – надо сказать, он любил и понимал мои работы, давно предлагал выставиться в его галерее и теперь был очень рад предстоящей выставке…
В завершение нашего разговор я зачем-то сказал Валентину Михайловичу:
– Я попробую написать ей, пригласить её на выставку. Может быть, она успеет собраться и приедет…
Валентин Михайлович как-то радостно удивился:
– Попробуй! Запиши телефон, на всякий случай… И, кстати, если ты не на машине, вызови такси – у картины тяжёлая рама…
В такси я думал, где повешу картину. Комнат в моей квартире было всего две – зал и наша с Настей спальня. В зале на стене висел портрет моей матери – моей же кисти. Другие стены были заняты стеллажами – как человек не слишком современный, я хранил в своём доме множество книг и альбомов. Мы с Настей уже начали потихоньку перевозить это богатство в наш дом, но книг всё равно было очень много. Словом, в зале не повесишь – будет перебор. Остаётся спальня. Эта идея мне не очень понравилась. Не знаю почему. В общем, я решил подумать. Посоветоваться с Настей я пока не мог – она была в Германии, на книжной выставке: издательство, с которым она сотрудничала как детский иллюстратор, поехало туда выставлять свои книги. Презентации, мастер-классы, интервью, деловые предложения – мы с Настей успевали поговорить только вечером, перед сном: сказать, что гордимся друг другом, пожелать спокойной ночи, немного помечтать вслух… В этот вечер я был рад, что Насти нет дома, хотя ещё утром, проснувшись без неё, понял, что ужасно скучаю. Сейчас же мне хотелось побыть одному, а точнее – с моим деревом. Внимательно изучить картину, подумать о ней, написать художнице, поблагодарить её и рассказать об удивительном совпадении.
Я долго сидел перед картиной. Я поставил её на диван в зале, а сам сел на пол, скрестив ноги по-турецки. Я так долго рассматривал это небольшое полотно, что вскоре сам как бы перенёсся туда, в этот март, увидел себя весенним. Это было замечательное путешествие – картина звучала как музыка, как стихи, и я был счастлив, что она останется в моём доме. Мне даже расхотелось писать моё дерево – как будто за меня сказали что-то очень важное, потаённо моё. И я больше не ревновал. Я был рад этому так же, как если бы сказал это сам.
Найти Елену в сети не составило труда. Это была миловидная светловолосая женщина с очень живыми серо-зелёными глазами. Она была старше меня года на три-четыре, а то и на целых пять. Фотографий на её страничке было немного, но по ним я понял, что у неё есть сын лет одиннадцати и большая собака-овчарка. Были здесь и фотографии с пленеров – обычные фото художников: краски, переносной треножник, кругом луга… Счастливый взгляд из-под панамки, глаза цвета трав или речной воды, когда в ней отражается лес. Да, такой она и должна была быть – и мне казалось странным, что всего час назад я не знал этого лица и даже не представлял его себе.
Я открыл вкладку “сообщения” и застучал по клавишам ноутбука. Я почему-то знал, что могу позволить себе свою любимую интонацию – тёплую дружескую, с умеренным вкраплением “смайликов”, с вопросами, которые надеются на развёрнутые ответы и продолжение общения. Я прикрепил к письму несколько фотографий – в том числе и мартовскую, где моё дерево было изображено почти таким же, как на картине. Я не скрыл, что это дерево – моё, не скрыл моей доброй ревности, не боясь показаться смешным. Я был уверен на все сто, что каждая нотка моих предложений прозвучит верно, когда это письмо будет читаться. Отчего я был так уверен? Кто мог гарантировать, что я не очаровался, как дурак, своим собственным отражением и теперь говорил именно с ним, с иллюзией, а не живым человеком по ту сторону экрана? В конце я пригласил её на свою выставку и сказал, что мы с Валентином Михайловичем будем очень ждать её приезда. На кнопку “отправить” я нажал не без волнения. Захлопнул крышку ноутбука и пошёл на кухню варить кофе. Я ждал ответа, но когда, минут через сорок, мой телефон завибрировал, я не сразу подошёл к нему. Я почувствовал, что это не Настя. Настя всегда пишет так: вибрация, потом сразу ещё одна, и ещё. А тут была одиночная, какая-то новая. Не Настин почерк. Она любит короткие сообщения и не пишет длинных писем. Писательство – это совсем не её, хотя по роду занятий ей постоянно приходится читать книги. В основном детские, но она говорит, что они намного интереснее взрослых. Мы часто спорим о книгах. Я ещё не вырос из Достоевского, а она не собиралась до него дорастать. Я думал об этом, чтобы не подходить к телефону. Я чего-то стеснялся и перекатывал в голове фразы из своего письма. Выпил кофе с глазированным сырком, потом пошёл в душ и долго стоял под горячими струями, радуясь невесть чему и дыша чем-то новым. У меня была мысль не открывать сообщение до разговора с Настей – я так и сделал. Позвонил Насте, поговорил с ней, сказал ей чистую правду о том, что очень её жду, ни словом не обмолвился о картине, не сказал о дереве – расспросил её о том, как прошёл день. Вскоре мы попрощались. Я включил настенный светильник и взял ноутбук в постель.
Надо ли говорить, что интонации её письма аккомпанировали моим. Инверсии, уместные многоточия, расстановка запятых, вопросительные знаки, умеренность в восклицательных, точность тире и двоеточий. Я не знаю, что сказал бы Розенталь, но я почувствовал своего человека. Живопись живописью, но поставить многоточие и тире так, чтобы они прозвучали, – тоже искусство. Пунктуация – нотная грамота языка. В детстве я учился в музыкальной школе, любил музыку, сольфеджио и через это полюбил русский язык. С экрана на меня смотрело письмо человека, который тоже его любил и слышал. К моменту, когда я дописал свой ответ, Елена появилась онлайн. В своём первом письме, помимо благодарности за мой отклик и удивления, она написала, что подумает о поездке на мою выставку. Призналась, что, прочитав письмо и приглашение, тут же посмотрела в интернете мои работы. Они ей понравились. Вот только сможет ли она оставить сына в выходной день? Открытие выставки планировалось на субботу, в пятницу вечером у неё лекции, но она так давно никуда не выбиралась… Этот неофициальный тон – сын, лекции, пятница, “никуда” – мне понравился. Вскоре мы перестали писать длинные письма и перешли на более короткие и живые сообщения. Как-то незаметно пришла поздняя ночь – и пора было спать. Мы попрощались. Но спать я не мог. Радость волнами гуляла по моей душе. Вместо того чтобы почитать перед сном автобиографию Сарьяна и улечься, я пошёл на кухню и, вопреки обыкновению не пить кофе на ночь, сварил себе целую турку и уселся с кружкой у тёмного окна. Я включил свет в ванной – и через стенное окошко (старая советская квартира) он мягко и глухо, по-ночному уютно заполнил кухню…
Если бы мы были подростками, мы бы переписывались день напролёт. Но нам приходилось сдерживаться, одёргивать себя, выдерживать долгие паузы, не сразу отвечать на сообщения и не открывать уведомления по первому зову. Я готовился к выставке, пропадал в галерее, руководил размещением моих полотен и был счастлив. Вибрация телефона в заднем кармане джинсов сообщалась всему моему телу. И не только ему – я вибрировал весь. Валентин Михайлович, знавший моё закоренелое нежелание торопиться с первой выставкой, удивлялся моей эйфории и даже заподозрил меня в большом честолюбии. Настя просила показывать ей процесс подготовки по видеосвязи, настаивала на том, чтобы я советовался с ней, особенно насчёт раземещения её любимых картин. Я всё это делал, но как будто находясь внутри какого-то солнечного светопада. Пелена света окружала меня, и чем чаще вибрировал мой телефон, тем сильнее было это свечение. Признаться, я давно не испытывал подобной радости – что-то такое сопутствовало только тем моментам, когда моя кисть говорила за меня сама, и я не понимал, что делаю, просто перемещал свою руку вслед за ней, повинуясь её движениям.
На следующий день я тоже был в галерее, говорил с директором и сотрудниками, перезванивался с Настей – и ждал. Целый день Елена была на лекциях, сообщение от неё я получил только утром, когда она ехала на работу. Я скучал по её письмам, изнывал, как юноша, удивляясь столь скоро развившейся зависимости. О чём мы говорили? Обо всём. Мы рассказывали друг другу о детстве, о юности, пересылали стихи и важные статьи о живописи, говорили о картинах и никак не могли наговориться. Словно вскрылся огромный клапан, и из него потекла речь, которую я никак не мог унять. Оказывается, всё это я должен был кому-то высказать. Я и раньше не был молчуном, всегда ценил откровенность, но так было впервые. Я, конечно, сразу разузнал, как она оказалась в моих местах. Весной она гостила у институтской подруги, они часто гуляли по окрестностям; странно, но подруга не обращала на это дерево никакого внимания, а Елена не могла от него оторваться. Так же, как и я.
Почему это “так же, как и я” так важно? Почему каждый унисон, каждое “я тоже” дарит такую радость? Всё это никак не пересекалось с тем, что связывало меня с Настей – у меня и в мыслях не было что-то такое сопоставлять. Это были словно разные слои атмосферы – ни один из них не отрицал другой, ничем не угрожал другому. Так мне казалось. В эти первые октябрьские дни я был по-настоящему счастлив, словно мозаика моего личного счастья наконец сложилась так, как должна была сложиться. Наверное, она по самой природе своей недолговечна – но в те дни я не хотел об этом думать, а если такие мысли и посещали меня, то только оттеняли происходящее. В то солнечное время, ни разу не перебитое дождём или тучами, я был недоступен для тревоги, пессимизма и слишком здравых мыслей о будущем. Это был мой праздник – и я от души позволил ему состоятся.
Открытие выставки было запланировано на субботу, на четыре часа, а в пятницу утром, на рассвете, прилетала Настя. Я собирался ехать в аэропорт на машине. Перед этим мы долго говорили с Еленой – я сказал ей, что рано утром должен встретить в аэропорту “близкого человека”. Слов “невеста”, “девушка”, “любимая” я избегал, хотя они, конечно, ничего не изменили бы в нашем с Леной слое атмосферы. В конца разговора она сказала, что приедет на выставку. Чуть-чуть опоздает, потому что поезд прибывает на вокзал тоже в четыре часа… Стоит ли говорить, как счастлив я был и как долго длилась пятница!
Оказавшись дома, Настя почти сразу заметила картину – обёрнутая в полупрозрачную бумагу, она стояла прислонённой к стене в спальне. Я так и не придумал, куда повесить её в квартире, решив, что её место – в нашем доме, на родине моего отца, деда и моего дерева. Конечно, Настя была удивлена пейзажу – она прекрасна знала эти места. Поначалу она даже подумала, что автор картины – я.
– Но это же не моя рука, – улыбнулся я, порадовавшись Настиной проницательности: рука не моя, но…
– Да, не твоя. Но дело же не только в руке. Руку и переставить можно… Так кто же написал эту картину?
Я рассказал – конечно, без подробностей о переписке. Настя очень уважала во мне умение ценить чужой талант, а потому порадовалась моей удивительной находке и возможности познакомиться с новым мастером.
– Повесим это дерево в твоём кабинете – пусть помогает тебе думать…
Да, пожалуй, это была отличная идея.
Больше в этот день мы не говорили ни о дереве, ни о моей художнице. Полдня я провёл с Настей в разговорах о прошедшей книжной выставке. Насте сделали несколько хороших предложений по иллюстрированию – причём, предложения поступили от солидных европейских издательств. Настя летала на крыльях и настраивалась на большую работу. Ей не терпелось поскорее перебраться из города в наш дом – в нём у неё тоже был свой кабинет, правда, сейчас ему не хватало кое-какой отделки и мебели. Мы договорились, что разберёмся с моей выставкой, может быть, получим деньги за картины – и будем переезжать. Возможно, Новый год мы встретим уже там.
Остальные полдня я провёл в галерее – в приготовлениях. Мне всё нравилось. Картины висели так, как я и задумал. Они перемигивались, переговаривались между собой – и мне хотелось, чтобы зритель разгадывал тайный замысел этой моей компоновки… Валентин Михайлович всё понял сразу, Елена тоже поймёт – я был в этом уверен. На стеллаже недалеко от входа лежал свежеотпечатнный каталог моих репродукций. Я полистал его, вдохнул запах хорошей мелованной бумаги. Мне показалось, что так пахнет успех. Я никогда за ним гонялся – я просто делал своё, и вот теперь, наверное, он случился. Пусть он окажется неверным, взбалмошным, пусть он изначально пахнет водичкой Леты – сейчас он мой гость. Проходи, садись, раз пришёл, и дай мне урок, который я никогда не забуду.
Ближе к десяти часам вечера я ехал в машине по городу, любовался его огнями, зданиями, витринами, прохожими молодыми людьми в стильных пальто и беретах… Перед тем как оказаться дома, я должен был заехать в гипермаркет за шампанским, виноградом и сыром для канапе. Почти весь день от Елены не было сообщений – я скучал по ним, но уже не так, как в первые дни. Я ждал встречи, ждал этих глаз – этой неповторимой зелени, в которой было столько зоркости и такой родной для меня, такой понятной мне радости.
* * *
В этот день вокруг меня собрались мои люди – приехали родители, мои и Настины, наши сёстры и братья, друзья детства, университетские товарищи и мои учителя. Пришла даже моя первая девушка Ольга, с которой мы остались друзьями и которая теперь была цветущей матерью семейства. Все поздравляли меня, дарили цветы и какие-то милые вещицы, наперебой говорили мне добрые слова и фотографировались со мной и моими картинами. Молоденькая журналистка брала у меня интервью, а парень-фотограф сосредоточенно искал мои лучшие ракурсы.
Потом все расселись по местам… Была уже половина пятого. Первую речь произнёс Валентин Михайлович. Он тепло говорил о моём “добром, сердечном таланте”, о том, что в завихреньях “тенденций”, в “перепересмотрах” традиций, среди засилья художественной зауми и “недоуми” я остаюсь самим собой – создаю свой мир, не боясь не вписаться в новые повороты искусства… Когда Валентин Михайлович говорил об этом, китайский колокольчик, висевший у входной двери, нежно вздрогнул. На пороге галереи с букетом поздних гладиоулосов стоял мальчик лет одиннадцати – я сразу узнал его. Глаза у него тоже были яркими, только по-мальчишески смелыми – этой смелости не было в глазах его матери. Следом за ним вошла и она – в светло-коричневом пальто, со светлыми, немного подкрученными волосами. Она осмотрелась, увидела меня – и улыбнулась, кивнула. Валентин Михайлович продолжал свою речь для слушателей, которые снова обратили свои взоры на него. Я подошёл к моим новым гостям – мальчик поздоровался и, ничуть не робея, протянул мне букет. Я пожал ему руку, похлопал его по плечу, показал, куда можно повесить курточку… Елену я обнял – объятие длилось чуть дольше, чем дружеское. Зелёные глаза лучились радостью встречи, радостью путешествия. Это была замечательно красивая женщина. Невысокая, чуть полноватая, что нисколько её не портило. Валентин Михайлович немного ошибся, и фотографии немного не договорили – она была старше меня лет на десять-одиннадцать. Я помог ей снять пальто и предложил ей и её мальчику занять места во втором ряду справа. Она постеснялась, и они, чтобы никому не мешать, сели на предпоследний ряд. Я старался не смотреть на неё, вслушивался в речи моих друзей – но не смотреть не получалось, и она тоже время от времени обращала ко мне тёплый, участливый взгляд. Её сын, Егор, очень быстро потерял интерес к мероприятию и стал что-то смотреть в телефоне. Елена пару раз сделала ему замечание, но он только насупился, а телефон не убрал.
Что было дальше? После “торжественной” части, когда моя красивая публика общалась, обсуждала картины, пила шампанское, мы с Еленой сидели на стульчиках и разговаривали. Просто говорили – о картинах, о том, как хорошо я их разместил: экспозиция читается как рассказ о чувствах, которых много, и они разные – но светлых больше, намного больше. Елена привезла мне в подарок небольшой городской пейзаж: старые каменные здания, арка, ведущая в укромный дворик, золотая, как сейчас, осень. Однажды такой осенью я бывал в её городе и действительно видел такие арки… Я сказал ей об этом. Пожалуй, это был ещё один унисон – пусть и не такой ошеломительной, как дерево.
Мне хотелось хотя бы на полчаса увести её из галереи, усадить в каком-нибудь дворике под фонарями и клёнами и прижать к себе по-настоящему – возможно, в первый и в последний раз. Таких двориков вокруг моей галереи было множество, а фонарей и клёнов – сотни. Но гости, Настя, Егор – как оставить его, своенравного подростка, среди чужих взрослых?
Обратные билеты у них были на половину девятого. День ещё не успеет закончиться, а они уже будут дома. Приедут, выпьют на ночь горячего какао с бутербродами и лягут спать…
Так и случилось. В тот вечер я даже не смог проводить их на вокзал, но, чтобы они не очень спешили, вызвал для них такси к самой галерее.
* * *
В середине декабря мы с Настей перебрались за город, обустроили комнаты, мастерскую и наши кабинеты, оклеили обоями детскую, наладили быт – и очень хорошо зажили. Ленин пейзаж висел на стене в моём кабинете и помогал мне не только думать, но и жить, помнить о главном в себе и не сдаваться грусти. Я по-прежнему выходил на прогулки с фотокамерой, любовно всматривался в моё дерево. Я хотел написать его в дымке первой листвы, в окружении первотравья, под небом, уже налившимся весенней синью и новью…
Но случиться этому не пришлось. Вы, конечно, знаете, как странно порой работают наши коммунальные службы. Им внезапно начинает мешать сирень у вашего подъезда, или ива во дворе, или не такой уж старый тополь, под которым вы в юности любили качаться на качелях. Возмущаться бесползено. Эти службы почти ничего не объясняют: “приказ сверху” – вот и все их слова. В середине марта этот приказ “упал сверху” и на наше дерево. Даром, что оно стояло в широком поле и никому не мешало – просто соединяло небо с землёй и тянуло ветки от моей души к дорогому далёкому сердцу…
Пока я не писал Елене об этом и, признаться, вряд ли когда-нибудь напишу. Наши письма стали более редкими – одно-два в неделю, но своей насыщенности они не теряют, дышат озоном, как высокие свежие листья. А дерево… Придёт октябрь – и я обязательно посажу новое. Наше.
Author: Синюк Виктория
