Катя и Соня сидели на лавке у дома и наблюдали, как Сонькина мать, крикливая, резкая, как ветер в форточку, Таисия, развешивает на веревке только что постиранное белье, вынимая из огромного, оттопыренного кармана фартука деревянные, почерневшие прищепки. Она бы с удовольствием прищепила к своей юбке и егозу-дочь, чтобы та не мучила мать, не рвала последние штаны, мотаясь с подружкой по каким-то подворотням, не тащила в дом всякую рухлядь, «для экспертизы» (слово, загадочное, торжественное, подразумевающее что-то опасное, которая девчонка услышала от соседа, дяди Бори), не обливалась краской в соседнем дворе, где, по недосмотру дворника, кто-то оставил на улице бадью с бледно-синей, резко пахнущей краской, которая использовалась для « наведения красоты на фасаде». После того случая, как Соня, конечно же совершенно случайно, споткнулась о валявшуюся палку, упала прямо в бадью, девочку отмывали в «семи водах», терли скипидаром, но кожа все равно надолго приобрела синюшный, болезненный цвет.
Вдоволь наревевшись и встав на следующий день после злосчастной краски очень поздно, благо мать ушла на работу, Соня жевнула оставленные на столе под полотенцем бутерброды, посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась и пошла к Катькиной двери. Соня любил бывать у Кати в гостях. Там, в комнате с воздушными, в кружавчиках и художественных дырках, шторами и чудным фиолетовым бумажным абажуром, кои делала Катина мать на продажу, по вечерам разрешалось залезть под большой, круглый стол и слушать, как цокают ножницы в ловких женских руках, как, тихо шурша, падают на пол обрезки от очередного «шедевра» — апельсиново-оранжевого, ярко-зеленого или, что бывало реже, малинового-сиреневого абажура, сотворенного хозяйкой «по особому заказу». Ох, сколько таких диковинных, чудовищных в своей джунглевой расцветке бумажных поделок было сложено в уголке, под покрывалом! Катя и Софа, когда Катькиной матери, Полины, не было дома, иногда снимали с самого верха один абажур, надевали его себе на головы и, по очереди, расхаживали взад-вперед по комнате, задрав нос и ничего не видя за бумажным забралом. Потом приходила Полина, ругала девчонок, на чем свет стоит, выгоняла Соньку за дверь и вздыхала, утверждая, что «есть в этой девочке какая-то червоточина, вот есть…». В Кате этой пресловутой червоточины не было, судя по всему, и ее просто отправляли спать.
Кто уж покупал эти изысканные юбки-висюльки, Соня не знала, но очень завидовала Кате, что у нее мать такая предприимчивая. Софушкина-то мама работала на каком-то химическом производстве, вечно жаловалась на то, что кожа с рук слезает, что дышать трудно и болит в груди, что… В-общем, жаловалась. Догадайся тогда девочка, что так некоторые женщины, измученные, растерянные, просят о помощи, что нужно просто обнять маму, уткнуться в ее острую, как доска, ключицу и шептать-шептать милые глупости, все могло бы и быть по-другому… Соня поймет это уже потом, через много лет, когда сама, глядя в глаза маленького сына, который еще только-только научился ходить и лепетал что-то на своем «птичьем» языке, вдруг вывалит на него все, что накопилось, накипело, набуянило в душе. Мальчишка скуксится, шмыгнет носом и обнимет мамкину шею. И станет легко, вдруг появятся силы идти дальше… Таисия так этого и не дождалась…
…-Катя! – Соня просунула голову в дверь. – Кать!
-Что? – девочка сидела за столом, раскладывая карты. Мама частенько играла в «дурачка» с соседями, по-серьезному, как когда-то муж, чаще всего проигрывала, а потом садилась и с удвоенной силой лепила свои абажуры, чтобы было, на что жить.
-Пойдем на базар!
-Не, не хочу. У меня партия! – важно отвечала Екатерина, рассматривая холеного, укутанного в меховую мантию, трефового короля. – Доиграть нужно!
-Да брось ты свои картинки, мы с тобой в них все равно ничего не понимаем. Пойдем! Я вчера видела у бабы Инги во-о-о-т такую хурму, «Бычье сердце» называется. Пойдем, я попрошу!
-Прям, вот она тебе и отдала, денег-то у нас нет. Бабушка Инга никогда не угощает!
Катя слюнявила палец, карты ложились друг на друга, словно сбивались дружной толпой, мол, в тесноте да не в обиде. Катерина, лихо откинув руку вверх, вдруг била по столу, «А вот мы вам!», потом довольно улыбалась. Она, в отличие от матери, всегда оставалась в выигрыше…
-Сегодня угостит. Краска с меня не сошла еще, я вся синюшная. Мать сказала, что я как болезная. Поноем еще, бабка и смилостивится. Пойдем!
Катя окинула взглядом подругу, ее бледное, худое личико, резко выступающие скулы, тоненькие, ниточкой, губы, торчащие из-под свитера копья-плечи, костлявенькое тельце и запрятанные в залатанные на коленках штаны тонкие ножки-подпорочки.
-Ладно, тебе, действительно, нужны витамины! – наконец, согласилась Катя и, метнувшись за ширму, быстро переоделась. – Я готова!
Базар, переходящий в барахолку, шумный и разнолицый, был их любимым местом. Здесь было все – и потертые, засаленные альбомы с марками, и старые настольные лампы с голыми амурчиками, и зеркала в толстых, красного дерева, рамах, и ложки-вилки с вензелями да гербами. И угощения, что так манили вкусным, запретным ароматом, как будто спрашивая: «Деньги есть? Нет? Так идите мимо, не загораживайте обзор!»
Все вперемешку, все напоказ, родное-неродное, свое-ворованное – все на продажу.
Катина мама, когда у нее выпадал свободный день, сюда притаскивала свои экзотические абажуры, раскладывала их на досочках, и базар расцветал тропическими разноцветиями, материн прилавок сиял безумным, канареечным, пестрым пятном на фоне коричнево-серого, потертого товара соседей.
Эту часть базара девочки обходили стороной, а ну как Поля заругает, опозорив перед всем честным народом, и прогонит домой…
-Баба Инга! Дай хурмы! – Соня жалостливо сложила ручки и толкнула локтем подругу.
-Да, ей витаминов надо. Вон, совсем синяя стала! – отводя глаза от строго лица Инги, вторила Катя.
-Ох, попрошайки! Ох, негодницы! – продавец уперла руки в бока, грозно наклонялась вперед, и, прищурившись, заглянула в Сонино личико. Бледная, прозрачная кожа с тонкими ниточками вен, синяки под глазами, губы, прозрачно-розовые, шелупоньки на носу… — А, действительно, совсем посерела девка!
Инга вскинула руки и, качая головой, наклонилась к огромным мешкам, чтобы найти самую спелую, чуть вязкую на вкус, но с медово-сахарными, сочными дольками-серединками, хурму.
Соня уже представила, как течет оранжево-солнечный сок по подбородку, как сладко во рту, и чуть сводит скулы от этой сладости, хвалила сама себя, что удачно искупалась в краске…
-Инга! Брось, не верь ты этим обманщицам! Эта, — тут в Соню кто-то ткнул сзади пальцем, — вчера вылила на себя синьку, вот и стала, что мертвец. Фу, девочки, как нехорошо обманывать!
Катя и Соня разом обернулись и встретились глазами с тетей Агатой, соседкой по коммуналке.
-АгатПална! – пропищала Соня скороговоркой. – Как я рада вас видеть! Какими судьбами?!
Это она уже пародировала соседа, дядю Бориса, который, встречая девочку, всегда интеллигентно приветствовал Соню, интересовался здоровьем, сетовал на плохую погоду, велел передавать горячий привет матери и откланивался, подтянув тренировочные, на резиночке, штаны.
-Ты мне тут не плети! Не плети! – заводилась вполоборота Агата, видимо, на дух не переносившая детей. – Идите, пока я милицию не позвала!
-Но, как можно, АгатПална!- Соня не любила, когда ей приказывали. – Будьте же благоразумны!
-А ну пошли обе! – уборщица вдруг двинулась вперед, грозно шевеля бровями. А брови у нее, надо сказать, были царские, густые, с завитками на концах, жесткие. В минуты злости они сходились над переносицей в одну толстую, грозную линию, словно гусеница примостилась у тети Агаты на лбу, да так и уснула…
Одно мгновение Соня и женщина смотрели друг на друга, стрельба глазами переходила в сплошной бой, с ливневыми ударами по самолюбию, потом Сонька все же спасовала, схватила подругу за руку и потащила прочь…
-Жалко… А хурма такая там сладкая… Я прямо чувствую ее вкус… Ну, ничего, вот вырасту, буду себе каждый день хурму покупать!
-Да, я тоже! – вторила подруге Катя. – Ну, или хотя бы яблоко.
-А мне однажды дядя Боря мандарин дал попробовать. Ему товарищ привез, а он мне дал.
-Ну, и как?
-Кислятина! – уверенно отчиталась Соня. – Хочешь печеньку?
Катя кивнула. Софья запустила руку в глубокие карманы штанов, вдохновенно порылась там, откинув голову назад, и вынула на свет Божий две половинки «Юбилейного», в крошках и трещинках.
Катя покосилась на угощение.
Печенье вперемешку с соринками и прочим мусором, что жил своей бурной жизнью в карманах перешитых с отца Сони штанов, было сомнительным угощением, но уж очень хотелось сладенького…
-Давай!
И такое вкусное было это печенье, так сладко оно растекалось по нёбу, что девочки на короткое время замолкали, блаженно вздыхая…
Пожалуй, столь же вожделенным угощением в их скучной, детской жизни были еще конфеты «Раковые шейки». Дядя Боря покупал их на развес, брал сразу килограмм, а потом угощал девчонок.
Катя съедала конфету сразу, Сонька же прятала в карман все тех же неизменно вместительных штанов, а потом, уже лежа в кровати, тихонько разворачивала спрятанную конфету и чмокала, обсасывая ее со всех сторон.
-Вот они какие, шеи рака! – с восхищением кивала сама себе София.
Только много позже Соня, попав в пивную, поверив в любовь с первого взгляда, узнает, какие на вкус шеи рака, и, презрительно обтерев руки о салфетку, навсегда откажется есть эту гадость. Уж лучше печеньки…
…Таисию арестовали в феврале. Соня так толком и не поняла, что случилось. Просто однажды к ним домой пришли какие-то люди, мать встала и стояла соляным столбом, пока они рыскали по комнате, переворачивали матрасы, выдвигали ящики комода, простукивали стены.
Соседи, притихнув, наблюдали за происходящим через щелку в дверном проеме.
-Что ищут-то?
-Золото, говорят!
-Да нет! Какое золото! Деньги заграничные!
-Сплюньте! – одергивал дядя Боря. – Откуда у нее!?…
Таисия подписала какие-то бумаги, собрала вещи, поцеловала дочь и ушла. Соня, было, бросилась к ней, но девочке не дали даже дотронуться до матери.
-Не положено! Уведите ребенка!
Тося отвернулась, не хотела видеть больших, как омут, растерянных глаз.
И Соня поняла, что все серьезно, что мир, такой понятный, такой гладкий, вдруг вздыбился, замахрился, он трещит по швам, и никакая, даже самая вкусная, печенька уже не способна его слепить обратно…
София всхлипнула, кинулась тоже собирать свои незатейливые вещички, беспорядочно засовывая все в отцовский рюкзак, но ее одернули, схватили за руку и велели успокоиться.
-Я сказал, уведите девочку! – повторил свой приказ один из «гостей».
-Какое-такое «уведите»! – в комнату ввалился дядя Боря. – Девочка живет здесь, и никуда вы ее не заберете!
-А это, гражданин, не вам решать. Или тоже хотите пройти с нами?
-А хочу! И что?
Он поигрывал мускулами под не глаженной, вытертой на локтях рубашкой, раздувал щеки, что-то доказывал.
-Ладно. Вещи девочки соберите. Завтра за ней придут.
-Куда вы ее? – обреченно спросила Полина, пряча за спину постоянно высовывающуюся голову Кати.
-Ну, известно, куда. В детдом. Родственников ведь больше не имеется, значит, на попечение государства – дали ей исчерпывающий ответ. – В-общем, приготовьте ребенка, завтра приедем! И волосы! Волосы приведите в порядок, куда ей с такой косой…
И правда, к тому времени Соня отрастила длинную, ниже лопаток, косичку, на конце которой любила вязать бантик. И куда она теперь с такой косой…
Вечером Полина забрала девочку к себе, накормила супом, а потом, усадив их с Катей к себе на кровать, рассказывала сказки, длинные, певучие, с заковыристыми приключениями и дивными превращениями. В окно стучал мелкий, обледеневший еще где-то в небесах, снег, шептал что-то ветер, свистел в форточку надрывным эхом. Соня, схватив Катю за руку, крепко держала ее пальцы.
-А мама когда придет? – вдруг спросила она. – Я пойду, посмотрю, может, пришла, дверь хлопнула!
София выбежала в коридор, дверь в их с мамой комнату была открыта, и тетя Агата, суетливо перебирая пальцами, шарила в шкафу, скидывая на пол одежду, что получше.
-А, Сонечка, — растерянно проговорила женщина. – Ты? Не спишь? А я тут вещички смотрю, что нужно — не нужно. Вам они все равно не пригодятся…А комнату нам ведь отдадут, надо здесь порядок навести.
Агата задела Таисино платье, летнее, в горошек. Соня его очень любила, потому что мама была в нем всегда «добрая», покупала дочке мороженое, смеялась. Только вот что-то давно мама его не надевала…
-А ну не троньте! – Соня вцепилась в руку воровки и укусила ее. – Уходи! Мама вернется, я ей все расскажу! Уходи!
Агата взвыла от боли, отбросила девчонку, а потом, схватив ее за косу, прошипела:
-И правильно вас гонят отсюда, правильно! Змеюки вы!
Женщина схватила со стола ножницы и одним движением отстригла девочке волосы.
-Вот, все! Готова ты к выселению, пошла прочь!
На крик сбежались соседи, Соня, визжащая, била кулаками тетю Агату, а та, вереща, просила убрать от нее ненормальную девчонку…
Полина сгребла Софию в охапку, прижала к себе и увела к ним с Катей в комнату. Рассыпались, разлетелись по полу цветастые абажуры, словно целый ворох бальных юбок или тонконогих, ажурных бабочек… Соня закрыла глаза и завыла…
…Что было с Сонькой потом, Катя и не знала. Только забрали девочку, как и обещали, утром следующего дня. Подружки обнялись, Соня сунула руку в карман своих вечных штанов, вынула последнее печенье, что хранилось там «на черный день».
-Будешь? – пыхтя, спросила сирота и, не дожидаясь ответа, разломила квадратик пополам, как свою жизнь – пополам, вдрызг, на крошки…
Катя еще долго потом не решалась съесть свою долю, хранила ее в салфеточке, в своей коробке с «драгоценностями» — фантиками, ключами, какими-то винтиками. Потом, где-то через год, когда Катина мама вышла замуж, и они готовились к переезду в Норильск, Катя вынула из коробочки заветный сверток, бережно отогнула ушки-уголки и вздохнула. Хорошая была Сонька, добрая. Вот бы увидеться снова…
Отчим перевез семью в новую, хорошую квартиру, мама устроилась на работу в библиотеку.
Катя скучала по залитым солнцем улицам родного города, по стайкам воробьев, трещавшим в кустах, когда ты утром идешь по парку, скучала по теплу и легким платьям. Но родители обратно не собирались, хорошие зарплаты с доплатой за жизнь в суровых условиях, отдельная квартира – все держало, опутав мелкими заботами, суетой, не давая опомниться. Летом, в отпуск, ездили, конечно, на юг – витаминизироваться и загорать. Полина не уходила с пляжа до самого заката, пока кожа на плечах не покрывалась волдырями, а перед глазами не мелькали черные точки-мушки…
-Мам, я пойду, пройдусь! – Катя порылась в пляжной сумке, вынула оттуда помаду, подкрасила губы и повернулась к матери, лежащей в картинной, красивой позе на полотенце. Отчим фотографировал ее, распластавшись на камешках и мужественно терпя боль от острых краев поломанных прибоем ракушек…
Если бы кто-то спросил Екатерину, как она относится к новому отцу, она бы только пожала плечами. А как к нему относиться? Своего папку она и не помнит, родившись в последний год войны и не увидев его живым. А новый… Ну, вежливый, обходительный, внимательный… Не было в нем задорного, комичного огонька дяди Бори, не было изюминки, но, раз мать счастлива, то и пусть. Жаль только, что уехали из той комнаты… Вдруг Соня вернется, а Кати уже и нет…
Правда, в Сониной комнате теперь жили родственники тети Агаты, перетасканные ею, кажется, со всех возможных деревень.
Незадолго до отъезда Катя зашла в комнату подруги и охнула: кровати – штабелями, тумбочки, как в санатории, мешки, чемоданы и сумки – все скопом, горой. А наверху, под потолком, качается мамин ядрено-желтый абажур, как победный, дерзкий вымпел. Его тетя Агата купила специально перед переселением, «расширением», скорее, даже перед захватом новых территорий.
И не было Сонькиных рисунков на обоях, за которые когда-то мать ее оттаскала за воротник курточки, не было такого родного, навязчивого запаха чего-то химического, который сопровождал Сонину маму, приходящую с работы с завязанными бинтиками пальцами на руках… Ничего не было.
-Кать, конфету будешь? – дядя Боря протянул растерянно таращившейся девочке «Раковые шейки». – Да наплюй ты на них! Соня не пропадет, а они, — тут он ткнул пальцем в комнату, задумался, а потом просто махнул рукой, мол, гори оно все синим пламенем…
…Соня три раза писала Кате письма, они хранились надежно и бережно, у того самого кулька с печеньем. Круглый, весь в подскоках нервных крючков и витиеватых завитушек, почерк говорил Сониным голосом, что она скучает, что девочки там, в ее новом доме, тоже хорошие, но есть настоящие злыдни, есть даже похожие на тетку Агату. Это, наверное, ее племянники! И Соня им спуску не дает.
А в конце всегда была приписка: «Кать, печеньку хочешь? Увидимся, поделюсь!»…
… Катя медленно шла вдоль пляжа, рассматривая загорающих, оборачивалась на визжащих в прибое детей, на гудящие вдалеке теплоходы. Это был совсем другой мир, мир жары, безбрежного моря, которое, не стесняясь, лижет солнце, купает его в своих теплых волнах, качает вверх-вниз, разрывая золотую дорожку отражения на мелкие ленточки. И люди здесь были другие – беззаботные, легкие, смешливые. Катя таких нигде не видела…
Где-то рядом, в закусочной, громко смеялась женщина. Звонкий, смелый голос ее разносился вокруг, переплетаясь с криками чаек и звуками радио. Катя обернулась, хотела увидеть владелицу такого беззаботного смеха, но так и не смогла определить кто из тех счастливых, сидящих к ней спиной дам в летящих, тонких сарафанах сейчас игриво, переливчато рассыпала свои ноты счастья, поправляя прическу…
…Соню привел сюда случайный знакомый, Димка, шумный, веселый парень. Девушка была голодна, она заказал ей и себе раков и по кружке пива.
-Давно на море жаришься? – спросил он, вгрызаясь зубами в нежное, красное мясо.
-Нет, два дня, как приехала.
-Отдыхать?
-Нет, мы делаем выставку, фотовыставку. Вот, редакция отправила…
София ловко раскурочила рака, добравшись до съедобного нутра, попробовала и поморщилась.
-В первый раз, что ли? Не ела никогда? Ты пивом-то запей!
-Да, в первый раз. «Раковые шейки» дяди Бори были все же вкуснее! – усмехнулась она и оттолкнула угощение.
-Эй! Ты чего? – завелся ее кавалер. – Ешь, говорю!
-Не хочу. Спасибо, Дим, мне пора. Извини!
Но он не хотел так просто отпускать хорошую девчонку, схватил ее за локоть, попытался осадить назад.
Соня вдруг дернулась, ударила его так, что у парня искры из глаз посыпались, и выскочила из забегаловки. И виделось ей, что не Димку она хватила по щеке, а тетю Агату, что та опять заносит над девочкой ножницы, держа за косу…
Катя слышала, что в кафе случилась небольшая потасовка, но не стала оборачиваться, не заметила, как мимо, руку протяни и поймаешь, пробежала Соня, ее Соня – «печеньку хочешь»…
…Екатерина вернулась в родной, снами хранимый город года через три после окончания института. И не нужны ей были доплаты, не нужна квартира с чахлыми фикусами у окна, не нужны морозные, шипастые узоры на окнах, дыхание, оседающее на воротнике седым инеем. Всего этого она насмотрелась вдоволь, душа просила тепла.
Но где жить? Комната в коммуналке давно не принадлежала ее семье, родственников в городе не было. Разве что, брат отчима, Олег Павлович, мог на время пустить к себе. Они с женой жили в осиротевшей после женитьбы сыновей квартире, могли позволить Кате пожить в одной комнате.
Это было, конечно, неудобно, Олега Павловича Катя никогда в жизни не видела, а тут – и знакомство, и жизнь бок о бок. Но тот оказался очень милым, донельзя увлеченным птицами мужчиной. Канарейки, щеглы и даже один ворон уживались в гостиной, голося по утрам на все лады и переливы, а Олег Павлович разговаривал с ними, ласково называя каждую птаху по имени.
-Вы, Катюша, уж не обижайтесь. Наши птички рано петь начинают, будят иногда… — виновато пожимал плечами мужчина. – Вот и сыновья с нами жить не хотят поэтому, сбежали…
-Ничего, Олег Павлович! Я рано встаю, все нормально!
Так и стали жить – Катя, Олег Павлович с женой и птицы…
Катя устроилась на работу, чертила будущие дома и мечтала о том, что где-то тут, на бумаге, есть и ее квартира. От этого становилось хорошо, весело…
…-Катенька! – как-то жена Олега Павловича, Ариша, заглянула в комнату. – На выходных к нам дети приедут. Я так хочу, чтобы вы познакомились! Все-таки родственники в каком-то смысле… Ты мне с готовкой поможешь? А то что-то тяжело все стало…
Катя помялась, а что тут скажешь, люди ей комнату дали, просто так, надо помогать. И согласилась.
Гости стали съезжаться к обеду. Катя, краснея и стесняясь, как девчонка, пряталась на кухне. А потом оборвалось все, ухнуло внутри, разбежалось по груди теплым взрывом.
Голос… Женский голос в прихожей… Сонька!…
Катя выглянула в коридор. Точно! Столько лет прошло, а ведь узнала…
…Долго потом сидели подружки на балконе, Соня курила, рассказывая, как попала в детдом, стриженной, злой и бешеной, как узнала, что не со всеми стоит делиться печеньем; как скучала по Кате, по разноцветным абажурам ее мамы… Рассказала, что Таисию недавно выпустили из тюрьмы.
-За что, Сонь? Ты мне скажи, за что она сидела? – начала, было, приставать с расспросами Катя, но потом осеклась, видя, что София отвела глаза, окаменела. – Да, извини, это не моя жизнь. Пусть все у нее будет хорошо…
-Да, пусть будет, — вздохнула Соня, а потом встала и ушла.
-Обиделась… Вот я шляпа! – ругала себя Екатерина. – Зачем полезла?…
Изменилась Соня, научилась закрывать свою раковинку, отстраняться от мира, пустит ли она теперь Катю обратно? И косу она больше не отращивала…
Но тут балконная дверь снова открылась, и Соня протянула подруге целую тарелку «Юбилейного».
-Будешь печеньку? – улыбаясь, спросила она. – А то что-то давно я тебя не угощала! Никого не угощала…
Растаяло, запело сердце, заныло от детской доброты где-то внутри, а в клетке, встрепенувшись, вторила этой песне канарейка, как будто почувствовав счастье рядышком с собой…
