Наталья ждала мужа у порога и чувствовала, что на сей раз хребет она ему точно переломит, до того он её достал. Она собиралась сразу же хорошенько оприходовать его скалкой. Три дня в запое! Пьянчуга! Безобразник! Весь аванс пропил — тут и к бабке ходить не надо! Скалка, прислонённая к дверному косяку, стояла наизготове, а сама Наталья сидела рядом на стуле и нервным движением перелистывала журнал мод. Модели выкроек казались ей нелепыми и устаревшими. Ещё бы! Журнал пылится у них уже пятый год.
Прохор позвонил жене два часа назад и виноватым, заплетающимся голосом, попросил разрешения вернуться домой. Дескать, к товарищу его, сотруднику и забулдыге, вернулась раньше времени жена, после праздников-то… Выгоняет, кричит, дерётся… Наталья односложно сказала: «иди». Прохор знал, что от жены ему несдобровать, но, кроме дома, возвращаться было некуда. Работал Прохор на лесхозе в соседнем посёлке городского типа и путь до дома через лес занимал минут тридцать-сорок. Лебезя и заикаясь, Прохор заверил жену, что прибудет через полчаса. Прошло уже два.
В ванной закончилась литься вода и вскоре оттуда вышла дочь в ночнушке из пёстрой фланели.
— Мам… Ну что ты сидишь тут второй час? Иди спать, придёт он и так, всё равно отметелить успеешь.
— Сама спи и не лезь во взрослые дела, — отрезала, не поднимая глаз, Наталья.
— Да вижу я какие вы взрослые, прямо из ушей ваша взрослость вываливается.
— Не дерзи! Ха! Цыц! Слышь?!
Как хищный зверь, Наталья сменила позицию: встала и взяла в руки увесистую скалку.
— Идёт псина шелудивая, чёрт его за ногу…
Мать и дочь прислушались. По ступеням застучали бодрые шаги. Затем этот кто-то скоростной иноходью начал преодолевать длинный коридор их этажа.
Наталья разочарованно поставила назад скалку.
— Это не Прохор. Тверёзый кто-то. Папашка ваш будет еле ползти и по стенам плечами шаркать.
Только она сказала это, как в дверь настойчиво затарабанили.
— Натка, Натка, пусти! Я это, муж твой! Скорей же!
Поразившись твёрдости его голоса, Наталья отворила дверь. Прохор быстро вошёл, закрылся на все замки и вставил в рейку дверную цепочку. Только теперь он выдохнул и бахнулся спиной о стену. Выглядел он совершенно трезвым и выдавал его только убийственный перегар, амбре которого мигом долетело до носа дочери и та поморщилась, фукнула. Лицо Прохора было белоснежным, как только что испробовавшая хлорки старая простынь — ни кровинки, ни пятнышка. Глаза же его буквально вываливались из орбит, в них застыл неподдельный ужас и Прохор поводил ими, как безумный и не было в нём мочи сосредоточиться хоть на чём-то. Ко всему прочему, он был весь вывалян в снег. Наталья застыла с полуоткрытым ртом, она тут, понимаешь ли, собралась чихвостить его по полной программе за очередную пьянку, а он вроде как трезвый и выглядит так, будто сейчас в обморок хлопнется!
— Ты что мне тут разыг… — начала Наталья, но муж положил ей на плечо деревянную руку.
— Натка… Я те щас такое расскажу… Ты не ори только, послушай…
Наталья, всё ещё не доверяя, взяла его под руку. Не наклоняясь, Прохор стянул с себя сапоги и направился при поддержке жены в залу. Он сел на диван, пялясь в никуда. Потом лёг, сложил руки на груди в прилежной позиции.
— Ну? — нетерпеливо подтолкнула его Наталья. Она старалась не растерять боевой дух.
— Шёл я, значит, лесом… Думал, приду сейчас, отхвачу от тебя порцию заслуженных оплеух и мирно засну на родном диване. А ночка видала в окно какая? Лунная, зараза. Луна, как блин, круглая и тяжёлая, висит над лесом. Светло… И снег её отражает, отсюдова ещё светлее делается. И тут я слышу…
На этом моменте Прохор ещё больше побледнел, потом посерел, потом опять сделался белым и попросил дочь сходить на всякий случай за тазиком.
Молчал он минут пять, заново переживая всё то, что с ним приключилось. Наталья выжидательно и скептически смотрела на трезвого, как стёклышко, мужа, терпеливо ждала хоть какого-то объяснения.
— И тут я услышал… А потом увидел…
Прохор глубоко вдохнул, прихрюкнув, провёл по лицу грязными, то ли в пыли, то ли в земле, руками, словно попытался отодвинуть от себя пугающие видения, и выдал:
— А, впрочем, Натка, можешь начинать меня бить. Тащи свою скалку. Я повернусь спиной, чтобы тебе было удобно. То, что увидел, я сказать не могу.
С этими словами Прохор повернулся набок к стене. Наталья выгнала дочь, закрыла двери. Она сменила тактику — стала ласковой и заботливой, и так, и эдак кружилась вокруг мужа, желая выведать хоть что-то, но Прохор не сдавался. От мужа необычайно сильно разило потом и запах этот был крайне неприятен, в нём было намешано что-то ещё, человек не может так вонять, если просто вспотел от работы. Наталья помогла ему снять свитер и начала стягивать с мужа штаны, и тут она вскрикнула — ниже колена у Прохора была рана, неглубокая и кровь уже не шла, но липла. Рана была совсем свежая.
— Где ты так?! Подрался?
Прохор посмотрел на неё странным взглядом, за которым читалось много необъяснимого.
— Укусили.
— Кто? Забулдыга твой?!
— Нет, свинья.
— Какая свинья?
— В лесу. Самая обыкновенная свинья.
— Так ты свиньи перепугался? — хохокнула Наталья.
— Нет. Ничего не скажу. Спи.
Сколько бы Наталья не открывала ночью глаза, Прохор неизменно лежал, уставившись в потолок, совершенно бодрый и трезвый.
— А у нас фотографии Алёнкиной не осталось? — неожиданно спросил Прохор. — Той, которая утопилась?
— Которая сохла по тебе в молодости? Болезная та? Плюгавая?
— Прям уж плюгавая… — обиженно не согласился Прохор, — обычная. Костью тонкая.
— Нашто мне её фотография дома? Придумал! В клубе висит вроде бы на общем фото. Спи уже! Вспомнил тоже…
— Да я так…
Пролежал Прохор до утра, вспоминая то минувшую ночь, то бесшабашную молодость. Странным, непостижимым образом всё перемешалось, объединилось в одно. Вот взять Алёнку. Когда он думал о ней в последний раз? Лет двадцать пять прошло с того случая! Был он по молодости парнем видным, разухабистым, девки гроздьями на него вешались, а он только и знал, что менял одну за другой. И эта Алёнка, мышиная головка, тоже в него втрескалась. Нравилось Прохору невинных девушек соблазнять, грешен был… Поиграл он с Алёнкой, да и бросил. В настоящую любовь не верил, так… пляски, гулянки, хорошо время провести… Получил Прохор своё и вскоре бросил её, за другой стал приударять. Алёнка же не могла смириться, всё таскалась за ним, всё плакала, всё умоляла вернуться. Через два месяца как бросил, оказалось — беременна. Да вот беда — Прохор уже в другую влюблён, да так, как никогда прежде, даже о свадьбе думал: Наташка в сок вошла, прикипел он к ней сердцем. Долго объяснялся он с Алёной, просил не ломать ему жизнь, ведь без любви какое может быть счастье? На следующий день она утопилась. Кто-то из баб сказал: «черти сманили её к самоубийству, теперь она их раба. Вот горемычная…» В то время Прохор не воспринял это буквально, но… Но что же он видел этой ночью? Страсть!
Прошёл месяц. Начался другой. К бутылке Прохор не притрагивался, хотя раньше стабильно раз в месяц уходил в запой. Нога, за которую его якобы укусила свинья, не заживала. Почернела кожа вокруг раны, а сама рана оставалась свежей, не затягивалась, будто только получил он этот укус. Обращались они к врачам, накладывали и швы, и повязки, и мази шли в ход, только всё было бестолку. Наконец Наталья сказала:
— Надо тебе к Василине сходить, может и правда здесь дело нечистое, пусть она пошепчет.
Василина была местной шептуньей, женщиной лет сорока пяти, и к ней тянулся народ со своими немощами. Тянулся, да побаивался… Услышав имя «Василина» Прохор странно дёрнулся и сделался белым, как мел.
— Ни за что! Пусть лучше у меня эта нога отвалится! Да и не болит она, не беспокоит меня, отстань! Хватит с меня этой чертовщины!
— Да что случилось-то той ночью?! Расскажи уже!
И Прохор решился… Прикрыл плотнее кухонную дверь и начал свой рассказ.
Признался Прохор, что перед тем, как выйти от приятеля, ещё наподдал, чтобы не так страшно было предстать перед Натальей и получить заслуженных тумаков. Идёт по лесу он… Луна. Ели высокие. На еловых лапах снег лежит. Впереди дорога дугой уклоняется, две колеи на ней от машин. Тишина, но слышно, что вдалеке, в их посёлке, собака воет на цепи. Тихо-тихо… еле долетает до Прохора звук. И тут, среди всей этой ночной тишины, среди ноябрьского снега и яркого света тяжёлой луны, к Прохору обратились по имени! С высоты елей , по-над лесом, Прохор услышал вредный, кривляющийся голос:
— Прошка-картошка, свиная лепёшка, иди к нам, чертяка старый! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!
Похолодел Прохор, обернулся на лес по правую, ближайшую от себя сторону — сидят высоко на ветках настоящие черти, рогатые, с пятаками свиными, глаза красные светятся, противные. Черти болтали ногами с копытами и кривлялись Прохору на все лады. Прохор споткнулся на ровном месте, попятился… Потом развернулся и как дал дёру! А черти за ним! С ветки на ветку прыг-скок! Так и несутся за ним по-над лесом! Улюлюкают ему вслед, свистят.
— Не уйдёшь! Не уйдёшь! Тут и смерть свою найдёшь!
Недалеко убежал Прохор, как слышит — бубенцы звенят. Сани едут позади и вроде как лошади их везут. Прохор подумал было, что вот и его спасение, даже не задумался о том, что какие могут быть сани под конец восьмидесятых, да ещё и ночью. Отступил он в сторону, тормознуть их хотел, а черти на ёлках в ладоши захлопали, на лапах еловых закувыркались. Домчались сани до Прохора со скоростью ветра, в санях тех девки с парнями сидят и кричат, смеются такими же противными, мерзкими голосами, как у чертей на ёлках… И глаза у всех злые-презлые, ледяные, змеиные.
— Поехали с нами, Прошка! Залезай!
Прохор рассмотрел одну из девок и за сердце схватился, чуть оно у него не остановилось навсегда — то была шептунья Василина, выряженная по-молодецки, повязанная платком расписным, и в тулупчике таком, какой молодые бабы носили лет сто назад, с опушкой из заячьей шерсти. Прохор выпятился назад на дорогу, встал перед лошадьми, а компания от его поражённой физиономии уже все кишки изодрала от смеха. Когда свет луны упал прямо на их лица, то все они, кроме Васины и ещё одной бабы, обросли свиными пятаками, рогами и копытами. Но хуже всего было то, что вдруг начали говорить с Прохором и лошади. Одна сказала ему девичьим, очень знакомым голосом:
— Эх, покатаю я тебя сейчас, Прошенька, прыгай ко мне на хребет.
Прохор смотрит и глазами от ужаса лупает — лошадь то вроде и лошадь, да словно сделана она из человека: вытянутая человеческая спина, ноги-руки с копытами на снегу стоят, острый хвост висит, как тонкая плеть, грива — волос человеческий, золотистый, до земли тянется, а лицо тоже человеческое, но вытянутое, как у лошади… Узнал в том существе Прохор свою Алёну, им обиженную… Была она абсолютно порабощённой, не было в ней ни капли надежды, ни крупинки веры… Один из чертей сиганул её плетью промеж лопаток. Алёна постригла лошадиными ушами и двинулась на Прохора. Тот попятился, а сам развернуться не может, чтобы бежать, ноги свинцом налились. Тут другая лошадь заржала и обратилась к нему, как бы заигрывая, а у самой в глазах, как и у Алёны, бездонная тоска и ни капли надежды на спасение:
— Любил ты на мне кататься, Прохор, так давай же, садись, подвезу до конечной. Иго-го! Го-го! — невесело засмеялась лошадка.
Прохор и её признал — это была первая на деревне беспутница Нюрка, разбитная бабёнка. Все мужики к ней захаживали и Прохор, чего греха таить, тоже не брезговал… Десять лет назад, пока таскалась Нюрка по гулянкам, сгорел её дом вместе с тремя детишками. Похоронила Нюрка детей и повесилась в том же доме на уцелевшей балке.
— Ну что, Нюрка, Лялька! — обратился к лошадям один из чертей, — надо вам в компанию третьего, чтобы веселей было! Лови его!
Прохор упал, прополз на корячках под лошадиными копытами, насилу встал и нашёл в себе силы, чтобы чухнуть вперёд… Сани за ним по пятам несутся, бубенцы звенят, смех бесовской на всю округу гремит… Выбежал Прохор из леса, а перед посёлком поле ещё было. И решил он не по дороге бежать, а наискось, по глубокому снегу, надеясь, что лошади в нём застрянут. Остановились вроде бы сани. Оглянулся на секунду Прохор — а из саней выпрыгнула Василина и тут же, кувыркнувшись в воздухе, превратилась в свинью и давай за Прохором гнаться! Черти — следом. Улюлюкают, веселятся, хватаются за животы и падают, чтобы отдышаться и унять смех.
Около часу гоняла свинья Василина Прохора кругами по полю, успела один раз ухватить его за ногу. Было видно, что ей тоже очень весело. Гнала его Василина до самого дома, пока Прохор не залетел в единственный подъезд.
Полгода после этого проходил Прохор с больной ногой, прихрамывать начал. Василина, если встречала его на улице, оживала, в глазах её блеск появлялся… Видимо, очень ей было весело вспоминать, как гоняла пьяницу Прохора по полю.
— Что-то ты квёлый стал, Прохорушка, приходи, полечу. А хочешь, прямо здесь шепну и всё пройдёт… Нога-то у тебя больная.
Смотрит на него с усмешкой Василина, а у самой черти в глазах пляшут.
— Пошла вон, карга старая, пока хребет тебе не переломал! Выдра! — крысился на неё Прохор и крыл отборным матом.
Ногу Прохорову спас один монах из дальнего монастыря. Наталья отвезла его туда на неделю. Отмолили духовники его ногу. С тех пор Прохор стал в церковь почаще захаживать, грехов-то много за жизнь накопилось… А насчёт водки он больше ни-ни, даже по праздникам ничего не пил, ядрёнее кваса.
