— Надюш, не моё дело, конечно, ну, вpaче6ная тайна и всякое такое… — начала Галина Ивановна, когда наконец услышала голос подруги в трубке.
— Что стряслось, Галочка? Говори скорее, за мной скоро Ваня должен приехать, тогда уже дома договорим. Или заехать к тебе? Что–то голос тpeвoжный, случилось что? — Надежда Васильевна сложила аккуратной разноцветной стопочкой папки на своём большом столе, смахнула кусочки просыпавшегося шоколада с его обтянутой зелёным сукном столешницы, хотела, было, встать, но опять свело ноги, пришлось ещё посидеть в кресле, разминая ступни и подтягивая мысочки на себя. Очень хотелось снять капроновые чулки, босиком пройтись по прохладному паркету, потянуться, наклонившись и достав пальцами рук до самого пола… А ещё, уложив немного располневшую ногу на стол, как на балетный станок, вытянуть руку и за ней, как за направляющим стежком, податься вперед, чувствуя, как блаженно разделяются уже порядком закостеневшие позвонки, как приятно тянутся мышцы в уставшем от бездействия теле. Но нельзя, несолидно! А вдруг кто зайдёт, поздно уже, все разъехались, но мало ли, всякое же бывает!
А она, Надежда Васильевна Беляева, шестидесяти трёх лет от роду, сама большой начальник, ни много ни мало, всё же целое дело на ней, а скачет по кабинету с голыми ногами… Надо потерпеть до дома. Там уж Надя, обмотав вымытую голову полотенцем и соорудив из него тюрбан, смыв косметику и дав себе команду расслабиться, будет тянуться и нагибаться вдоволь, а сейчас она — руководство, а руководство такой ерундой в кабинетах не занимается!
Надежда Васильевна, слушая, как дышит в трубку Галя, аккуратно попробовала встать. Мышцу отпустило, теперь надо расходиться, чтобы слететь по ступенькам на первый этаж, как молодая лань. К Галине, видимо, кто–то пришёл, и она попросила Надюшу чуть–чуть подождать, ругалась с кем–то, потом что–то хлопнуло рядом с трубкой, видимо, Галка бросила пачку медицинских карт в знак своего полного возмущения.
Надежда Васильевна слегка улыбнулась, лишь уголками губ, даже глаза не прищурила, потому что береглась от морщинок… Ей показалось забавным, что если ты знаешь человека очень–очень хорошо, то даже видеть его не обязательно, чтобы представить, как он поведёт себя, как и что сделает. Вот, например, Галочку Надя знает со своих двадцати четырёх, Галка старше своей подруги на два года, но эта разница со временем стёрлась. По началу она выступала остро, выделялась во всём — мыслях, суждениях, поступках. Молоденькая Надюша, простая, наивная, иногда резкая, рубящая с плеча на фоне рассудительной и ответственной, всегда очень доброй Галины казалась ещё простоватее, будто ребёнок во взрослое тело облачился, да и балуется. Потом отличия стали стираться. Это происходило постепенно, очень–очень медленно, пока Надя училась жизни, разглядывала её настоящее лицо – суровое, безапелляционное, порой жестокое, но всегда честное, и Галя как будто стала спокойнее, как будто смирившись наконец с тем, что есть на свете такие «лапоточки», как Надька, но и они Богом созданы, значит и у них есть, чему поучиться, что взять себе на вооружение.
И вот теперь Галка распекает кого–то, а Надя, сидя от неё за несколько километров, прекрасно видит, как это происходит.
Наконец Галина Ивановна отвоевалась, опять схватила трубку.
— Надька, там ещё? Я уж думала, не дождалась, уехала…
— Ну как же… Тут я, жду вот, наслаждаюсь голосом твоим, — ответила Надежда. Боже, какое счастье, что люди придумали эти беспроводные трубки! Ходи, разговаривай, не надо тянуть за собой длиннющий черный провод, не надо оттягивать спиральку, идущую от трубки к аппарату. Можно встать у окна, смотреть, как на серый от падающих на него теней подоконник ложатся крупные, пушистые снежинки, как свет из комнаты льётся наружу, на козырёк у входа, золотит скучный рубероид, делает его немного сияющим, блестящим… И в то же время слушать Галочку. — Что там у тебя? По мою душу что ли? Анализы плохие?
— У тебя – превосходные! — бодро ответила Галя. — А вот Никифорова твоя выкинула фортель…
— Никифорова? Ну какой фортель она могла выкинуть, Галя?! Она только–только после института, лапочка и цветочек. Я видела её пару раз в столовой, очень красивая девочка. Она вроде бы живёт с родителями, в компаниях не замечена. Ну что там у неё?
— А то же, что у тебя. И так же, как ты, рвётся к нам. Поняла меня?
Надежда, до этого блаженно наблюдавшая за кружением декабрьского снежка, вдруг выпрямилась, задёрнула штору, развернулась и быстро осмотрела свой кабинет. Всё те же папки на столе, всё так же уютно висит на стене картина с пейзажем, с портрета рядом смотрит первый директор их бюро переводов, всё как обычно, но что–то улетучилось вдруг… Что же? Уверенность, спокойствие, ощущение своей незыблемости – вот что! Надя снова ощутила себя девчонкой, маленькой, глупой…
— Надя, сделай что–нибудь, ну жалко же! Молодая девчонка совсем, а нашу Рогову ты знаешь, церемониться на будет, не ровен час…
— Я поняла, Галя. Но она взрослая, должна сама решить. Я не могу вмешиваться!.. Это не…
— А я вот когда–то вмешалась, Надя, вмешалась и ни капельки об этом не жалею. Я знаю, что поступила хорошо! Ты подумай, Никифоровой назначено на следующую среду, так что время есть… Ладно, пора мне, бардак развели, понимаешь! — ворчливо, пряча за своим недовольствам тревогу, закончила Галина, попрощалась и положила трубку. Она знала, что Наде нужно дать время всё обдумать, она не любит рубить с плеча. Теперь не любит, научилась быть дальновидной… А раньше бы ухнула топоришком по своей и чужой судьбе, да и дело с концом, поминай как звали…
Надежда села на диванчик, сложила руки на коленях. Никифорова… Ещё одна среди многих, таких же, как Надя, как Тамарочка из лингвистического отдела, как Зоя из продуктового магазина у их с Ваней дома… И что теперь? Идти к этой Никифоровой домой, убеждать, уговаривать? Или вызвать к себе, сюда, в кабинет? Ну это будет совсем как–то некстати. Такие места, как кабинеты начальства, не располагают к разговорам по душам…
— Мам, ну что ты сидишь?! — услышала Надя знакомый голос, подняла глаза. В дверном проёме стоял мужчина, невысокий, коренастый, симпатичный, с вихром тёмно–каштановых волос, с румянцем на щеках от лёгкого морозца и пакетом в руках.
— Ваня, привет, я не сижу, я тебя жду. Вот, готова уже! — Надя суетливо поднялась, разрешила сыну подержать пальто, пока она уложит на шее красивыми складками кашемировый шарф, потом, взяв сумочку, вышла в коридор.
Иван выключил свет и захлопнул дверь.
— Я тут тебе кураги купил. В угловом магазине, как ты просила. Крупная, отличная, а пахнет… Я думал, не довезу, по дороге всё съем. Мам! Мам, ты меня слушаешь?
Надежда, глядя на сына, улыбнулась, кивнула.
— Конечно, курага… Спасибо, милый. Это очень хорошо. Ты зайдёшь? Я вчера голубцов наделала, твоих любимых, будешь?
Они уже сели в машину и катили по территории института, к которому относилась вверенная Надежде контора. Машина оставляла на белой тонкой снежной простыне две параллельные ленточки следов, фары выхватывали из сгущающихся по углам сумерек притаившихся у старых, низкорослых зданий кошек. Из глаза вспыхивали ярким, зеркальным светом, а потом исчезали в подвале или за досками, сложенными тут ещё осенью.
— Жалко, но сегодня не смогу. Решили с ребятами встретиться, в баскетбол поиграть, — ответил Иван, скосил глаза на мать. — Что–то случилось?
— Нет, нет, всё хорошо, просто устала. Да и погода такая… Ну ладно, я тебе тогда оставлю, может быть, завтра заглянешь…
Надя откинулась на спинку пассажирского кресла, закрыла глаза и сосредоточилась на музыке, что лилась из динамиков машины. Вальс Штрауса, прекрасная вещь… В другой бы вечер эта мелодия до последнего аккорда подошла бы к танцующим за окошком снежинкам, к крутящей позёмке, к торжественному, охваченному всполохами огней городу… Но не сегодня. Надя никак не могла решить, что же делать с этой Никифоровой – вмешаться в её судьбу также, как сделала это когда–то Галочка, или оставить всё, как есть? Надя – простая женщина, Никифорова – её подчинённая, не более. Её личная жизнь никого не касается!
Надя повернулась, посмотрела на Ваню. Тот, чуть надув губы, как делал всегда, когда особенно сосредотачивался, вел машину. В его очках поблескивали желто–охристые кругляши от фонарей.
«Мой мальчик… Мой взрослый, самостоятельный мальчик… — улыбнулась Надя, любуясь сыном. — Счастлив ли ты? Вот так, чтобы по–настоящему, как пишут в книгах? Нет… Так не бывает, жизнь жестче и холодней, она многое не прощает, мало что разрешает, она диктатор, но ты держишься, мой хороший, ты молодец!»
— Вань, — тихо позвала женщина.
— Чего? Укачало? Остановить? — тут же подхватился Иван, заёрзал на сидении.
— Нет, нет, ничего, сынок, извини. Так…
Он высадил её у подъезда, помог выйти из машины, позволил поцеловать себя в лоб, сам чмокнул мать в щёку, еще раз строго поинтересовался, что случилось, но она только улыбнулась.
— Ничего. Ты поезжай, осторожно только, милый. До завтра!
Проследив взглядом, как машина сына скрылась за поворотом, Надежда Васильевна открыла дверь и юркнула в тёплый полумрак подъезда…
… — Надя, привет, дорогая, привет, любимая!
Он, едва зайдя за порог и захлопнув дверь, сгрёб Надюшу в охапку, стал целовать её лицо, водить руками по спине, обхватил пальцами её худенькие плечи, впился губами в её пухлые, ещё по–детски мягкие губы.
— Паша, ты проходи, я ужин приготовила. Раздевайся, — чуть отстранилась Надежда, сняла с него шапку, положила его перчатки, кожаные с мехом внутри, на полку, потом позволила ещё раз поцеловать себя. — Ну пойдём, стынет же всё! Соседи услышат, пойдём!
Сегодня Надя скажет своему гостю очень–очень важную новость. Интересно, он будет так же рад, как и она? Ну наверное, да! Это же так прекрасно, это же их будущее, совместное, радостное, счастливое…
С Павлом они познакомились, когда он принёс несколько иностранных статей для перевода в контору, где работала Надя. Они столкнулись в коридоре, Паша рассыпал свои бумаги, девушка кинулась их собирать, извинялась, боялась, что такой мужчина, важный, в костюме, при галстуке, тут же нажалуется на неё, нерадивую практикантку, её выгонят, да и дело с концом. Но нет… У них закрутился легкий, игривый роман, Надя сама не заметила, как сдалась, уступила. Почему? Она и сама не могла потом объяснить этого. Галина упрямо твердила, что это гормоны, но Надежда всё искала в Павлике что–то такое, что зацепило её. Вспоминала, думала, осмысляла, но так и не поняла…
Надя совсем молоденькая, но благодаря своей хорошей работе, отличному владению языками её берут на конференции в качестве переводчика, она видит красивых, ухоженных людей, умных, интересных, но лучше Паши пока не встретила. С ним они, возможно, поедут в Женеву, если он договорится о её участии в этой командировке…
Надежда подождала, пока Павел доест голубцы, отложит вилку и, отхлебнув чай из большой кружки, посмотрит на неё, шурша свежей газетой, которую Надюша всегда покупала в киоске напротив дома.
— Паш, мне надо тебе кое–что сказать. Это очень важно, так что закрой, пожалуйста, газету.
Павел нахмурился, поджал губы. Знает он эти разговоры, пустые, гадкие разговоры, после которых от него ждут нечто особенное: решительного шага, слова, действия, радостной улыбки… Неужели и эта Надька того?!..
— Ну? — отрывисто буркнул Паша.
— Я была у врача, мне сказали, мне сказали, что… — Она тихо подошла и обняла Павла сзади, прижалась к его щеке, стала целовать, уже не как девчонка, а как взрослая, смелая, познавшая нечто сокровенное женщина.
— Перестань, — он вдруг оттолкнул её. — Что же сказал этот врач?
— А ты не догадываешься? — испуганно прошептала Надя. — Ну хорошо, я скажу: у нас с тобой будет ребёночек. И…
Она видела, как изменилось его лицо, как слетело с него расслабленное блаженство, как заходили туда–сюда желваки под колючей от щетины кожей. Видела, как сжались кулаки, ей даже показалось, что он сейчас ударит её, размахнётся и залепит кулаком в висок. Так делал отец, когда был пьян и злился на мать… Но нет же, нет! Паша не такой! Он – её, Надино, спасение, он послан, чтобы показать ей, что мир вокруг добрый и…
— Избавляйся, — закурив и отвернувшись к форточке, сказал мужчина, быстро затянулся и, обернувшись, выдул табачный дым прямо Наде в лицо.
— Что? — тихо переспросила она. Перед глазами запрыгали, закружились синие круги, во рту стало кисло и противно. Потом эти предвестники тошноты будут всегда ассоциироваться у Нади с Павлом, и от этого будет ещё отвратительней…
— Что слышала. К врачу и на аборт. Мне проблемы не нужны. А я тебе документы хотел оформлять, в загранку бы поехали… Подумай головой–то!
— Какие проблемы, Паша? Мы же любим друг друга, мы здоровые люди, у нас будет чудесный ребёнок!
— Слушай, — вдруг рассмеялся он, закидывая назад голову и потирая рукой, в которой между пальцами была зажата сигарета, бровь. — Ты что, правда решила, что есть какие–то «мы»? Надька, я женат, глупая! Моя жена уважаемый человек, и я не стану бросать её только потому, что у тебя не хватило мозгов остаться пустой. Ой, вот только не надо этих слёз, стенаний, не скули, это тебе не поможет. Сходишь к врачу, всё сделаешь, буду и дальше к тебе ходить. Не сходишь – пеняй на себя. Ничего не докажешь, не стану я твоего отпрыска признавать. А может это вообще не от меня? — гадко облизывая губы, наклонился он к осевшей на табуретку Наде. — Вы все девочки такие, с каждым встречным–поперечным готовы…
Она хотела ударить его, замахнулась уже кулаком, но тут к горлу подкатило, и её вырвало прямо на его замшевые ботинки. Паша никогда не разувался, а Надя не настаивала…
Она испуганно вскочила, отпрянула, Павел, выругавшись, кинулся в коридор, столкнулся там с Надиной соседкой, толкнул её, прошёл в прихожую, схватил свою куртку и исчез…
Его перчатки Надя потом сожгла во дворе роддома, бросив их вместе с клетчатой рубашкой и домашними брюками в костёр…
… — Беляева! Беляева кто? — выскочила из кабинета раскрасневшаяся Галочка. — Девочки, ну не задерживайте, пожалуйста, и так врач лютует! Беляева Надежда где?
— Да вот она, у окна стоит, — сказал кто–то с банкетки.
Галина посмотрела на девушку, подошла к ней, потянула за руку.
— Ваша очередь, ну что же ждёте?! Вы спите, а мне из–за вас достаётся! — схватила она Надю за рукав колючей шерстяной кофты. — Пойдёмте!
Надежда послушно поплелась за медсестрой.
София Андреевна Рогова, уже тогда пышная, грузная женщина, любящая большие серьги и крупные бусы, строго посмотрела на зашедшую в кабинет Надежду, взяла в руки её карту.
— Решили, что делать будете? — зевнув и размяв под столом затёкшие ноги, спросила Рогова.
Надя кивнула. Галка, вскинув глаза, быстро посмотрела на пациентку, потом снова уткнулась в какие–то записи.
— Ну и хорошо. Тянуть смысла нет, — согласилась София Андреевна. — Так… Так… Шарапова, что у нас там с записью? — бросила она медсестре журнал. — Ну посмотри, это же твоя работа! Боже, кого присылают, кого мне тут выдают?!
Рогова закатила глаза, отвернулась к окну.
Там, на улице, под моросящим дождём по аллеям медленно прохаживались женщины с большими, упруго торчащими вперед животами, нагуливали роды…
— На что записывать? Дневной стационар? — как будто бы глупо переспросила Галя.
— Ты совсем ку–ку?! На аборт! Какой тут стационар?! Тут в голове ещё чушь на постном масле, без стационара уже хороша! — напустилась на помощницу Рогова. — Быстрее, очередь у нас, опять мне из–за тебя влетит! Так, давай сюда, я сама запишу.
Врач выхватила из рук Галки журнал, пролистала его вперед, нашла свободную графу.
— В пятницу приходи, к девяти. Ночнушку возьми, носки. Больничный дадим потом. Отлежишься дома. Всё понятно? — София Андреевна равнодушно глянула на бледную Надю. Ну а что? Сколько их таких вот приходит? Как в постели прыгать, так они первые, как потом ответственность на себя брать – мало кто решится. Для таких придумали слово из пяти букв — «АБОРТ». Это как будто новый старт, пятнадцать минут, и ты чиста, как слеза…
— Всё, следующий! — требовательно гаркнула врач, выпроваживая Беляеву из кабинета.
Надя вышла, пошла по коридору, глядя, как качается пол под ногами, как стены вдруг уходят куда–то вбок, складываются карточным домиком… А потом кто–то выключил свет, и стало темно…
— Отменяй, Галка, запись. Ну вычеркни её, что ты стоишь?! В палату, под капельницу, быстро! — распоряжалась Рогова, чувствуя на себе испуганные взгляды пациенток. — Что ж вы все такие малохольные–то?! Шарапова, почему анемию просмотрела?! Анализы кто должен мне приносить, а?!— зарокотала она, выхватив из рук Галочки бумаги из лаборатории. — А если бы она головой об кафель у нас треснулась?! Ещё неизвестно, кто отец ребёнка!
— А кто? — переспросила Галочка, ловко укладывая Надю на каталку.
— Конь в пальто. На приём иди, Галка, я сейчас, — София Андреевна проследила, чтобы Надю отвезли в «патологию», потом, наклонившись над её койкой, будто хотела поправить капельницу, шепнула:
— Держись, красавица, всё пройдёт это, а малыш с тобой останется, и это не обуза, запомни, слышишь?! Не обуза, это дар. Потом поймёшь, а сейчас не смей мне тут выкинуть, поняла?
София Андреевна всегда называла вещи своими именами, не стеснялась и не подбирала слова, даже за столом она могла рассказывать о прошедшей сегодня операции, говоря о пациентке с анатомической точностью, так, что гости заливались краской смущения, а Роговой наплевать. Жизнь – есть жизнь. Хоть ты дипломат, хоть его жена, хоть дворник, а внутри всё одно и то же, и болит одинаково, и живёшь ты одинаково, только ешь порой по–другому… Нет, София не была излишне доброй, сочувствующей, или наоборот, бесчувственной, холодной, она просто верила в судьбу. Раз ухнулась Надька эта с анемией в обморок, значит, никакой операции. Пока восстановится, пока в себя придёт, уже поздно будет. Значит судьба Беляевой родить. И ничего в этом такого нет. Рогова сама родила в восемнадцать, дочка у неё есть, росла сначала, правда, у бабушки, но потом София её забрала, сама нянчила, без особой ласки и тепла, но дочь её уважает, любит по–своему. Все мы любим как–то по–своему, и хорошо…
Надя пролежала в палате три недели, пришла в себя, стала выходить на улицу. Галочка, нет–нет, да и подойдёт к ней, узнает, как дела, как самочувствие.
— Я хочу прервать! — упрямо твердила ей Надя, хватала за руки, деньги предлагала.
— Ты что, опомнись! Куда уже?! Да и сама потом радоваться будешь, когда родишь! — отнекивалась Шарапова. — Это же чудо, Надя, ты просто не понимаешь! Чудо!!
— Я не хочу чудо. Это ошибка, этот ребёнок мне не нужен вообще!
— Ты что, как можно такое говорить, глупая?! Хорошенький там у тебя такой пупсик, не видно, но мне Рогова сказала, что мальчик будет. Она как–то чувствует! Нужен–не нужен… Фу, Надежда!
— А что? Ты в моей шкуре не была, тебе не понять! Отец от ребёнка этого отказался ещё заочно, родители меня проклянут, если узнают, что я… Ну, что… Не хочу я этого… — Надя ткнула себя в живот. Ей стало очень обидно, что у вот таких Галин вся жизнь ещё впереди, а Надя попала в омут, выход из которого затянуло ряской, не выбраться уже…
Галя вдруг отвернулась, потерла кулачком глаза.
— Ты что? — испугалась Надя. — Ты плачешь что ли?! Почему ты плачешь?
— У меня мать забеременела, когда мне было пятнадцать. Всё сокрушалась, мол, куда ей второго, меня–то еле на ноги поставила, что, мол, ненужный он, этот ребёнок… А я так хотела братика или сестрёнку, хотела, чтобы он меня любил и я его любила… С мамой у нас всё было очень сложно… Уговаривала я её, просила, но она… В общем, в больнице ей отказали, потому что срок был большой, так она сама всё… Господи, у меня мог быть братик, Надя! Мог бы родиться хорошенький братик… А теперь не ни его, ни матери…
— Ты поэтому в роддоме работаешь? — прошептала Надежда, обняла вдруг медсестру, Галка простодушно всхлипнула, кивнула.
— Я братика не спасла, мама говорила, что из–за меня второго уже не потянет, я виновата, понимаешь? Вот и замаливаю грехи… А ты не смей, ты мамой будешь, это совсем–совсем не так, как ты думаешь! Это прекрасно же, Наденька! — зашептала Шарапова, гладя Надю по голове. — Твоя жизнь продолжается, Надюшка, ты же теперь не одна!..
На следующий день после выписки Надя вышла на работу.
— Надежда, зайди к директору, — хмуро глядя на свои распухшие от вчерашней стирки руки, сказала секретарь, увидев, как девушка прошмыгнула в кабинет, где занимала третий стол справа. Бюро переводов начинало работать рано, в восемь нужно было уже сидеть на своих местах. Это была прихоть руководства, но все мирились, потому что платили хорошо, надёжное место при институте иностранных языков, государственные ставки, работа с интересными людьми, разными НИИ… — Надя, ты слышала? И опоздала к тому же…
Секретарь покачала головой, застучала по клавишам, зевая и разминая плечи.
Надя теперь постоянно опаздывала, приходила бледно–зелёного цвета, не спасала даже пудра.
— Надя, доброе утро. Выздоровела? Больничный закрыла? Ну и хорошо. Итак, на тебя тут бумага пришла… — помявшись, сказал директор Егор Константинович.
— Какая? Я присяду, можно? — Надежда сползла на стул, откинулась, пристроив голову к прохладной стене.
— Неприятная. Некто Прокофьев Павел Сергеевич жалуется, что ты отвратительно перевела его статью, что возникли проблемы с иностранными коллегами, что на каком–то там симпозиуме его чуть ли не освистали, потому что ты перепутала все термины, и… Надя! Ты меня слышишь? — Егор Константинович, испуганно глядя на закрывшую глаза сотрудницу, подбежал к ней, плеснул ей на лицо воды из стакана. — Извини, я думал, ты того…
— Нет, я пока этого… — слабо улыбнулась Надя. — Прокофьев, говорите… Был такой… Голубцы любил… — вытирая щёки протянутой ей салфеткой, прошептала она. — Да он сам по себе бездарный. Сам ни в чём не разбирается. Ну и что он хочет?
Егор Константинович, услышав про голубцы, немного растерялся, потом, взяв со стола бумагу, прочитал что–то шёпотом, отложил листок, вдохнул и ответил:
— Просит уволить тебя по статье «несоответствие занимаемой должности»…
— Ну а вы что? — осведомилась Надя.
— Я… Я… Ну, он влиятельный человек, он часто пользуется нашими услугами, я помню его публикации… — залепетал он.
— Меня нельзя уволить, — вздохнула Надя. — Прокофьев позаботился об этом. А вы его жену знаете? — вдруг спросила она.
— Жену… Неллечку? Ну конечно, она оканчивала исторический, когда мы познакомились, очень интересная и… Надежда? Ты чего мне тут удумала, а?! Надя?
Надька уже не слышала, она впала в блаженное забытьё, только иногда из серо–фиолетовой пустоты выплывала Неллечка, грозила Наде пальцем и снова растворялась в темноте.
Из рук Нади выпала справка о беременности, которая и отменила вопрос об увольнении, да ещё и предписывала снижение нагрузки, а также, дополнительный выходной и вообще полукурортные условия. Это Рогова постаралась…
Естественно, ни в какую заграничную командировку Надежда не поехала, все документы отозвали, а купленные специально для поездки туфли–лодочки, кожаные, тёмно–бордовые, под цвет юбки и сумочки, были отданы Гале, потому что Надеждины ноги отекли и в обновку уже не влезали.
— А дальше будет только хуже… — вздохнув, прошептала Надя.
— Дальше будет лучше, Надюша! Дальше ребёночек будет шевелиться, ты будешь чувствовать его внутри себя! — уверенно говорила Галя. — А туфли, хочешь, продадим?! Я найду кого–нибудь, за дорого продадим!
— Нет. Бери себе. Тебе же они хорошо? Хорошо. Вот и всё.
… Надя вяло делала то, что ей поручали, сил не хватало, хотелось спать, раздражал стук печатных машинок, запахи и даже солнце, рвущееся через шторы в комнату.
— Первый триместр, Надюша, самый опасный, ну потом третий, но это когда ещё… — весело щебетала Галина, придя навестить Надюшу в субботу. — Больше гуляй, дыши, о хорошем думай, вот и будет тебе радость.
— Да уж… — кивала Надя, отворачивалась. У Галины, оказывается, очень пахучие духи. — Наши в Болгарию едут, там какие–то выездные симпозиумы… А я… — с досадой шептала она, уставившись на карту мира, прикреплённую к стене.
— А ты давай–ка, за ум берись. Вот, книги тебе принесла по уходу за новорожденным, — положила Галина на стол завёрнутую в бумагу посылку.
Тут Надя вдруг ойкнула, замерла, потом схватилась за живот.
— Что, Надя? Что? — обернулась гостья.
— Тут что–то тукается в меня… Изнутри… Но чуть–чуть… — растерянно ответила Надежда, потом улыбнулась.
— Я же говорила, это чувство меняет женщину! Запомни его! — Галя села рядом и замерла, боясь спугнуть Надину радость…
В новогоднюю ночь у Надежды началось кровотечение. Приехала скорая, отвезла бедолагу опять к Роговой. Прибежал дежурный врач, Надя сквозь туман видела испуганные, огромные глаза Галочки, потом откуда–то появилась сама Рогова с красными бусами на шее, она сварливо обругала весь персонал, дала какие–то распоряжения, Наде сделали укол, велели не шевелиться.
— София Андреевна, это всё, да? Она… Она… — лепетала Галочка, заглядывая через плечо в записи врача.
— Не каркай, дурная! Обойдётся. Родит твоя Надя, как миленькая! И хватит тут капать на меня слезами своими! Шарапова, а ну марш из кабинета, умойся, приведи себя в порядок и иди, вон, температуру мерить у девочек! Быстро!
— Какая температура, София Андреевна, два часа ночи же… — растерянно пробормотала Галя, звеня градусниками в большой стеклянной таре.
— Тогда цветы полей, сухие все стоят! — гаркнула врач, отвернулась и закурила. Беляева беспокоила её, очень беспокоила…
Надежду выписали еще через две недели, она уже и забыла, как это – жить дома, спать в своей постели, есть то, что ты себе приготовишь. Она всё еще была беременна. Рогова оказалась права…
Ванька держался за мать крепко–крепко. С шестого месяца он так пошёл в рост, что худая Надя теперь еле помещалась за столом, сидела бочком, ела потихоньку, боялась расплескать суп.
К началу апреля ей вдруг стало так хорошо, она как блаженная, ходила по парку, гуляла, дышала, чувствовала на руках клейкий, сладкий сок от первых распустившихся почек, смотрела, как только что проснувшаяся бабочка легко трепещет крылышками, ища цветы…
— Привет, — услышала Галина за спиной знакомый голос, обернулась, бросив в небольшой костёр, который разжёг дворник на заднем дворе территории роддома, палочку.
— А, Надюша, здравствуйте! Как вы себя чувствуете? — улыбнулась Шарапова. — Вы на приём?
— Нет, я к тебе, — улыбнулась в ответ Надя. — Можно, я кое–что тоже сожгу?
С этими словами Надя вынула из сумки Пашины перчатки, кинула их в огонь. Тот, лениво лизнув черный верх, отпрянул, зашипел, а потом набросился на угощение, выпустив в воздух кисло–душный запах палёной кожи.
— Я выбросить хотела, а тут, вижу, ты и костёр, и… — стала оправдываться Надя.
— И хорошо. Если ещё что есть, тащи! — охотно кивнула Галя. Ей нравилось, что они с Надькой как будто делают что–то сокровенное, тайное, сакральное, будто шаманят.
— Рубашка ещё вот… — виновато вздохнула Надежда.
— Давай, пока дворник не видит. Кидай!
Галочка стала что–то пришёптывать, потом рассмеялась и повела испуганную Надю к себе в каморку пить чай.
— А что тут? — проходя мимо серого, отдельно стоящего зданьица, спросила Надя. — Что у вас здесь?
— Не надо тебе этого, пойдём же! — потащила её прочь Галя, но Надя упиралась. Она смотрела, как к дверям здания подошли двое – женщина и мужчина. Женщина еле шла, ей было то ли тяжело, то ли больно. Мужчина почти что нёс её, поддерживая за плечи. У них в руках не было цветов, они просто шли, а потом скрылись за выкрашенными в темно–шоколадный цвет створками дверей.
— Что они там будут делать? — Надя уже знала, но пусть Галя скажет ей это…
— Медицинская экспертиза там у нас, морг тоже там. У них при родах умер малыш, — остановившись и повернув к себе лицо Нади, сказала Галина. — Такое может случиться с любым, Надюша, но об этом не надо думать. Жизнь сильнее, понимаешь?! Тебе не стоит туда смотреть!
Надя послушно зашагала в другую сторону. Нет, она не будет думать, она просто очень вдруг стала чувствительной, плаксивой, ей было жалко ту женщину, а ещё радостно за себя…
…Ваня родился ночью, как большинство младенцев. Выскочил, как пробка из бутылки, поорал, а потом, уткнувшись в Надину грудь, затих, только чмокал и постанывал от удовольствия.
Надежда, уставшая, с мокрыми от пота волосами, в казённой рубашке и Галиных носках, лежала, закрыв глаза, и слушала… Себя, сына, мир вокруг…
— Ну вот, а хотела на чистку бежать, глупая! — услышала она в коридоре рокот Роговой. Та, метнувшись в палату, быстро оглядела Надино лицо, потом бросила взгляд на Ванечку. — Так, потом суставчики на ногах у него проверим, а так славный пацан получился, да, мамаша? Как назовёшь?
— Иваном, — тихо ответила Надя.
— За девкой придёшь, Марьей будет, — усмехнулась София Андреевна.
Надя кивнула. Ей сейчас было море по колено, мир радужно переливался, а за окном кричали стрижи…
Когда прошла эйфория, Надежда вернулась в свою комнату в коммунальной квартире, потихоньку стала привыкать к новой жизни, поняла, что надо выходить на работу. Она договорилась с Егором Константиновичем, что будет брать переводы на дом, не гнушалась теперь самых нудных и заумных статей, что приносили в контору, брала ещё и заказы «со стороны», от знакомых. Скоро сарафанное радио сослужило ей хорошую службу – клиентов стало больше, работа интересней. Ваня пока был с Надей дома, но место в яслях для него уже было приготовлено.
Естественно, ни о каких больше заграничных поездках Надя не думала.
Однажды Егор Константинович, понимая, что Наде нужны деньги, предложил ей поработать на конференции.
— Всего пару часов, ты и не заметишь, как быстро всё пойдёт, а денег получишь в два раза больше! — уговаривал он. — Надь, подумай, такие люди к нам приезжают не часто, хочется, чтобы всё прошло на высоком уровне!
Надя согласилась. Она соскучилась по настоящей, выездной работе, по красивым людям, зданиям, банкетам и разговорам.
Но удачное начало процесса не всегда доходит до столь же удачного конца. В разгар дебатов в конференц–зале Надя почувствовала, что её блузка становится мокрой от прилива молока, сложила руки на груди, покраснела, стала переводить неточно, пропускала половину фразы мимо ушей, а потом и вовсе сбежала, оставив гостей в растерянности, а директора в гневе.
— Надя, ты понимаешь, что меня подвела? — выговаривал он ей потом.
— Понимаю, Егор Константинович, — кивала женщина. — Извините, форс–мажор. А мне Ваня улыбнулся, — прошептала она. — Нет, так–то он давно улыбается, но теперь прямо осознанно, меня увидел и улыбнулся…
Директор замер, вспомнив, как это случилось с ним самим, когда дочка, Тонечка, улыбнулась ему…
— Кто у тебя с ребёнком сейчас? — строго осведомился он.
— Соседка. Она на пенсии. Помогает иногда.
— Хорошо. Ладно… Ладно, иди, Беляева. Да, там, на конференции, тобой интересовались. Какой–то Бернс.
— Поэт? — улыбнулась Надя.
— А пёс его знает, — пожал плечами директор. — Хотел с тобой какую–то работу сделать, диссертацию или что–то вроде этого. Я ему дал твой номер, уж извини…
Надежда сразу окаменела. Она вспомнила этого Бернса, приятного молодого человека, сидящего в первом ряду и улыбающегося ей…
Он позвонил на следующий день, быстро представился, попросил о встрече.
Она сказала, что принимает только на рабочем месте.
— Но я уезжаю скоро, поезд через три часа. А хотелось бы отдать вам рукопись, чтобы вы уже начали работать… На ваших условиях, я заплачу, Надя, только помогите мне! — уверенно, спокойно говорил он.
— Ладно, хорошо, — Наде нужны были деньги, она хотела купить Ваньке коляску побольше. — Приезжайте, но только быстро…
Он приехал тогда, потом исчез, вернулся через месяц. Надя отдала ему перевод рукописи, а он протянул ей букет хризантем и кулек с её любимым печеньем.
— Не надо, уберите! — оттолкнула она его руку.
— Я же просто так, Надя, я от чистого сердца! Вы очень помогли мне! Может быть, вы угостите меня чаем?..
Таких чаепитий было потом ещё много, были прогулки, редкие встречи у кино или театра, минуты в темном зале, рука в руке. Были поцелуи в подъезде, быстрые, какие–то смазанные, Надя то позволяла прикасаться к себе, то отталкивала. Бернс никогда не предлагал перейти на более близкий уровень отношений, чувствовал, что она не готова, ждал. А потом позвонил, попросил о встрече. Надя согласилась.
— Что–то случилось? — спросила она, увидев друга на скамейке у метро. — Привет, — он схватил её за руку, попросил сесть. Он был как–то восторженно торжественен, нервничал. — Надя, в общем я хочу, чтобы ты уехала со мной. Я долго думал, мы поженимся, ты станешь жить у меня, в предместье Парижа. Там хороший дом, ты будешь заниматься, чем захочешь, будешь помогать мне в работе. С твоим владением языками ты быстро адаптируешься у нас, ты… Выходи за меня, Надюша! — сказал он совсем тихо и протянул ей кольцо. — Бабушкино, фамильное. Я хочу, чтобы ты примерила.
Надя послушно надела колечко на палец. Оно было ей чуть велико.
— Ничего, наши ювелиры подправят, это легко устроить, Надя! Ты согласна?
На них, кажется, все смотрели, слушали, что ответит эта строгая женщина. Она, прищурившись, разглядывала сидящего рядом с ней мужчину. Она любила его. Да, совсем по–другому, чем Павлика, но любила.
— А Ваню ты запишешь на себя? — наконец спросила она.
— Ваню?.. — растерянно произнёс Бернс. — Но это чужой ребёнок, Надя… У нас в семье не принято так… У тебя будут ещё дети! Мы…
— А если нет? Если я неудачно родила и теперь бесплодна? Ваня мой первый и последний ребёнок, тогда что? — соврала Надежда.
— Ты бесплодна? — испуганно прошептал Бернс. — Но Ваня – это же от чужого мужчины, он не мой… Ты собирай чемоданы, а сына пока оставь родственникам, матери, потом мы решим, что и как… Или, хочешь, можно отдать его в хороший интернат, в…
— Понятно, — усмехнулась Надя. — Кольцо забери, оно ещё пригодится. Я никогда не брошу своего ребёнка. Это даже не обсуждается. Без меня он будет несчастен, я дала ему жизнь, решила за него, что ему надо родиться, теперь я отвечаю за него. У меня был шанс убить его ещё нерождённым, но я его упустила. И слава Богу. Ничего нет на свете дороже, чем ребёнок. Но это для женщины, у мужчин всё по–другому…
— Но ты же любишь меня? — растерянно вскочил мужчина.
— Люблю. Но я не одна, мы с Иваном теперь идём «один плюс один». Не берешь его, значит не берёшь и меня. Всё, извини, мне пора!
Она поправила поясок плаща, быстро пошла по дороге к остановке.
— Надя, постой! Ну же! — он догнал её, повернул к себе. — Если передумаешь, ты знаешь мой адрес. Надя…
Но она уже не слушала, прыгнула в автобус и отвернулась.
Пассажиры смотрели на женщину с растёкшейся тушью, всхлипывающую и чуть вздрагивающую. Она вытирала рукавом слёзы и кусала губы, вздыхала, а вечером, когда уложила Ваню, позвонила Галочке, но та была на смене, не подошла.
Один на один, сама, в темной комнате, Надя взрослела, понимая, что многое в её жизни уже не случится, многое пройдёт мимо, и дай–то Бог, чтобы то, что осталось, было столь же прекрасно…
За Надей ухаживали много мужчин, они флиртовали, дарили подарки, цветы, но никто не звал замуж. Ваня стойко «защищал» мать от этого недоразумения просто своим существованием. Он рос умным, подвижным, ходил на кружки, занимался спортом. Так же, как и мать, легко усваивал языки. Окончив школу с отличным аттестатом, он поступил в МГУ. Надя им очень гордилась.
Галина к тому времени уже вышла замуж, растила девочку. Надя часто приходила к ним в гости, сидела, наблюдала, как Галин муж, Вадик, суетится на кухне, как нежно смотрит на свою жену, как, думая, что Надя не видит, целует Галочку, прижав к стене в коридорчике, как Галка смущенно заливается краской…
— Прости, он соскучился, постоянные командировки… — оправдывалась потом Галина.
— Ничего, я рада за вас, ребята! — кивала Надежда и уходила. И она действительно радовалась. А потом представляла себе, что в её квартире живёт мужчина, муж… И качала головой. Это было как–то нереально.
Надежда с головой окунулась в работу, стала весьма уважаемым, опытным лингвистом, могла перевести даже самые трудные, с переплетениями терминов статьи. И ей это нравилось. Да, не очень–то полноценная жизнь для женщины, но…
Иногда, когда устала или вдруг грустно, Надя мечтала, как всё могло бы быть, если бы Ваня не родился… Но потом женщина жмурилась и мотала головой. Представить себе жизнь без сына она уже не могла, значит, так тому и быть! Они хорошая команда, слаженная, сильная, она не лезет чрезмерно в жизнь сына, он платит её доверием и нежностью; Ванька не избалован – что ещё нужно матери? Ничего, наверное…
Она с сыном много путешествовала, как будто наверстывала упущенное в молодости. В поездках смотрела на держащихся за руки супругов, завидовала, а потом перестала. Перед глазами частенько вставало лицо Павлика, перекошенное, злое. Не дай Бог такого мужа…
К пятидесяти годам Надежда Васильевна уже похоронила родителей. Они жили далеко, в другом городе, она иногда возила к ним Ивана, но никогда не оставляла одного. Бабушка с дедом немного презирали её за распутность, за то, что родила вне брака, да от женатого, да теперь пятно на всю семью…
— Ты в каком веке живёшь, мама?! — возмущалась Надя, выслушав в который раз мнение о своей жизни.
— Ни в каком веке, дочка, ложиться с женатым не было в приличной семье хорошим делом. Это похоть и блудливость, давай уж называть вещи своими именами! — качала головой мать. — Ваня хороший мальчик, но он нагулянный. Не привози его к нам часто. Отцу неприятно…
С тех пор Ваня больше у родных не появлялся. Только на похоронах с удивлением рассматривал сначала деда, потом плачущую у гроба бабушку, хотел что–то спросить, но Надя только пожала плечами. Ваня кивнул и промолчал…
Незадолго до своего шестидесятилетия Надежда заняла место Егора Константиновича, теперь она отправляла работников в декрет, поздравляла со свадьбой, следила за выплатой алиментов и уходом на пенсию. Она сама выбирала подарки на особенные даты жизни своих подчинённых, особенно трепетно относилась к рождению детей, могла даже в роддом прийти, передать что–то, попросить Галину помочь своей очередной девочке.
— Не волнуйся, Надюша, по высшему классу обслужим! Родит как чихнёт! — уверяла её Галочка, улыбалась, потом бежала на работу, слыша в коридоре раскатистый голос Роговой…
… Надя долго не ложилась спать в этот вечер, всё ходила по комнатам, рассуждала, переигрывала сценарии беседы с Леной Никифоровой, спорила сама с собой, уговаривала, снова критиковала, потом принималась делать разминку. Физические упражнения всегда проясняют мозг, заставляют его работать лучше, быстрее…
К Никифоровой Надежда подошла в столовой, попросила разрешения присесть рядом, поставила свой поднос с компотом и вздохнула.
— Лена, я знаю, что лезу не в своё дело, но…
— Надежда Васильевна, — сразу поняв, о чем пойдёт речь, отрезала Елена, — это действительно не ваше дело!
— Если тебе нужна помощь, если дело в жилплощади или деньгах, я могу помочь. Не руби с плеча, Лена. Рогова – прекрасный врач, но она не Бог, может получиться так, что у тебя больше не будет деток, а это…
Лена, откинувшись на стуле, усмехнулась.
— Будут. Только они будут от того, кому они нужны. Чувствуете разницу?!
— А тебе он разве не нужен? Лен, возьми отгулы, подумай, просто отдохни. Я знаю, что сейчас ты, возможно, плохо себя чувствуешь, ты растеряна, сомневаешься… Но потом ты поймёшь, что…
— Я давно поняла, что не хочу жить, как вы, Надежда Васильевна, уж извините. Все знают вашу историю. Да она, в сущности, совсем не нова. Только в отличие от вас, у меня у самой есть голова на плечах. А что вы так на меня смотрите? Раз вы полезли в мою жизнь, значит и я себе это позволю, покопаюсь в вашей. Вы родили ребенка, прожили всю жизнь одиночкой, вас ведь из–за него, из–за сына, никто не брал замуж, да? Была бы девочка, может, смилостивились ещё, а мальчик – особая каста, он, кроме вас, никому не нужен. Он в глазах всех других мужчин – суть продолжение того, кто является его отцом, тягаться с этим тяжело. Вам кто–то там, наверное, нашептал, что надо оставить плод, надо дать ему жизнь, вы же любите его, вы же мать… А вот я считаю, что ошибки можно исправить, не портить себе дальнейшее существование. В данном случае мой ребёнок – ошибка, моя ли, моего ли парня, но он сейчас ни к месту, лишний элемент. Я хочу сначала выстроить карьеру, поездить по миру, а уж потом, если захочу, возиться с ребёнком. А у вас было всё наоборот. Знаю, вы сейчас скажите, что ничего не потеряли. А вот я вам отвечу, Надежда Васильевна, что вы потеряли молодость, свободу свою потеряли. Кому это было надо? Не знаю… Бить себя в грудь и говорить, что вас бросили с ребёнком – только что ради этой роли. Но ею сейчас уже никого не удивишь…
— Мне неприятно то, что ты говоришь обо мне, Лена. Мой сын – это моя жизнь, нормальная, та, которая была мне уготована. Я в это верю. И я думаю, что твой ребёнок тоже надеется, что ты его захочешь. Он уже есть, с этим ничего не поделаешь… Ты подумай еще и тогда…
— Его нет уже… — Лена посмотрела на часы. — Уже восемь часов как. Так что поздновато тут вести спасительные беседы. Да, в государственной лечебнице любят дать время на раздумья. Но я нашла частную. Там всё быстро, если есть деньги. А у меня они были. Вот так. Извините, обед закончился, я пойду.
Никифорова встала, взяла свой поднос и ушла. А Надя, уронив вилку, всё сидела и смотрела перед собой.
Его нет уже восемь часов… Нет… Надя опоздала…
Когда вечером за ней приехал Иван и повёз на дачу, Надежда была особенно тиха, задумчива, смотрела в окно, закрывала глаза, дремала, снова просыпалась.
— Мам, что–то случилось? — спросил Ваня, осторожно съезжая на грунтовую дорогу, идущую вдоль берёзовой рощи. Здесь они часто останавливались с матерью летом, когда Ванька был маленький, выходили из машины и шли собирать грибы. Иногда набиралась целая корзина – белые, подберёзовики, лисички… Хорошее место, надо сюда свозить Машку. Да и с матерью пора её познакомить… Да и жениться давно пора, пока Маруся не передумала!
— Ничего. Просто сегодня я кое–что не успела, теперь уже не исправить, жалко… Это не касается меня, я просто хотела помочь одному человеку, а он предпочёл отказаться,— пожала плечами Надя.
Перед уходом с работы она позвонила Галочке, сообщила, что Никифорова больше по особенному своему вопросу не придёт. Галя обрадовалась, думая, что Надя переубедила девчонку, а потом, узнав правду, расстроилась…
— Значит так и должно было случиться. Мам, вокруг тебя взрослые люди, они сами вольны делать то, что хотят. Зато потом и винить будут себя, и хвалить тоже, — голос Ивана выплыл из полудрёмы.
— Наверное ты прав, сынок. Каждый выбирает сам… — улыбнулась Надя, вспомнив, как Ваня выбрал за неё остаться в её теле, как не давался врачам, как жадно хватался за жизнь. Она никогда не думала так, как Лена, видимо не хватало смелости. Но и не пожалела ни разу, что выбрала такую жизнь. Возможно, удобнее было бы тогда поступить по–другому, подписать бумаги и прийти в назначенный день к Софии Андреевне. Она бы, Надя уверена, сделала всё аккуратно, как себе, но тогда Надя бы изменилась, она бы приняла решение за другого, не дав ему шанса прийти в эту жизнь. А это слишком большая ответственность…
Надежда Васильевна подождала, пока сын остановит машину, откроет дверцу, чтобы она вышла, медленно встала, улыбнулась и, обняв Ваню, прошептала:
— Какой же ты красивый, Ванька. Женить бы тебя, но тут уж твой выбор…
— Выбрал уже, скоро познакомлю, — кивнул мужчина.
Надя радостно улыбнулась. Её жизнь продолжается, Ванина тоже. И другой жизни она бы не хотела. У Нади есть многое, а чего нет – так и пусть его не будет, значит так суждено…
… Елена Никифорова брела по вечерним улицам, смотрела в огромные окна–витрины, разглядывала сидящих за столиками в ресторанах людей… Они смеялись, что–то кричали, пили вино и ничего не знали. А ведь Ленка соврала Надежде, всё придумала… Зачем? Она и сама не понимает… Испугалась наверное, что начальница будет читать ей нотации. Лена первой напала на неё, обезоружила… А теперь шла и не знала, что же выбрать – жизнь внутри себя, или свою собственную жизнь, где теперь между ними грань, где черта? Врач сказал, что думать можно ещё недели две. Лена подумает, обязательно! И это только её выбор, о котором она будет помнить всегда…
Зюзинские истории
